В общем, я понимаю, как чувствовал себя крёстный. Гриммо — жутковатое место, несмотря на то, что портрет Вальбурги мы кое-как отлепили. Усилиями аврората (здесь я усмехнулся). Хоть какая-то польза от моей известности.
А ты — молодец. Ты сумела стать счастливой с Роном. По крайней мере, газетчики в этом вполне уверены. Даже писать про вас почти перестали — это ли не счастье?
Но ты ведь счастлива, Минни?
Хоть ты.
(подписи нет)
Рон
Разумеется, я ничего не замечаю. Ни писем, получаемых втихаря по магловской почте, ни жадного интереса к бульварным газетёнкам.
Нет, она мне не изменяет. Это я бы почувствовал.
Но, переодеваясь в комнате после прогулки с Чарли, я нахожу письма.
Видимо, в поисках книги с рецептами, Гермиона достала их и забыла положить на место. Я обычно не роюсь в чужих вещах, но вижу на конвертах почерк Гарри и не могу устоять перед соблазном. Так хочется раз и навсегда убедиться, что ничего сложнее обмена новостями между ними нет.
Но, достав из пачки первый конверт, понимаю: зря я это затеял.
Его письма. Письма моего лучшего друга, адресованные — моей! — жене. В них каждая строчка наполнена тоской — той, которую не выскажешь при встрече, той, о которой можно лишь вскользь упомянуть в переписке с дорогим для тебя человеком.
А между перевязанных ленточкой конвертов я нахожу письмо Гермионы к Луне Лавгуд. Неотправленное.
***
Ты всегда верила в сказки, милая моя Луна, ты летела вслед за мечтой. Сейчас твоя мечта гонит тебя по миру. Как там поживают морщерогие кизляки?
Не думай, я не издеваюсь над тобой. А, впрочем, ты никогда не думала о людях плохо. Иногда я хочу быть такой же чуткой и цельной, как ты. Я вышла замуж. Почти как в сказке, правда? Были белая фата и гулкая торжественная тишина собора, мама плакала на плече у папы. Ты же помнишь Рона Уизли? Вот он теперь и есть мой законный супруг. Только, боюсь, я не принесла ему счастья. Но тебе я хотя бы не должна доказывать, что люблю его. Всем остальным — должна: журналистам, его семье, даже себе самой. Я так устала!
(письмо обрывается)
Всё ещё Рон
В этот вечер я впервые не прихожу домой ночевать. Остаюсь в магазине.
Джордж понимающе подмигивает мне:
— И тебя достала эта фальшивая мирная жизнь?
Он лезет в сейф, достаёт оттуда початую бутылку огневиски и один стакан весьма сомнительной чистоты. Наполняет его почти до краёв и протягивает мне.
— Больше не дам. — Салютует бутылкой. — Ну, за победу?
Огневиски обжигает внутренности. Я кашляю.
— Никогда ты не умел пить, Рончик, — невесело смеётся Джордж. — Хоть шоколадной лягушкой закуси.
— Ты, можно подумать, умеешь, — я неприязненно кошусь на его осунувшееся небритое лицо.
— Жизнь научила, братишка. И тебя научит. Только меня она сломала горем, а тебя — добьёт непосильным счастьем. — Он вытирает рот рукавом. — Как мисс Гриффиндорский Ботаник, хороша в постели-то? Ну, не злись, успеешь мне ещё в морду дать, ночка обещает быть томной.
Я знаю, что Гарри не спустил бы Джорджу злой шутки, вступился бы за… боевую подругу? Тайную любовь? Но я — не он, я — его безответная тень, я молчу и достаю из ящика стола вторую бутылку, купленную по пути на работу.
— Подготовился, — удовлетворённо кивает Джордж. — Ну, будешь сопли распускать, или так, в тишине посидим?
— В тишине.
— Уважаю. Мужиком растёшь, братишка.
Расту. Дорос уже. До того докатился, что после третьего стакана утыкаюсь мордой в стол.
Хорошо тут, тихо.
Между строк (из переписки Гермионы Уизли, в девичестве Грейнджер)
Иногда мне кажется, что лучше бы нам умереть в той самой, финальной битве. Гарри, ты слышишь? Пусть бы нас растащили на пошлые цитаты, на многозначительные жесты, на футболочные принты. Я не считаю себя героем, я — всего лишь до смерти перепуганная магловская девчонка, которую вы с Роном оберегали, как могли.
Я должна была влюбиться в тебя — по всем законам магловских легенд, по логике бульварной прессы. Я — воплощённый образ Подруги Главного Героя, мне отказано в человеческих чувствах и человеческих слабостях. Будь я мёртвой, мне было бы всё равно. А так…
Я люблю Рона, Гарри. Понимаю, что у тебя совсем другие проблемы, но если я не выговорюсь хоть кому-нибудь, то сойду с ума.
Мне снится, будто я умираю в битве за Хогвартс. А вся моя нынешняя жизнь — лишь фантазия очередного борзописца. Мне снится, будто я давно уже мертва. И одни приписывают мне пламенную страсть к тебе, другие ищут в моей жизни намёки на тайную связь с Драко Малфоем, а третьи (подумать только, Гарри!) сочиняют мне счастливое будущее с нашим профессором зельеварения Снейпом.
Но я люблю Рона, Гарри. Он — моя главная слабость, он — признак моей «очеловеченности», он выбивается из героического канона. Благодаря ему я чувствую себя живой. Он (такой как есть) — молчун, добряк, здоровяк, самый надёжный, самый лучший. Он — почва под моими ногами, стена за моей спиной, краеугольный камень моего домашнего очага.
Я не знаю, как это объяснить, чтобы совсем без пафоса. Я ведь логична и разумна до мозга костей, помнишь? И вот я говорю там, где должна была бы молчать, строю нашу семейную жизнь по глянцевым страницам журналов, пытаюсь доказать целому миру, что я счастлива (а ведь я счастлива, веришь мне Гарри?), но выходит какая-то насквозь фальшивая чушь.
Мне страшно.
Гермиона
Когда Рон не приходит домой ночевать, я понимаю, что всё кончено.
Я жду его каждую секунду этой долгой ночи, сижу за кухонным столом, на котором остывает идеально сервированный ужин, и, чтобы совсем не сойти с ума, пишу бесконечное письмо Гарри. Кажется, я даже плачу.
С рассветом я беру себя в руки. В конце концов, у нас гостит Чарли, не стоит втягивать его в семейную драму. Ничего ведь ещё не ясно, может, и драмы никакой нет.
Я иду в душ, потом переодеваюсь в чистый домашний костюм (бледно-голубой итальянский хлопок, свободный покрой). Накладываю неяркий макияж. Идеальная хозяйка готова для приёма дорогого гостя.
Чарли уже успел проснуться и оккупировать кухню. По-другому это не назовёшь. За полчаса он сжёг на плите яичницу, заляпал чистую столешницу сомнительным тестом для блинчиков и устроился на полу возле мойки — завтракать. На нём — застиранная до серости футболка и растянутые спортивные штаны.
— Привет любезной хозяйке! Я приготовил вполне съедобный завтрак. Хочешь?
— Спасибо.
Я убираю остатки ужина в холодильник, быстро (пока не успела засохнуть грязь) протираю плиту и все горизонтальные поверхности. Спиной чувствую насмешливый взгляд Чарли. А что, это ему не Нора, с вечным беспорядком Молли и горой грязной посуды в раковине. Пусть полюбуется, как налажен быт у настоящих хозяек.
— Я заварю нам чай. Будешь? — небрежно бросаю через плечо.
— Ча-а-а-а-ай? — нараспев повторяет Чарли, и в этой напевности мне чудится издёвка. — Нет, благодарю, по утрам я предпочитаю какао. К тому же фарфор у вас слишком тонкий, боюсь разбить. Но ты можешь передать мне сливки.
Я оборачиваюсь. И вправду издевается. Рядом с ним, на полу, истекает горячим паром моя старая кружка, доверху наполненная какао. От сладкого шоколадного запаха начинает кружиться голова. Почему я сразу его не почувствовала?
— Я ещё не пил, могу с тобой поделиться, — улыбается Чарли. — Хочешь?
— Пожалуй, я воздержусь. Мне нужно за покупками. Сегодня сочельник, и у меня много дел.
— Сочельник? Подумаешь, великосветский приём. Пять людей, два салата, один замордованный гусь…
— Замаринованный, — пытаюсь сопротивляться я.
— Всё равно. Это не драконий загон чистить, успеется.
Одним лёгким движением Чарли поднимается с пола (это даже странно, если учитывать его комплекцию) и суёт мне в руки кружку с какао.
— Держи. — Он силой усаживает меня на стул. — Кстати, где у тебя сливки?
Я обхватываю пальцами пузатые бока кружки и чувствую подступающий к горлу комок.
— Ты знаешь, Рон сегодня не ночевал дома.
Я хочу сказать это небрежно, вскользь. Мол, какой у меня муж молодец, трудолюбивый, ответственный. А выходит — жалобно.
— Догадываюсь. Ты не обижайся, я бы уже давно сбежал. Сложно это — вот так на виду жить.
— Приходится соответствовать.
— Чему? Тому, что о вас пишут в газетах? Знаю, читаю иногда. Правда, в основном, старьё всякое. До нашего заповедника вести с большой земли медленно доходят. Почта — раз в месяц. В июньском номере про вас с Роном писали, будто вы на грани разрыва, а в августовском — что ты ждёшь двойню. Я даже порадовался. Вот, думаю, скоро племянников на драконе покатаю. Близнецов.
— Извини, что разочаровали, — я не выдерживаю и улыбаюсь.
Чарли чем-то похож на Рона. Вернее, Рон — на Чарли. Оба коренастые, голубоглазые, с почти одинаковой манерой говорить. Только Рон в последнее время больше отмалчивается.
В прихожей хлопает дверь.
— Рон?
Рон
— Разучилась пить, малышня! — Джордж приводит меня в чувство ковшом холодной воды за шиворот.
Я подскакиваю, бессмысленно озираюсь.
Что вчера было?
Усугубленные похмельем воспоминания накатывают с новой силой. Письма, попытка ревности, попойка с братом. До чего же ты жалок, Рон Уизли!
Джордж сияет чисто выбритым подбородком. Похоже, он успел сбегать к себе на квартиру и переодеться, потому как на нём надет костюм и — Мерлинова борода! — щегольским узлом повязан галстук.
Галстук на Джордже! Умом тронуться можно! Я такого не помню последние несколько лет.
— Вот, выпей. — Он протягивает мне чашку с мерзкой даже на вид жидкостью. — Не бойся, сейчас без приколов. Всего лишь антипохмельное зелье. «Снейповка», как называют в народе, побочное изобретение нашего героического педагога… мощнейшая вещь.
От Джорджа можно ожидать всякого. Но я решаю, что хуже уже не будет.
Зря.
«Снейповка» обжигает гортань, комом слизи проскальзывает в желудок, делает там несколько кульбитов и — «Джордж, сволочь!» — благополучно извергается наружу.
— Все ботинки мне заблевал, — морщится «сволочь». — Не мог отвернуться?
— Не мог! — хриплю я.
Похмелье действительно исчезло, будто и не было. В голове вместо тупой ноющей боли — хрустальная невесомость, даже Джорджа убивать раздумал.
— Спасибо.
Джордж бормочет очищающее заклинание и водит палочкой вокруг. Начинает, разумеется, со своих ботинок.
— Кстати, ты куда это так вырядился?
— Вот балда! К тебе, конечно! Или забыл? Я же тебе в шахматы продул на желание, а ты такой разнюнился: «Хочу с любимыми братьями Рождество встретить!». Не помнишь?
— Я? Пьяный? Играл? В шахматы?
— Как Бог! Скажу больше, ты бы любого гроссмейстера уделал, окажись он поблизости. Тебя нужно специально спаивать и показывать за деньги. Я после первой партии сразу сдался, а ты устроил сеанс игры сам с собой.
— И что?
— Предсказуемо. Ничья. Но друг против друга твои «Я» сражались с величайшим рвением.
Джордж уже откровенно издевается надо мной. Я замечаю, что конторский стол усеян шахматными фигурками: все они — белые и чёрные — вперемешку лежат на доске, словно на поле брани.
— А это что? — показываю на скульптурную композицию посередине доски.
Джордж бросает на меня быстрый взгляд.
— Точно не помнишь? Белый король — наш Гарри Поттер, королева — твоя драгоценная супруга…
Я замечаю маленькую белую пешку, сиротливо примостившуюся позади королевы и короля, и решаю дальше не уточнять. Конечно, это я — Рон Уизли.
Тот самый, который больше ни капли в рот.
Потому как, кажется, вчера ночью я играл шахматами пьесу под названием «финальная битва за Хогвартс».
— Прибраться бы здесь.
Джордж, на удивление, покладисто сгребает шахматы в коробку. Мне кажется, будто одна из фигурок исчезает у него в кулаке, а потом он её быстро перекладывает в карман пиджака.
— Остальное уберём потом. Пошли. Мне тебя ещё мисс Зазнайке сдавать. Возвращать так сказать блудного муженька в лоно семьи.
И мы идём.
Гермиона
Рон возвращается не один. Но в его спутнике я не сразу узнаю Джорджа, поэтому медлю с изображением заботливой жены.
— Прости нас, Грейнджер! — Джордж отвешивает мне шутовской поклон. — Мы с твоим супругом задержались на работе, сводили концы со счетами… или счета с концами?.. Подсчитывали, короче… Да так насчитались… что уснули прямо в подсобке.
После гибели Фреда у Джорджа появилась странная манера делать паузы в речи: будто он пытается говорить на два голоса.
— Кофе хотите? — Я растягиваю губы в самой приветливой из улыбок.
— Хотим, ужас как хотим. — Чарли легонько оттирает Джорджа плечом в сторону кухни.
Будто бы ненароком, а не очень-то и посопротивляешься.
Мы остаёмся с Роном одни.
— Я в душ! — быстро ориентируется он.
— Я подожду тебя в спальне. Не будем устраивать сцены при гостях.
Боже, какую чушь я сейчас несу!
— Почему? — Рон каменным изваянием застывает в проходе. — Я, наоборот, рассчитывал на огласку. Как минимум, на главную полосу в газете. Ты не против?
Я прикасаюсь кончиками пальцев к его плечу. Он дергается, будто стряхивает надоевшую муху.
Хорошо, пусть так.
Рон
На кухне слышны взрывы хохота. Судя по звукам, Джордж в лицах пересказывает Чарли нашу попойку и последующее за ней пробуждение.
Интересно, что так подействовало на него: моя пьяная просьба или мой нелепый шахматный карнавал?
Всё равно: Фреда уже не вернёшь. И нас не вернуть — тех, которыми мы когда-то были. Я вспоминаю рождественский бал, на котором Гермиона танцевала с Крамом, вспоминаю вечера в гриффиндорской гостиной, когда они с Гарри сидели плечом к плечу над учебниками. Чья злая воля соединила нас после победы? Это они должны быть вместе — блистать на страницах газет и в ослепительных вспышках колдографов показывать изумлённым журналистам свой идеальный дом. А я всего лишь хочу покоя. Просто — тишины. И — любимую женщину рядом.
Но мне уже всё равно.
Когда я прихожу в спальню, Гермиона спит, свернувшись калачиком в кресле. Её голова запрокинулась набок, волосы растрепались. В последнее время она стала их распрямлять и закручивать на затылке в тугой узел. А мне так нравилось пропускать её пряди сквозь пальцы и смотреть, как, выскользнув, они опять скручиваются в тугие завитки.
Ты любишь свою жену, Рон Уизли. Не «золотую девочку», не кавалера ордена Мерлина, не общественного деятеля — вот эту спящую женщину, свою жену.
Ты сдохнешь без неё, ты сдохнешь за неё, если понадобится, но ты никогда не сможешь сказать ей этих слов. Потому что есть вещи, которые можно услышать только сердцем.
Я хватаю первый попавшийся спортивный костюм, натягиваю его и тихонько, чтобы не разбудить Гермиону, закрываю за собой дверь.
Гермиона
Когда я просыпаюсь, за окном идёт снег. Падает медленными ленивыми хлопьями сквозь зимние сумерки. Какое-то время я бездумно любуюсь им, а потом, спохватившись, вскакиваю. Гусь! Ёлка! Сочельник!
Из гостиной слышны громкие голоса.
Я впопыхах приглаживаю волосы. Неужели, гости уже собрались? Кляну себя последними словами, злюсь на Рона, что не разбудил меня вовремя.
Уже в коридоре слышу запахи чего-то горелого вперемешку с чем-то сдобно-печёным.
На кухне хозяйничают Джинни и Рон.
— Привет, соня! — Джинни машет мне испачканной в муке ладошкой.
— Где мой гусь?
Рон виновато улыбается, показывая мне на отмокающий в раковине противень.
Я готова придушить его за эту улыбку. Столько стараний — и всё насмарку. Что теперь будет?
— Гусь подгорел и не прожарился, — Джинни решает вступиться за брата. — Зато у нас на ужин будет замечательный пирог с начинкой из того, что удалось спасти.
— И г’азумеется, мои любимые florentines. — В облаке лаванды и пармской фиалки на кухню вплывает Флёр. — О, бонжуг’, ma chere Hermione, ты всё хог’ошеешь. Замужество с petit Г’оном тебе только на пользу.