В старом доме у Михеля осталась лишь одна комната – наверху, под крышей, запертая на амбарный замок. Внизу, в людских, ночуют хмурые молчаливые батраки. Не подмастерья, наёмные рабочие на один-два месяца. Кто-то приходит, кто-то уходит, Михель даже не старается запомнить их имена. Но работа кипит, крутится колесо, работает мельница, похрюкивают на скотном дворе сытые свиньи, блеют козы.
Кажется, отлучись Михель надолго, оставь без присмотра хозяйство, – и ничего не изменится. Точно так же будет прибывать достаток, словно улыбнулось мельнику, сыну мельника, счастье, поманило за собой – да и осталось в доме навсегда.
Работа на мельнице заканчивается с последними лучами солнца. Даже приезжие издалека крестьяне уже привыкли: коли добрался в сумерках, то стучи не стучи, не пустит тебя Михель на порог, не откроет ворота. Придётся ночевать в лесу до рассвета или возвращаться домой не солоно хлебавши. Даже тех, кому осталось молоть всего мешок или два, выпроваживает Михель. Как ни умоляй его, сколько денег ни сули – суров и непреклонен молодой мельник. Осенью да весной, пока солнце в полную силу не вошло, такие сроки – сущее наказание. Зато летом – благодать: мели сколько душеньке угодно, ночи всё равно короткие.
И лишь когда на небо поднимается полная луна, тихо становится на мельнице, пустынно. Отправляет Михель рабочих то на покос, то в поле, то на лесную вырубку, то за какой ещё надобностью. Даёт с собой припасов вволю, закрывает за ними ворота. Гремят железные запоры, отсекая мельницу от всего остального мира. Некому присмотреть за хозяином, некому подсмотреть.
Плывёт от реки густой туман, свивается причудливыми кольцами, повисает белоснежными космами на ветвях. И слышится из его глубины тихое пение. Садится Михель возле мельницы и слушает, прикрыв глаза.
Твои руки как крылья лебедя, поёт туман, хочу коснуться ладоней твоих – и не могу: густая тьма встала между нами, крепки железные запоры, полынью заросла тропа. Уже столько раз рождалась и умирала луна, а ты никогда больше не говорил мне, что любишь меня. Оседает солнечная пыль на дно реки, струится песок. Не видеть мне солнечного света, не касаться губ твоих, не просыпаться рядом на одной постели. Но я знаю: жизнь твоя и сердце твоё навеки принадлежат мне. Так люби же меня, Михель, люби сильнее…
Михель знает, что за всё приходится платить, и знает, какой ценой.
И он не боится.
========== Часть 4 ==========
4
Как он добрался до дома, Михель помнил смутно. Вроде как некому больше было подкинуть в очаг щедрую порцию хвороста, содрать насквозь промокшую, в сосульках, одежду и закутать его в ворох старых одеял, – значит, дошёл и переоделся сам.
Проснулся он на полу возле очага. Всё тело ломило – но не той противной хворобной ломотой, которая предшествует серьёзной болезни, а как бывает после целого дня тяжёлой работы. И голова гудела, будто с похмелья. А так ничего, даже насморка не было.
Глядя в осколок зеркала, Михель вытащил из щеки занозу, промыл рану водой. «Хорош красавец, – проговорил издевательски, рассматривая трёхдневную щетину на обветренном покрасневшем лице. – Такому только с никсами женихаться». Память, смазав жуткие картины вчерашней ночи, сохранила лишь нежное девичье прикосновение к коже.
Морщась, Михель натянул на себя сырой кожух и шапку, обул сапоги и вышел во двор. Яркое солнце, отразившись от снежных сугробов, на миг ослепило его. «Вот дойду я сейчас до мельницы, а там колесо целёхонько, – размечтался Михель. – А плохо мне от того, что я вчера с Петаром в трактире лишнего перебрал».
Но, завернув за угол, он увидел обрушившуюся махину колеса, припорошенную снегом, и обломки жердей, и полузасыпанный потухший фонарь.
– Вот и всё, – проговорил Михель вслух. – Был из меня мельник, да весь вышел.
Он тщательно обыскал берег, но следы, если какие и были, засыпал снег. Тёмная вода в запруде подёрнулась тонким первым ледком – всматривайся – не всматривайся, не заметишь ни серебряного проблеска хвоста, ни пряди волос, развеявшейся по течению.
Только под фонарём в луче зимнего солнца что-то блеснуло, будто крупная чешуйка на белом снегу. Михель нагнулся, и новёхонький серебряный гульден сам собой скользнул ему в руку. Заиндевевшие ветви старой вишни качнулись, и в их шелесте Михелю почудился звонкий хрустальный смешок.
Он оглянулся, но никого подле не было.
***
Тем же вечером Михель, увязая по колено в сугробах, отправился в деревенский трактир. Неунывающий Петар был уже там – нависал над глиняной тарелкой с жареными колбасками, щедро сдобренными перцем, и цедил маленькими глоточками пинтовую кружку светлого пива.
Судя по количеству народа, в трактире собралась добрая половина деревни – отпраздновать окончание самой длинной ночи в году. Высокий худой трактирщик Милош с насмешливым прозвищем «Толстяк» еле успевал разливать жаждущим яблочный сидр и можжевеловый шнапс, крепкую рябиновку и домашнее пиво. Две его дочки Лотта и Марта – такие же жилистые и некрасивые, будто их лица и фигуры лепили по образу и подобию отцовских, разносили между столами подносы с фаршированной гусятиной, свиными ножками, тушеной в специях капустой и жареной до золотистой корочки селёдкой. Из кухни, где колдовала жена Милоша, доносились густые и сытные запахи пастушьего мясного рулета и сладкого сливового пирога.
Михель, не обращая внимания на приветствие Петара, протолкался к стойке, с размаху впечатал в исцарапанную потемневшую от времени столешницу серебряный гульден и крикнул, перекрывая шум:
– Мне бутыль чего покрепче и закуски от пуза. А всем остальным по кружке лучшего пива! Я угощаю.
Милош покрутил монету в узловатых пальцах, посмотрел на свет и только потом кивнул. Посетители трактира разразились одобрительными возгласами.
– Что отмечаешь, Михель? – льстиво поинтересовался хромой Жилко, чья неистребимая привычка пить за чужой счёт уже стала одной из местечковых баек. – Аль сватов удачно заслал?
Вся деревня знала о неудачном осеннем сватовстве Михеля к шестнадцатилетней Лизхен. Старый Мюллер громогласно грозился спустить на смазливого голодранца собак, а белокурую дочку, столь неудачно строившую глазки кому ни попадя, запереть в амбаре и держать там, пока не поумнеет.
– Поминаю! – коротко ответил Михель, залпом осушив первую порцию.
Подхватил вторую кружку, услужливо поданную Милошем и, отодвинув Жилко плечом, двинулся к столу Петара.
– Подвинься!
Вслед за ним тут же возникла Марта с оплетённой лозой бутылью и подносом, доверху заполненным закусками.
– На какие гроши пьём? – подмигнул Петар. – Клад нашёл?
– Колесо сломал к чёрту. Вот, решил отметить, – Михель подхватил из миски щепоть квашеной капусты, закинул в рот, запил пивом. – Доем припасы и после Нового года двину в поисках лучшей доли. Подмастерьем наймусь, не пропаду. Или вон, – кивнул в спину Марте, – к одной из этих посватаюсь. Милош приданым не обидит.
Петар сочувственно кивнул. Несмотря на то, что трактирщик обещал за своими дочками неплохие для деревни деньги, желающих позариться на мрачных долговязых девиц пока не находилось. Жена должна быть мягкой и сдобной, уступчивой и покладистой. А такая, чуть что не по её выйдет, ухватом приложит до полусмерти или поленом зашибёт.
После третьей кружки вина приятели стали обсуждать женскую красоту и стать. После четвёртой – всерьёз задумались о рекрутском наборе, вот только жаль, что война уже закончилась, а орденов в мирное время не дают. После пятой – заунывно и пьяно тянули песню про рыбачку Боденского озера, постоянно спотыкаясь после каждого куплета.
– И когда-а-а-а в камышах поднима-а-а-ется туман, – старательно выводил Михель, не попадая в ритм, – русалки пляшут свои хорово-о-о-оды… Эй, ещё вина… Руса-а-алки пля-а-а-ашут…
В глубине глиняной кружки отблески свечи казались игрой солнца на бескрайней водной глади. И плыл над квашеной капустой и недоеденной свиной ногой мелодичный девичий смех. «Смелый и сладкий, – улыбалась селёдочная голова с тарелки. – Я таких люблю!».
Михель попытался что-то ей ответить, но не смог.
========== Часть 5 ==========
5
Ах, как всё спорится в руках у Михеля!
За что он ни возьмётся – всё выходит в толк, возвращается с прибытком. Купил трёх коз, каждая по весне разродилась двойней, вот уже и целое стадо в хлеву. Затеял огород на берегу вскопать – взошло всё до последнего зёрнышка, потянулось в рост.
Обрезал старый яблоневый сад, который давно надо бы выкорчевать, – набухли корявые ветки тугими почками, зацвели бело-розовой кипенью, радуя глаз и душу.
И только в одном Михелю не везёт – не задерживаются у него на мельнице пришлые работники. Вот если дом строить или за скотиной присматривать – это другое дело. А как только к мельничным жерновам подойдут да понюхают мучной пыли, да погрузят-выгрузят тяжёлые мешки, так у них спустя несколько недель приключается неведомая слабость и ломота по всему телу. Во сне потом ходят, слышат разные голоса, спят днём на ходу, ползают еле-еле, словно медленные осенние мухи.
Прошлой зимой бродяга прямо в работающий жёрнов упал – только-только установили да запустили, чтобы проверить. Размазало беднягу между камней, размололо в кашу, выплюнуло искалеченное тело. Кровь потом долго отмывали – со стен, с пола, с желобов. А жёрнову хоть бы что, ни одна капля не попала, всё вниз стекло – стоит себе, новёхонький, поблёскивает тёплыми круглыми боками. Только что не мурлычет, словно сытый кот.
Напарник, который с покойным работал, в тот же день с мельницы прочь ушёл. «Я лучше в Шварцкольм подамся, – сказал, – там каждую зиму на мельницу новый подмастерье требуется». Так и сгинул.
Пожал Михель плечами, съездил в соседний городок, нанял ещё троих пришлых. Одного приставил за хозяйством присматривать, других к мельнице определил. Каждую неделю менял их местами.
До весны все трое дожили в сытости. А как с запруды лёд сходить начал, одного колесом придавило – не насмерть, но запястье отсекло, ровнёхонько, будто откусил кто. Михель хорошо заплатил калеке и отправил со двора восвояси. Двое других дольше продержались. Потом один в зернодробилку ногой попал, а на второго кусок новой черепицы с крыши свалился – аккурат по затылку. Получив досрочное жалование и отлежавшись, оба попрощались со щедрым молодым мельником и, выйдя за новые ворота, попытались забыть о его хозяйстве как о страшном сне.
Так и повелось, вот уже больше года подряд: чуть на мельнице сбой, сразу же до крови кто-нибудь калечится, если не до смерти.
Качает головой Михель, хмурит брови, грешит на нерасторопность случайных работничков да на крепость сидра в дубовых бочках. Запирает покрепче погреб, носит ключи на поясе. Ему бы подмастерьев нанять, постепенно обучать их премудростям мельничьего дела, следить за каждым шагом. Старая мельница, ветхая, особого ума и старания требует. Вот и шлюзы скоро из строя выйдут – прогнили брёвна, подточила вода прочную насыпь. Разольётся запруда паводком, затопит двор, что тогда будешь делать, Михель?
И плывёт, плывёт в ночной тиши жалобная песня. Не остановят её крепкие стены и железные замки, повсюду она слышна, в каждом уголке двора и сада. Но если сесть на берегу да вдохнуть свежего весеннего воздуха, да прислушаться повнимательнее, то можно разобрать слова.
Ах, Михель-Михель, поёт чей-то прозрачный голос, крепки корни подводных трав, никогда не видевших настоящего солнца. Столько лет я жила в глубине без тебя. Мой рот почти забыл звуки человеческой речи, мои волосы потемнели от ила, моя нежная кожа стала грубой, как речной песок. Зимой над моей головой смыкались ледяные своды, летом проносились горячие южные ветра, но их тепло не доходило до меня. Люби же меня, Михель, люби сильнее. Ведь только когда я слышу твой голос, я начинаю петь. Ведь только когда я касаюсь твоей руки, мои ладони становятся нежнее заморского шёлка. Ведь только когда ты любишь меня, жар твоего сердца проникает в мою холодную грудь, и я чувствую себя по-настоящему живой. Я так тоскую о тебе, Михель. Тоскуй же и ты обо мне…
Не спит в полнолуние Михель, бродит вдоль реки, слушает ночной ветер, думает тяжёлые думы.
Ах, Михель-Михель, чем ещё ты готов пожертвовать ради любви?
========== Часть 6 ==========
6
Все следующие дни, оставшиеся до Нового года, Михель бесцельно бродил по непривычно тихой мельнице. Попытался было выковырять обломки колеса изо льда, но махнул рукой. Что толку стараться, если всё равно новое до весны не поставить.
Немногих крестьян, собравшихся намолоть муки перед праздниками, Михель завернул от порога: дескать, стоит мельница, обмёрзла, приезжайте как потеплеет.
В сарае квохтали и жались друг к другу голодные куры. Михель так и не собрался порубить бедняжек на суп, а зерно было на исходе. Он мрачно наблюдал за тем, как тают припасы: последняя горсть муки из ларя, три подвявших репы на дне корзины с овощами, объеденный до полупрозрачности круг козьего сыра. Благо растопки валялось – хоть отбавляй. Вначале Михель подбирал раскрошенные в щепу лопасти от колеса, потом вытащил-таки основу и, хекая, разрубил на мелкие части
Отсыревшее дерево разгоралось плохо, чадило и сипело, зато, просохнув в очаге, занималось ярким пламенем. «Хоть какая-то польза», – мрачно думал Михель.
Сны с воронами ему больше не снились. Но он совершенно не представлял, куда отправится. Мысль о том, чтобы продать мельницу, отчего-то даже не приходила в голову: «Уж лучше сожгу дотла».
После недели крепких морозов, перед самой новогодней ночью, ударила внезапная оттепель. Корка льда потемнела, стала рыхлой и ноздреватой. Закапали со шлюза сосульки. Западный ветер гнал из-за поворота реки тяжёлые снежные тучи.
Михель опять стал думать об Ундине. Эти мысли занимали его больше, чем мечты о поцелуях голубоглазой Лизхен. Из рассказов отца он знал, что зимой никсы вовсе не появляются на берегу, спят на дне реки или озера. Но ведь случилось же с ним однажды такое чудо. Жаль только, лица в темноте не рассмотрел. А ведь говорят, что никсы намного красивее человеческих девушек.
Михель вспоминал, как в ледяной воде обвился вокруг его ног рыбий упругий хвост. Страх, пережитый в ту ночь, давно ушёл, уступив место непонятному волнению.
Заживший порез на щеке саднил, словно свежий ожог. Что если бы Ундина прикоснулась бы к коже губами, а потом обняла бы Михеля тонкими руками, которыми тянулась сквозь снегопад? И грудь… теперь, спустя столько времени, Михель готов был поклясться, что помнит, как снежинки скользили, не тая, по маленькой обнажённой груди.
От таких мыслей было жарко, сладко и стыдно.
«Схожу с ума, – пытался увещевать себя Михель. – Увидел невесть что, искупался в ледяной воде, а теперь думаю разное. Прокляла она меня, что ли?»
Перед новогодней ночью он начисто выбрился, зарубил и зажарил последнюю курицу, замесил из остатков муки тесто, поставил в печь единственный каравай хлеба, нацедил из бочки пива.
«Как на свиданье собираюсь, ей-богу».
Петару, который пришёл в гости к приятелю – посидеть у камелька в честь рождения года, Михель даже не открыл. «Пусть думает, что я уже ушёл искать лучшей доли, – думал он, слушая, как Петар стучится в ставни, соблазняя земными благами в виде подкопчённых рёбрышек и густого тёмного пива, сдобренного специями. – Ведь это почти правда: завтра-послезавтра я действительно отсюда уйду».
В конце концов, Петару надоело слоняться по двору.
– Если передумаешь, приходи в трактир, буду ждать! – крикнул он напоследок и вернулся обратно в деревню.
В наступивших сумерках Михель расчистил в снегу возле мельницы небольшую площадку, разжёг посреди неё костёр. Притащил три чурбана: на самом большом разложил нехитрую снедь, а два поменьше поставил по сторонам друг напротив друга. Огляделся вокруг, усмехнулся собственной глупости, поднял второй чурбан и со всей дури запустил его на середину запруды. Тот с треском проломил лёд и плюхнулся в воду.
– Эй, как тебя там, выходи! – закричал Михель. – Поговорить надо!