Я срываюсь.
— Оставь меня одну, — тихо выдыхает девушка прямо за деревянной дверью, разделяющей нас. — Пожалуйста.
Сам не знаю почему, но я подчиняюсь. Бреду на кухню за озвученной Амелией аптечкой. Она находится в навесном шкафу на самой дальней полке, заставленная какими-то макаронами. Макароны – это, конечно, важнее какой-то человеческой жизни.
В инструкции сказано, что за раз можно выпить не более трех таблеток, иначе случится передозировка. И, как результат, летальный исход.
Насыпаю в ладонь целую горсть таблеток, — рука не смазана и плохо слушается, и смотрю на эти белые кругляшки, так быстро и безболезненно приносящие смерть.
Хочу ли я умереть? Да. Я отвечаю безропотно. Готов ли я к этому? Нет. Но в последнем случае я колеблюсь между «нет» и «не знаю». Прожить такую долгую жизнь и практически ничего из нее не помнить — это любого сведет с ума.
Я чувствую себя паршивее, чем сбежавшая в лес овца. Хочется разораться на кого-нибудь, выпустить пар, скопившийся за столь долгое время, но я продолжаю сдерживать себя. Наверное, по привычке.
Из предложенных Амелией комнат выбираю спальню, — все-таки это привычнее, но так и остаюсь стоять на кухне. Это навевает некоторые картины прошлых дней, которые хочется выкинуть из головы, но они намертво поселились там и еще долгое время не уйдут.
Сжимаю ладонь в кулак от нахлынувших воспоминаний. Где-то глубоко под бионикой гулко бухает сердце, больно сжимаясь при каждом ударе. Все-таки, сердце — это второй орган, который помнит, сколько мне на самом деле лет. Оно, как и мозг, не осознает того, что я заперт в клетке собственного тела.
Напоследок вылетает момент, когда я душил ее.
Я хочу повторения.
Открываю окно, чтобы впустить прохладный свежий воздух Бруклина.
Процедура обнуления — не такая плохая вещь, какой она кажется на первый взгляд. Выкинуть из головы все то, что было раньше и начать жизнь с нового листа — хорошая прерогатива. Особенно для таких, как я. Для монстров без прошлого и будущего.
Здесь все изменилось. Я начинаю привыкать к тому, как изменился мир. Все эти высотные здания, машины, в которых лошадиных сил больше, чем у всех тогдашних нью-йоркских машин вместе взятых, чернокожие люди, спокойно разгуливающие по улицам, — изменился даже менталитет, заставляют меня каждый раз вспоминать то, что было слишком давно, чтобы я так крепко это помнил.
Смотреть на Бруклин, который уже давно не тот, каким я его помнил, морально тяжело. Но мне приходится смиряться с этим, несмотря на то, хочу ли я этого или нет.
Решение приходит медленно, но так оглушительно, что я отчетливо слышу свое сбивающееся дыхание. В полном бреду, на автомате, иду в коридор, где, почти не следя за своими действиями, обуваю кроссовки. Выскальзываю за дверь, тихо прикрывая ее, когда хочется захлопнуть ее с такой сил, чтобы дом развалился на миллионы маленьких атомов.
Вдыхаю свежий, чуть пропахший гарью воздух Бруклина. Воздух – это, по-моему, единственное, что не изменилось здесь.
Быстрым шагом, почти срывающимся на бег, тенью иду по узким улицам района, который когда-то знал, как свои пять пальцев. Сейчас же только названия улиц, изредка мелькающие на столбах, напоминают о былом.
Я нахожу его сразу же. Вижу издалека и медлю, подходя ближе. Он почти не изменился. Тот же бежевый фасад, сейчас облупившийся, те же ставни, теперь, правда, с замененными окнами и белая лепнина, идущая по кромке здания. Мой дом. Дом, в котором я вырос.
Виски упрямо начинает сдавливать, но я плюю на это и продолжаю буквально пожирать глазами единственное, что наложило отпечаток на мою душу. Эти воспоминания слишком ценны, чтобы откладывать их в долгий ящик.
Помню, как мама ругала меня за то, что я со Стивом откололи кусок от цветка гипсовой лепнины. Виноватым был Стив, неуклюже бросивший камень в меня, — я успел увернуться. Тогда я поступил, как мне казалось, как мужчина — сказал маме, что это моя вина. Ох, и получил же я тогда…
Взлетаю по ступенькам и осекаюсь. Что я, черт возьми, делаю? Позвоню в дом и скажу, что жил здесь семьдесят лет назад? Меня сочтут за сумасшедшего и вызовут полицию в лучшем случае.
Заглядываю в окно точь-в-точь как в детстве, — в прихожей теперь все совсем по-другому, но перед глазами все равно встает тот высокий деревянный шкаф и стол, стоящие у нас в коридоре. Мама всегда убирала конфеты на самую высокую полку, чтобы я не смог достать. Но я был слишком хитер, как мне тогда казалось, и балансировал на стуле, чтобы достать сласти, которые мне было нельзя.
Медленно заношу ногу на верхнюю ступеньку и останавливаюсь. Я здесь вырос. Но это больше не мой дом. Того места больше нет.
Меня тоже не должно быть.
Сажусь на ступеньку и впиваюсь невидящим взглядом на противоположное здание. Раньше его здесь не было. Был пустырь, заросший колючей травой и водяная колонка, куда мама периодически отсылала меня за водой, когда я был совсем ребенком.
Сейчас нет ни пустыря, ни колонки, ни тем более мамы. Она умерла, когда мне не было и шести лет. Я отчетливо помню ее смех, — такой звонкий и заливистый, что хотелось смеяться самому.
Отгоняю смешанные воспоминания, разом нахлынувшие в голову. Мозг работал на износ; кажется, я даже слышу, как со скрипом крутятся шестеренки.
Встаю с холодного бетона и спускаюсь по ступенькам. Краем глаза замечаю ту выщерблину, которую мы проковыряли со Стивом в лепнине. Почему они ее не заделали?
Резко отворачиваюсь. Зимний солдат требует разнести к чертям собачим этот дом, чтобы камня на камне не осталось. Дыхание ускоряется и утяжеляется благодаря вмиг подскочившему пульсу, — аорта бьется с удвоенной частотой, а руки инстинктивно сживаются в кулаки.
Раз, два, три… Закрываю глаза и стараюсь восстановить дыхание. Семь, восемь… Открываю глаза и, повернувшись боком к дому, иду прочь. Десять. Я уже за поворотом улицы.
Вспоминаю лицо Лии в тот момент. Какой именно в указании не нуждается. Она смотрела на меня так, будто я сломал ее. Но она не хотела этого показывать. Упрямая девчонка.
Истинных мотивов моего поступка попросту нет. Это было спонтанное решение, возродившее на секунду во мне желание жить. Существовать только ради этих мягких настойчивых губ, отдающих ванильным привкусом. Как будто весь мир крутился вокруг них, и ничего в жизни больше не надо.
Сейчас нет ничего. Если только там, где-то на самом дне моей полусгнившей души гнездится чувство того, что это было неспроста. Но все чувства тут же подавляются желанием убивать. Почувствовать, что ты вершитель смерти; ощущать, как уходит жизнь из человека. И мне это важнее, чем жить.
***
Не знаю, сколько времени блуждаю по Бруклину. Нахожу себя только тогда, когда начинает светать. Небо медленно начинает светлеть, становясь багряно-синего цвета. Я настолько давно не видел рассвета, что забыл, насколько это красиво. Переход цвета от темно-синего к бордовому, а потом голубому — невероятно изыскано.
Без труда нахожу дом, в котором обосновалась Амелия. Заходя внутрь, я уверен в том, что она еще спит.
Тихо проскальзываю в «синюю» спальню, как назвала ее Роджерс. Обои, поклеенные там, напоминают звездное небо. На полу расстелен светлый ковер с длинным ворсом. Такое ощущение, что иду по мягкой сахарной вате. Кровать одноместная, но и она кажется мне раем. Без сил укладываюсь на кровать и тут же проваливаюсь в тяжелый сон.
Кошмар начинается с самого утра. Подлетаю с кровати, выхватив из-под подушки нож, и озираюсь по сторонам. Меня разбудил странный звук, источник которого я не успел выяснить.
Раздался настойчивый стук в дверь.
— Джеймс, поднимай свою задницу, — безжизненным тоном произносит Роджерс, стукнув в дверь ногой. — Старк ждет нас к полудню.
Шаги удаляются. Она слышала, что это разбудило меня. Опускаю руки, до сих пор находящиеся в боевой позиции и прячу нож в карман. Я проспал не более трех часов, но чувствую себя не так плохо, как ранее. Все-таки сон — панацея от всех бед.
Замечаю одинокую дверь в противоположной стене — в темноте утром не смотрел в ту сторону. Наверняка это душ, который мне сейчас жизненно необходим. По пути снимаю толстовку, которую я так и не снял, и футболку. Бионика неприятно скрипит — после душа обязательно смажу машинным маслом. Пока стекает холодная вода, стаскиваю с себя остальную одежду. Тело, все еще не отошедшее ото сна, неохотно слушается. Все суставы давно скрипят и иногда настолько болят, что это заставляет меня скручиваться в невероятных позах, чтобы найти ту, в которой боль будет не такой сильной. Я дряхлый старик, запертый в хоть и с виду молодом теле.
Пока принимаю душ, перед глазами все еще встают картины прошлого дня. Слишком многое я натворил, чтобы чувствовать себя, как ни в чем не бывало.
По выходу из душа Роджерс опять тарабанит в дверь.
— Джеймс Бьюкенен Барнс! Если ты сейчас же не вытащить свою задницу из комнаты, я выломаю дверь и надаю по щам! — грозно изрекает она.
— Квартира твоя — дверь сама будешь менять, — почти усмехаюсь я, выходя в комнату.
— Ты! Ты… знаешь, кто ты? — почти перейдя на крик, спрашивает она. — Самая последняя задница!
— Самая последняя кто? — почти рычу я, рывком открывая дверь.
На пару секунд Амелия впадает в транс и впивается взглядом в мой торс. Происходит так каждый раз, когда она видит меня без футболки. В этот раз я не надел ее намеренно — мне слишком жарко.
— Так кто я там? — переспрашиваю я, опираясь на дверной косяк.
— Никто, — шумно выдыхает она и резко разворачивается. — Проехали.
Амелия быстро шагает в сторону кухни, по пути бросив невнятное:
— Завтрак на столе.
Следую за ней, наблюдая за ее скованными движениями. Ей не комфортно находиться со мной в одной комнате. Я с ней полностью солидарен, ведь после того, что я сделал, она полноправно может считать меня дерьмом. Что она, судя по всему, и делает.
Роджерс суетливо наливает чай в кружки, чуть не ошпаривая себя кипятком, и так же скованно садится напротив.
— Тебе сколько? .. — недоговаривает она, опуская глаза. Не привычно видеть ее такой подавленной. Еще хуже становится от осознания того, что вина этого полностью лежит на мне.
— Девяносто один год, — спокойно отвечаю я, стараясь разрядить обстановку. — А сахара две ложки.
Она молча кивает и тянет немного трясущуюся руку к сахарнице. Заглядывая ей в глаза, замечаю темные круги под ее ними. Она плохо спала. Или не спала вовсе.
— Я… подойду, — произносит она, резко вставая со стула и задевая стол. – Ой. Мне нужно работать.
Оставшийся завтрак, состоящий из еще не успевшего остыть омлета (единственное блюдо, которое у нее получается), я доедаю в полной тишине, нарушаемой лишь тиканьем часов в прихожей. Каждая секунда, отсчитываемая стрелкой, отдается в моей голове как грозный набат. Хочется разорвать себе кожу и обернуться ею, только бы не слышать этих раздражающих звуков. Сдавливаю череп с такой силой, что, кажется, слышу, как хрустят кости.
Резко встаю и, выйдя в коридор, снимаю со стены этот чертов источник звуков. Верчу в руках незатейливые круглые часы, и со всей силы швыряю их на пол. Куски фиолетовой пластмассы разлетаются по всему помещению, пружины и винты ускользают под шкаф и стол.
— Что проис…? — кричит Амелия и, заметив, что произошло, ошарашено смотрит на обломки.
— Они громко тикали, — отвечаю я прежде, чем она успеет что-то сказать.
— Это же… — пауза. Девушка поднимает с пола самый крупный осколок и вертит его в руках.
— Это всего лишь часы, — изрекаю я, хоть умом и понимаю, что поддался порыву ярости.
— Да, — тихо отвечает она. Окидывает взглядом коридор и тяжело вздыхает. — Конечно. Я уберу, — пауза. — Собирайся. Через пятнадцать минут мы выходим.
Я молча киваю и скрываюсь в комнате. Слышно, как Роджерс метет веником пол. Кажется, эти часы значили для нее гораздо больше, чем просто предмет, показывающий время. А я разбил его. Можно сказать, уничтожил у нее на глазах. Я уничтожаю все, что ей дорого.
Через десять минут мы с молчаливой Лией обуваемся в прихожей. Это стало уже традицией — молчаливо покидать дом.
— Взяла вирус? — спрашиваю я, смотря на натягивающую на ногу кроссовок Роджерс.
— Флешку – да, — отвечает она и разгибается. — Вирус я взять никак не могу — он не материален.
Я шумно выдыхаю. Даже в подавленном состоянии Амелия не перестает быть собой.
— Фьюри выделил нам машину, — произносит она, выдыхая облачко пара и указывает на припаркованный у дома Форд.
Сегодня на улице зябко, и даже срывается мелкий дождь. Напоминает погоду Лондона, но смотря на родные прилипшие к друг другу дома Бруклина, ощущаешь себя отнюдь не в Британии.
Занимаю уже привычное место на водительском сидении и жду, пока Роджерс пристегнется. Завожу мотор, и коротко глянув на панель управления, замечаю, что бак полный.
Всю дорогу мы едем молча. Амелия лишь иногда говорит мне куда сворачивать, но я и сам прекрасно знаю дорогу. Офис Старка выделяется среди остальных построек Нью-Йорка. Не могу понять чем, но, скорее всего, это именно из огромной красной надписи, расположившейся на самом верхнем этаже.
Поднявшись на нужный этаж, Амелия из лифта выходит первой и тут же попадает в объятия Пеппер.
Из-за угла выруливает Старк, внимательно листающий какой-то журнал.
— Каким машинным маслом ты пользуешься, Джеймс? — спрашивает он, поднимая глаза.
Комментарий к Глава 7. Джеймс
На правах самопиара:
http://vk.com/doldrums_everyone - атмосферная группа Насти
http://vk.com/nilitadrim - информативная группа Ксюши, где периодически появляются новости/арты/прочая лабудень, имеющая отношение к фанфику
========== Глава 8. Амелия ==========
Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывет под нашими ногами.
Марина Цветаева
- Эми, посмотри! — весело зовет меня из коридора Джессика. Я откладываю книгу и с горем пополам поднимаюсь с дивана на затекшие ноги. Икры колет, будто кто-то вонзает крошечные иголочки в мышцы.
Выглядываю из гостиной. Подруга, румяная с улицы, что для середины декабря не удивительно, стоит посреди коридора, крутя в руках фиолетовые настенные часы, чей циферблат полностью разрисован розовыми и синими мелкими цветочками. Я хмыкаю и морщу нос.
— Это потому, что они в цветочек? — обиженно вопрошает Джесс, вешая предмет интерьера на гвоздик напротив входа на кухню.
— Это потому, что цветочков слишком много, — отвечаю, со скептицизмом рассматривая рисунки.
— Их много не бывает, и я не виновата, что ты у нас их не любишь, — показывает мне язык соседка по квартире. Взрослый серьёзный человек, ага. — Тебе больше на
оружие смотреть нравится. На работе не насмотрелась? Вот подарю тебе на Рождество бельё в пистолетики, будешь знать!
Угрозу она так и не исполнила. А часы… это же просто часы, верно? Они никогда мне особо не нравились, так почему же сердце кольнуло, и захотелось съездить Барнсу по морде?
Всю дорогу к Старку я смотрела в окно, зная, что стоит глянуть на Зимнего солдата — сорвусь или устрою скандал, или попытаюсь просто прибить его.
Я — его работа. И всё. Ничего не было, нет и не будет. Закончу работу на «Лазом» и мы разбежимся. Я вернусь в Англию, продам квартиру и перееду куда-нибудь в глухой райончик, где в одиночестве проведу остаток жизни, послав всю эту игру в шпионов. А он останется здесь, со своим ненаглядным Стивом и уже через месяц и не вспомнит, как я выгляжу.
Стоило нам попасть на верхний этаж башни и выйти из лифта, как я оказалась в крепких объятьях Пеппер. Неловко обняла её в ответ, борясь с желанием рассказать ей все, накипевшее, и разреветься. Она бы поняла.
С мисс Поттс я познакомилась тогда же, когда и с Тони. Даже при разнице в возрасте, нам было о чем поговорить, и следующие годы, до моего побега на Родину, мы довольно тесно общались. Пожалуй, после Джесс Пеппер была первым человеком, кому я бы доверилась.