Примечания автора:
В рейтинговых сценах Элайджа и Гэвин достигли возраста согласия по российскому законодательству, несмотря на свое американское гражданство.
========== Гэвин ==========
Гэвин не понимает, почему Лайджа балуют. Его не заставляют ходить в школу и никогда не ругают. Гэвин дергает маму за рукав и требует равноправия. Ее жесткая ладонь ложится на макушку, легкое движение приятно ворошит волосы, усталый голос терпеливо объясняет: «Элайджа у нас не такой как ты — его надо жалеть. Ему не повезло при рождении, дорогой. У него не все в порядке с головой. Это называется родовая травма». Гэвин хлопает глазами. Подумаешь — с головой не в порядке! А у кого в порядке? У Гэвина вон у самого шишка на лбу и здоровый шрам. А сколько кровищи было, когда он приложился губой о бортик бассейна! И ничего.
Гэвин тоже хочет родовую травму — ни тебе уроков, ни злющих училок, ни обязательного супа по вечерам.
Иногда Гэвин хитрит. Притворяется, что тоже не может говорить и плетется от двери на подгибающихся ногах. Лайджи, сидящий в своей инвалидной каталке, смотрит на него с вялым интересом. А мама вот даже и не смотрит. Отец недовольно снимает и протирает очки. Взгляд его в этот момент становится рассеянным — без очков он почти ничего не видит — лицо округляется, а подбородок начинает недовольно и энергично выпирать: «Прекращай баловаться».
Гэвину обидно, что отец больше обеспокоен очками, чем его заплетающимися ногами. Хотя маленький Гэвин действительно иногда с них валится. Особенно по субботам, когда и синагога утром, и спорт вечером, и сравнительные тесты в Институте Густавсона между. Врачи хотят видеть обоих близнецов, сравнивают все, до чего могут дотянуться умными приборами, и Гэвин, в свои шесть, еще надеется, что и у него найдут что-нибудь эдакое. Вот тогда-то и будут смотреть на него во все глаза, как на «бедненького» Элайджи. Отец будет приглашать к нему важных дядек со вторыми подбородками, а мама сидеть рядом каждый свободный вечер и гладить по руке сильными, длинными пальцами. Но у него не находят. Ничего, кроме плоскостопия.
В глубине души Гэвин уверен, что у Лайджи тоже нечего искать — все у братца нормально. Просто он очень, очень хитрый. Притворяется и всех обводит вокруг пальца. Гэвин готов зуб дать, что Лайджи никакой не ненормальный. Уж кому, как не ему, это знать — они целыми днями вместе. От этого знания Гэвина распирает так, словно спрятанная нормальность Лайджи — его собственная заслуга и его собственная тайна.
В Институте, куда их возит то отец, то мама, Гэвина и Элайджи приводят в огромные кабинеты, похожие на орбитальные станции, подсоединяют к сложным аппаратам, показывают картинки. Гэвин чувствует себя как на сцене: вертится, кривляется, перебивает строгую темнокожую врачиху. Правда роль у него второстепенная — все внимание Лайджи. А тот на смешные фотографии не улыбается, делает свое трудное лицо: неподвижное и невеселое. «У него анормальные синапсы и синдром «быстрого мира»*. Гэвин отлично запоминает эту фразу врачихи-Аманды, потому что синапсы похожи на синих псов, а быстрый мир на что-то из вестернов. Он немножко изменяет слова на свой вкус и зовет брата: Лайджа Быстрый Мозг. Получается как Чингачгук Большой Змей. Даже круче.
Докторша-Аманда придумывает имя и Гэвину — Белый Ястреб. Не то чтобы Гэвин в восторге, но он терпит: прозвища помогают придумывать истории и не очень обращать внимание на бесконечные анализы крови, пункции и томографии. Не терпит только, когда папа долго держит Аманду за руку и что-то тихо говорит ей на ухо.
В целом Гэвину нравится его жизнь. Он считает, что она почти отличная. Поэтому очень удивляется, когда подслушивает из-за дверей отцовского кабинета, как мама нервничает и говорит, что с детьми тяжело. Она больше не может — одевать, вытирать, подтирать. Она не служанка — она доктор наук! А его даже на минуту нельзя оставить одного, он в одеяле путается, как котенок в клубке ниток. Ей нужен глоток свежего воздуха. Ей и с одним Элайджем тяжело, а тут еще Гэвин. Говорит, что дом похож на тюремную больницу строгого режима. Ее голос иногда срывается на плач.
Гэвин опять не понимает и сдвигает брови. Что они с Лайджи сделали не так? Все хочет найти время, чтобы задать этот вопрос маме наедине, но тут случается день рождения, гости, подарки, даже дядя Карл приезжает из Детройта. Гэвин забывает про мамины слезы, а на следующий день она уезжает в командировку в Арктику. Вместо нее в доме появляется медсестра Хлоя. Невысокая, некрасивая, невкусно пахнущая, неинтересная.
Целый год Гэвин учится не скучать и не расстраиваться от того, что мама, едва вернувшись, уезжает снова, что она становится жесткой, словно окружает себя защитной оболочкой. Учится радоваться тому, что мама привозит с собой запах айсбергов, крепких сигарет и целый чемодан подарков из Арктики. Но она их не раздает, а просто оставляет лежать на низком столике перед телевизором в гостиной. «Элайджа все равно не оценит», — слышит Гэвин ее возражение на упреки отца и видит, как у того кривятся уголки губ в ответ.
После таких фраз отец смотрит на маму так пристально, что, кажется, просверлит стекла очков. Рядом становится неуютно, и Гэвин тащится к Лайджу в комнату, прихватив с собой залитого в смолу ледникового шмеля с чешуей как у дракона, наконечник копья из моржовой кости, обрывок каната с какой-то русской допотопной бригантины. Делится сокровищами. Он знает, что Лайдж рад, вон как слюни пускает и глаза косит. А мог бы и спасибо сказать, вредный засранец.
***
К восьми годам Гэвин находит еще один плюс в маминых командировках: отец назначает его главным в доме — «потому что ты сильный и умнее Элайджа». Теперь он вместе с Хлоей, как взрослый, возит брата по субботам в Институт — Хлоя за рулем. А потом именно он, а не Хлоя, рассказывает вечером отцу, как там все прошло.
Гэвин старается быть точным, припомнить все до мелочей, ничего не пропустить. Он еще плохо понимает, что из того, что он запомнил и рассказал важно, а что нет. Поэтому говорит как можно больше и как можно подробнее. Отец внимательно слушает и кивает. И это самые лучшие полчаса за всю неделю.
Оставаясь с Лайджем один на один, — Хлоя не в счет — Гэвин воспитывает брата сам. Какое-то там кровоизлияние восьмилетней давности не повод, чтобы все время сидеть в коляске и бездельничать. На правах старшего Гэвин частенько посылает Лайджи в столовую за забытой тетрадью, учебником, ручкой, игрушкой. Должен же Быстрый Мозг помогать или как? Смотрит, как тот ковыляет, еле переставляя непослушные ноги вниз по лестнице, подбадривает:
— Шевелись, мне еще на дополнительные идти. Это тебя везде возят. Чтобы в следующий раз бегом бегал, понял?!
Хлоя, увидев, как Лайджа, потеряв равновесие, считает последние ступеньки задним местом, только всплескивает руками, будто наседка крыльями. Ну и пусть. Не ее слово в отсутствии отца главное. Нечего из Лайджи инвалида делать. Восемь лет уже — пора быть полезным.
Гэвин говорит так каждый раз, когда Лайджа, медленно взбираясь по лестнице, приносит требуемое. Думает, что брат его понимает. Как же иначе? Ведь они похожи — значит одинаковые. И не верит Хлое, которая говорит, что Лайджа не понимает слова, улавливает только интонации, тембр голоса, настроение, а не смысл. Не может такого быть. Ведь он, одолев лестницу, всякий раз протягивает именно ту вещь, которую Гэвин просил принести, утирает слюни с подбородка, смотрит внимательно, правда не в глаза, а на горло. Следит, наверное, как напрягается и двигается гортань, выдавая очередной набор звуков. Но что это меняет?
Только однажды Гэвину кажется, что Элайджа смотрит прямо в глаза и, кажется, пытается понять все слова до одного.
— В следующий раз чтобы бегал! — по-привычке говорит Гэвин.
Элайджа моргает, начинает махать руками, и в этом непонятном возбуждении мычит что-то типа: «Когда-нибудь». «Обязательно». «В следующий раз». Гэвин отмахивается. Он не привык, чтобы Лайджа приставал к нему и что-то говорил. Но брат мычит еще раз, злится.
— Лайджа, ты чего? Отстань.
В ту же минуту мир Элайджа, до этого свернутый в себя, развертывается. Он видит Гэвина целиком. Не его обкусанные ногти, не дырку от выпавшего переднего зуба, не сдвинутые брови или синяк на скуле. Впервые Гэвин стоит перед ним объемный и теплый. Мозг от этого как-будто взрывается: слишком много информации, слишком много необычного. Больно и страшно. Элайджа начинает рыдать. Сначала нерешительно, потом все сильнее, закатывая глаза и заглатывая сопли.
Прибегает Хлоя: «Элайдже нельзя волноваться!»
Элайджа видит, слышит и понимает ее тоже. Яркая картинка с непривычки режет глаза, от слов нестерпимо сдавливает голову изнутри. Элайджа отталкивает протянутые к нему руки, не дается, не узнает мир, который его окружает. Только голос Гэвина остается неизменным. Но этого мало, чтобы успокоиться.
Хлоя говорит, что надо звонить отцу или Аманде. Гэвин уже собирается нажать на иконку быстрого вызова, но, сдвинув брови, решительно засовывает мобильник в задний карман, а сам, по наитию, тащит брата к большому зеркалу в маминой ванной. Ставит перед ним. Начинает говорить:
— Кончай орать. Никто у тебя ничего не отнимает. Никого в доме нет, кроме тебя, меня и Хлои. Чего ты? Ну чего? Все хорошо. Смотри, это — ты, — Гэвин слегка толкает Лайджу в грудь, отражение в зеркале слегка теряет равновесие. — Вот я, — Гэвин бьет в грудь себя. — Ты — я. Я и ты. Что непонятного? Что страшного?
Лайджа рыдает уже не так сильно, смотрит на двух мальчиков, с длинными до плеч волосами, с вытянутыми лицами, довольно широкими в скулах, но плавно сужающимися к маленькому подбородку. Мальчики одинаковые. Смотреть на них приятно. Только один, который ближе к стенке, капризно кривит полные губы, а второй, который ближе к двери, растягивает их в улыбке. У одного глаза светлые, у другого не совсем.
Гэвин приседает на корточки, показывает ладони:
— Смотри, Лайджа, они тоже одинаковые. Одна — это ты. Другая — я, — Гэвин складывает ладони, переплетает пальцы. — Всегда вместе. Гэвин и Лайджа всегда вместе.
Лайджа еще хнычет, но смотрит в зеркало с интересом, потихоньку умолкает, пытается улыбнуться — стать как Гэвин. Потом его тоненькие ножки подгибаются и он оседает на пол.
— Хлоя! — в свою очередь кричит Гэвин дурным голосом. — Хлоя!
Она вбегает, берет худое тельце на руки, растерянно смотрит на Гэвина, так и стоит, не зная, что делать дальше. В ее руках хорошо и спокойно. Там Элайджа и засыпает.
Все это происходит в пятницу. Вечером Гэвину за самовольство здорово достается от отца, тот даже звонит матери, — событие из ряда вон выходящее. Мама, укутанная в пушистый свитер с черными оленями и с рассыпанными по плечам спутанными волосами, сокрушенно качает головой на экране планшета: «Элайдже нельзя волноваться!»
На следующий день, в субботу, пока Лайдже берут кровь и делают снимки, Гэвин виновато рассказывает Аманде о том, что случилось. Та зовет в лабораторию еще двух человек, начинает быстро говорить непонятное, ходить из угла в угол. Гэвин выхватывает из потока слово «прогресс», но почему-то рядом с ним повторяется то «опасный», то «преждевременный». Гэвину делается как-то не по себе.
И словно в подтверждение его страхов, ночью брату становится плохо. Его увозят на машине с мигалками и сиренами, а Хлою рассчитывают. «Как будто это ее вина», — не понимает Гэвин. Почему родители такие неблагодарные? То человек нужен, то не нужен. Но кто же будет кормить брата, когда тот вернется? Или он не вернется?
От Хлои остаются только несколько фотографий на стене над кроватью Лайджи. Гэвин их аккуратно откалывает и прячет. Напоминания о няне-медсестре могут братца разволновать. Если он вернется.
Отец за несколько дней теряет в весе, его круглое лицо становится изнуренным, он перестает ходить на судебные разбирательства и прячет глаза. Мама, срочно прилетев из экспедиции, страшна в своем спокойствии. Она теперь курит и пахнет как мужчина. Рядом с ней Гэвин чувствует себя виноватым, хотя она его и не упрекает ни в чем. Но ведь действительно не хотел ничего плохого!
Мама не остается надолго — опять улетает в Гренландию. Отец почему-то не может навещать Лайджу в Институте: «Протокол пока не требует моего присутствия». Гэвина протокол не интересует, он после и вместо школы ездит к Лайдже один. Сидит с братом в палате с полиэтиленовыми занавесками вместо входа, смотрит на него, такого щуплого, лежащего на огромной кровати под системами. И не сочувствует, когда Лайджу, наконец, начинают вывозить из палаты в кресле-каталке, похудевшим, с ввалившимися, красными, как у кролика, глазами и продырявленными венами, даже на обратных сторонах ладоней:
— Думаешь, у меня времени навалом туда-сюда ездить? Думаешь, мне отец каждый раз шофера дает? — на самом деле, когда Лайджа такой, Гэвину хочется его обнять, но он же мальчик и мальчики должны… ну чтобы никаких телячьих нежностей. Поэтому Гэвин только ворчит:
— А на автобусе до тебя час в один конец. Давай уже домой возвращайся. Я устал тут каждый день торчать. Я лучше в тир ходить буду. Хочешь и тебя стрелять научу? Обещаю. Только возвращайся.
Элайджа старается смотреть не между бровей брата, а в серые, с зелеными проблесками, глаза и чувствует, что действительно хочет вернуться домой и верит, что хочет подержать оружие непослушными кривыми пальцами.
Через месяц Аманда отпускает его домой. Когда Элайджу вывозят к авто, на него обрушивается неотделимый от жизни города шум: говор, смех, кашель, крики, визг тормозов, гудение, дыхание сотен проходящих мимо людей. Все слишком громко, слишком агрессивно. Вместе с этим гомоном накатывает страх и желание вернуться назад в палату. Но Гэвин стоит рядом и делает вид, что все нормально. Элайджа ему верит. Позволяет усадить себя на заднее сиденье.
Дома его ждет настоящий праздник по поводу возвращения. Кубики! Он берет их в руки и проводит пальцами по четким, глубоко врезанным в дереве линиям. Они переходят одна в другую: то прямые, то округлые. Иногда прерываются. Иногда параллельные. Гэвин говорит, что это цифры. Они кажутся Элайдже удивительно красивыми. Через неделю он уже знает все их до миллиона. Есть еще буквы. Но они не такие понятные. К ним Элайджа не проявляет никакого интереса.
***
Отец больше не хочет отпускать Элайджу далеко от себя — у семи нянек дитя без глазу. Работает дома, иногда, уйдя с головой в судебные разбирательства, треплет его по волосам и путает по рассеянности Гэвина с Лайджей. Ну и пусть — Гэвин не возражает. Жаль только, что не путает их, когда звонит дядя Карл или когда приходят полицейские с докладом, или адвокаты. Тогда отец выставляет из кабинета именно его, а не Лайджу. И почему братцу можно слушать истории об убийствах, о грязных деньгах, о натурщицах дяди Карла, а Гэвин должен сидеть в это время за дверью и подслушивать? Почему отец авторитетно говорит входящим в его кабинет людям, кивая на Лайджу: «При нем можно», — словно Элайджа собака?
Гэвин долго бы задавался этими вопросами и недоумевал, если бы не одно происшествие. Случается оно в тот день, когда им задают учить таблицу умножения и Гэвин капризничает. Заявляет, что только в кабинете у отца сможет ее осилить. Отец не возражает. Гэвин удобно устраивается на полу, Лайджа слюнявит мелок и рисует на стене под окном. И тут в дверь звонят, потом вслед за отцом в кабинет входят двое. На умоляющий взгляд Гэвина отец решительно улыбается:
— Это с работы, иди к себе.
Гэвин надувает щеки, набычивается. Пусть он и ребенок, но не дурак же — на «с работы» двое похожи мало. Видел он не один десяток настоящих «с работы» — вежливые, потные, коленки гармошкой, спина торчком, галстук ошейником. Похожи на хорошо выдрессированных собак. Эти — не такие. У них удобные костюмы. Ткань повторяет каждое движение. Начищенные туфли твердо ступают по паркету, у обоих правая рука прижата. Так ходит его инструктор в школьном тире. Гэвин непроизвольно отодвигается в сторону — есть в сегодняшних посетителях что-то неприятно-подозрительное — но уходить не хочет.