Требовательная улыбка отца перерастает в угрозу. Гэвин сдается, поднимается на ноги и выскальзывает за дверь — Лайджа остается. Как всегда. Но Гэвина остается на душе осадок, что-то на него давит, как перед грозой. Душно и тревожно. Хочется забрать брата с собой.
Выйдя за двери, Гэвин по-привычке собирается подслушивать, а потом вспоминает, что подглядел шесть из семи цифр кода отцовского сейфа. «Мама в командировке, Хлои больше нет. Сейф в моем распоряжении». Подобрать седьмую цифру кажется ему интереснее, чем подслушивать разговор. Гэвин идет наверх в спальню родителей, по пути заходит в ванную комнату за пастой. Подставляет стул и замазывает белым объектив камеры наблюдения. Теперь путь к главному сокровищу дома свободен, на своих мониторах копы уже ничего не увидят. А отец пусть хоть три часа заседает у себя в кабинете, разговаривает. Гэвину тоже есть чем заняться, и это не таблица умножения.
С цифрой он возится долго. Или ему только так кажется? Когда отделение с оружием открыто, и чудесный вороной Глок ложится в широкую не по годам ладонь, Гэвин слышит пронзительный вой Элайджи. Гэвин роняет пистолет, подскакивает от неожиданности, паникует. Вот он гром среди ясного неба: Лайджа истерит точно также как в тот раз перед зеркалом, и Гэвин очень хорошо помнит, чем это закончилось. Но почему отец ничего не предпринимает? Он должен, уже должен его успокоить… Что не так?
Тут в груди нехорошо ёкает. Почему-то Гэвину кажется, что Лайджа зовет на помощь его. А что Гэвин может сделать? Ему только восемь. Кого звать? Гэвин лихорадочно думает. На глаза попадается красная тревожная кнопка, и в мозгу, как стоп-кран срывает. Вонючки! Он со всей дури жмет на кружок за прислонённой к внутренней стенке сейфа винтовкой Barrett. В доме незамедлительно жужжит и мигает. На таймере над дверцей появляется цифра сорок. Столько секунд до приезда патрульной машины.
«Отец убьет, — думает Гэвин, — А Лайджа еще больше разволнуется. Я идиот».
Но уже поздно что-то менять. Он дает дрону отсканировать лицо — процедура узнавания домочадцев. Тридцать пять. Мчится вниз открывать двери. Скатывается с лестницы. Двадцать девять. Слышит, как за дверями кабинета металлический голос домашней автоматики говорит не двигаться — в противном случае огонь на поражение. Успевает подумать: «Там тоже дроны, о черт! Лайджа, только бы ты не начал убегать …» Двадцать. Гэвин бегом пересекает гостиную: «Ща, Лайджа, потерпи», прихожую, распахивает обе створки входной двери: «Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть». До приезда патруля остается десять секунд. Вот и проверим, думает, какие они быстрые. Заставляет себя усмехнуться, — не плакать же перед полицейскими — но губы не слушаются.
Когда он между приехавших копов протискивается в комнату, отец все еще сидит за столом, бледный и со странно дрожащими руками. Двое в удобных костюмах остаются в глубоких полукреслах с поднятыми руками и каменными лицами, а Лайджа зачарованно смотрит на висящего напротив его лица дрона и Гэвину на мерещится, что он улыбается. Но нет, просто глаза Лайджи искрятся интересом и пониманием, а наивность лица совершенно разрушена этим новым выражением. Гэвин от удивления раскрывает рот. Такого Лайджу он не видел.
***
Инцидент не проходит без последствий. Отец вызывает дядю Карла — посоветоваться. Гэвин не одобряет. Дядя добрый, но уж очень не от мира сего. Так говорит про странных людей раввин в Охабэй Шалом* после «Мусафа»** — Гэвин запоминает. Только человек «не от мира сего» может дарить ему каждый раз то шахматы, то ноты. Ну вот с кем он будет играть в шахматы? С Лайджей что ли? А ноты? В доме даже синтезатора нет.
Вечером они все вместе сидят за большим столом в гостиной и ужинают. Папа, Карл, Гэвин и Лайджа. Планшет лежит на столе, там, где обычно сидит мама. Гэвин ждет от нее скайпа с минуты на минуту, но звонка все нет. «Ей белые медведи дороже нас, — думает Гэвин мимоходом. — Надо спросить у рабби в субботу почему так».
Он ест сам и следит, чтобы Лайджа не вывалил содержимое ложки на новый костюм, в который наряжен по случаю приезда дяди. Как Гэвина уже достало быть нянькой! Мысли о маме и о Лайдже отвлекают, и он навостряет уши, только когда отец уже начал рассказывать, но совсем не о том, о чем хочется знать:
— Нет, ты представляешь! Они решили меня подкупить, меня, окружного прокурора! А я сразу и не сообразил, стоило мне только взять в руки папку… А ведь все не напрямую, конечно. Полунамеками… А он! Понимаешь, он, — возбужденно говорит отец Карлу, а сам указывает глазами на Лайджи, — сообразил раньше меня! Не знаю как, по интонациям, по движениям… Но это потрясающе, Карл! Он не просто научился лучше ходить, делать что-то руками — он вникает в психологию человеческих отношений! Это прорыв! Однозначно!
Гэвин забывает поднести ложку с треклятым пюре ко рту — обидно до чертиков. А как же он? Хоть раз в жизни отец мог бы поговорить и про него. Это ж он, Гэвин, сообразил нажать тревожную кнопку, сейф вскрыл в конце концов — тоже талант надо иметь. Он не хуже Лайджи! Но отец его словно не замечает:
— Как думаешь, Карл, надо согласиться на ту экспериментальную программу… Помнишь, я тебе рассказывал? Мне ее еще год назад доктор Стерн предлагала?
Лоб дяди Карла идет мелкими морщинками. Он старательно вспоминает, покачивает головой из стороны в сторону:
— Мы, люди, такие несовершенные, дорогой мой. У нас все так быстро ломается и выходит из строя. Программа, в которую ты хочешь отдать Элайджу… — он замолкает, пытаясь подобрать слова. — она еще не прошла испытания.
Карл смотрит на отца внимательно, его большие уши, пока он говорит, оттопыриваются, придавая дяде забавный вид. Дряблая кожа на щеках подрагивает.
— Программа — она для тех, кто приперт к стенке, — неторопливо продолжает дядя, — У вас же все налаживается. Зачем вмешиваться в мозг мальчика? Я опасаюсь, что вы с Амандой почините одно — сломаете другое. Не искушай судьбу. И посоветуйся с женой. Она умная женщина, тем более биолог.
Тихая жизнь среди картин приучила Карла говорить вполголоса, а теперь он понижает его в четверть:
— Я понимаю, прогресс не остановить: импланты, стимуляторы, синтетические сосуды… Но душа? Леопольд, как же душа? Искусство — это тоже сильнодействующее средство. Может тебе стоит подумать в этом направлении? А синапсы нормализуются со временем сами.
— Ты не понимаешь, Карл! Я не могу себе позволить сына дебила. Это бросает тень! Людям нет дела до того, почему он такой. Нет дела до неудачных родов, до врачебных ошибок! Они станут говорить про наследственность. И вот тогда не видать мне переизбрания. Не мне тебе объяснять, как устроен наш мир: одно маленькое пятнышко рождает большие сплетни, — Гэвин видит, как лицо отца становится очень жестким и решительным. — Наностимуляция нейрогенеза, Карл. Я хочу попробовать.
Гэвин морщится. Взрослые. Ничего не понимают в жизни и говорят о всякой ерунде, а самое интересное проходит мимо. Надо будет выведать у Лайдже, что ж там за типы были, и что они хотели от отца. После ужина Гэвин тянет брата наверх с свою комнату:
— Давай! Ну-у! Я знаю, ты можешь. Да не мычи ты! Лайджа, ну пожалуйста! Что они от отца хотели? Ну расскажи! Кончай прикидываться идиотом. Чего те типы говорили? Что там было? Ну пожалуйста! Я тоже имею право знать! Если бы не я, ты бы никогда дрона так близко не увидел.
Гэвин так убедителен и так настойчив, что Элайджа начинает осторожно ворочать тяжелым языком, пристраивать его между зубами, прижимать к небу, сворачивать губы в трубочку. Удивляется, что все получается. Начинает старательно искать в голове нужные слова, а вот они, как назло, разбегаются в разные стороны. Он вылавливает звуки по одному, медленно, как цифры, складывает в последовательность, произносит, потом ищет следующее слово. Но Гэвин словно и не замечает его трудностей — торопит, тормошит, не обращает внимания на свист и шипение. Властно требует всего рассказа от начала до конца.
В конце концов Элайджа сдается, позволяет звукам захватить голову, отпускает язык и мысли. Его первая речь отрывиста, он не складывает слова в предложения, выдает их по одному. Это похоже на механический говор игрового автомата. Но зато все понятно. Гэвин не рассказывает об этом отцу. Зачем? Чего в этом особенного? Просто Лайджа перестал наконец играть в имбецила. Важно не то, что Лайджа заговорил. Давно пора. Важно, что именно он рассказал своим механическим голосом и простыми словами. Люди в удобных костюмах пришли не сами. Их послали. А значит однажды пошлют других. То, что делает отец, кого-то не устраивает.
***
Днем Гэвин гонит тревожные мысли, но они возвращаются по ночам. Он часто просыпается — щеки мокрые, простынь тоже. Помнит, что приснился кошмар, в котором он не сумел защитить Лайджу. Трет глаза, встает, меняет постель, несет мокрое в подвал и забрасывает в машинку. Не дай бог, кто узнает про него такое — стыда не оберешься. Долго не может уснуть, прокручивает снова и снова рассказ Лайджи, страхи множатся и множатся, а он все думает и думает о том, что могло бы случиться, если бы не… Потом он идет в комнату Лайджи, ложится рядом и лежит. С братом спокойно: тот смирный, дышит глубоко. Гэвин обнимает близнеца и думает, что со всем этим надо что-то делать.
Он читает в нете все подряд — «родительский контроль» обойти раз плюнуть — форумы, статьи, чаты, блоги. Как стать сильнее. Как стать мужчиной. Сто советов, как защитить свой дом. Двадцать правил истинного американца. От теории переходит к практике: вместо школы начинает ходить качаться, чтобы рука не дрожала, когда он выводит Глок на линию прицела. Учится стрелять с обеих рук, а два раза в неделю, пока Лайдж лежит в барокамере и ему вводят через вену нанохерню, бегает на стрельбище сразу за Институтом — отрабатывать отдачу и серийную стрельбу. Конечно девять лет — это мало, чтобы тебе доверили что-то посерьезнее карабина Walther Colt, но он не жалуется. Надо же с чего-то начинать.
Два часа спустя — процедуры Лайджи навязывали свой ритм — бегом возвращается в Институт, долго топчется перед палатой, выравнивая дыхание. Заряд хорошего настроения, полученный от холодной тяжести оружия в руках, стремительно утекает. Гэвин заходит в палату…
Элайдж лежит бледный и усталый от процедур.
— Что сегодня делали?
— Бомба-ди-о-вали… — «р» у него еще не получается.
— Попали? Все в руинах? — Гэвин пытается пошутить, уж больно у Лайджи страшный вид, словно он и правда под обстрел попал. Черные синяками под глазами, торчащий крупный нос, который они оба унаследовали от матери и который обычно не так уж сильно и бросается в глаза, треугольные тени на скулах.
— А? — переспрашивает Лайджу. Да, шутки с ним не проходят. Он все воспринимает буквально. Слишком серьезный и прямодушный.
Гэвин сглатывает. В очередной раз дает себе слово поговорить с отцом, попросить его больше никогда не возить Лайджу в этот Институт. Отменить программу наностимуляции. В очередной раз понимает, что отец его не послушает. Злится и срывается на Лайджу:
— Чего разлегся. Мне тебе еще про белых медведей читать. Пошли уже, лентяй. И мама сегодня приезжает. Через три часа. Погнали, а?
Элайдж старается улыбнуться, у него очень умные глаза, и Гэвин думает, что брат обязательно скоро научится читать сам.
Гэвин не разрешает ему спускаться на лифте: «И так целыми днями то сидишь, то лежишь». Одиннадцать ступенек вниз. Лайджа быстро выдыхается и останавливается, тогда Гэвин мучает его скороговоркой. Он в сети прочитал, как развивать речь. Говорят, что только сначала тяжело, а потом как попрет! Главное себя не жалеть. Гэвин просит брата повторять скороговорки в машине по пути домой. Дома тоже не унимается:
— Давай, повторяй, на дворе трава, на траве дрова…. Еще раз, еще… Да я и то лучше сказать могу, а ты неделю уже учишь. Лайджа, я тебя пенделя в следующий раз дам, если ты еще мямлить будешь как маленький. Понимаешь? Старайся давай! Знаешь, как мама удивится, когда ты ей про дрова расскажешь?
Отец оборачивается:
— Гэвин! Прекрати, он должен говорить простые фразы. Он не игрушка, Гэвин.
— А он и не идиот, пап. Зачем ему простые фразы?
— Иногда мне кажется, что это ты идиот, Гэвин.
Гэвин готов взорваться и нагрубить, но в эту секунду чувствует, что холодная ладонь ложится на его руку и пытается сжать. Гэвин поворачивается.
— На дворе дрова на траве двора, — говорит Лайджа, очень старательно выговаривая все «р», и улыбается.
Отец резко приседает и пристально смотрит Элайдже в глаза:
— Прогресс, бесспорный прогресс, — констатирует довольно. — Со следующего месяца надо записывать его на вторую ступень.
Вторая ступень внушает Гэвину доверия еще меньше, чем первая. Ему кажется, что Институт и Аманда, которая теперь то ли куратор, то ли директор программы «быстрый мозг», делают из брата робота. Лайджу в Институте словно включают на входе и выключают на выходе, как лампочку. Он напичкан под завязку биостимуляторами и наномагнитами. С одной стороны это хорошо: брат уже не заикается, даже бегает по лестнице, научился правильно держать Глок и нажимать на спуск, когда пистолет не заряжен.
Но, с другой стороны, Гэвин волнуется. Он скучает по слюнявому доброму Лайджи, зачарованно смотрящему на дрона. С каждой процедурой этот добрый малый куда-то исчезает. Из Института возвращается незнакомый мальчишка, точь-в-точь его копия внешне, но это уже не тот Лайджа, к которому он привык и которого так хорошо понимал. Этот настораживает, как незваные люди два года назад в кабинете отца, отдаляется, замыкается надолго в себе. Да и мама с отцом все больше и больше ссорятся из-за дружбы отца с Амандой. Но папа, как трактор — его не остановить, он давит, и мама уезжает все на дальше и на дольше из дома.
Комментарий к Гэвин
* теория “интенсивного мира”, на основе которой ведет свои исследование группа Гугл ДипМайнд, Гэвин просто перепутал слова
** Синагога в центре Бостона
*** Субботняя молитва
========== Маркус ==========
Когда им исполняется тринадцать, Элайджа заканчивает читать свою первую книгу про утят и полицейского*. Это должно стать без преувеличения событием года, и отец должен сказать: «Однозначно прогресс». И записать Лайджу на третью ступень. Но случается непредвиденное — мама не возвращается из очередной экспедиции. На похоронах в синагоге стоит ее пустой закрытый гроб. Тело так и не нашли: в Арктике, упавшее в воду, не всплывает.
Отец и Гэвин на похоронах вдвоем, Элайджа дома — ему нельзя волноваться. Отец все время приобнимает Гэвина за плечи, словно хочет подчеркнуть родство. На кладбище Гэвин читает Кадиш. Перед глазами черно от горя и траурных нарядов. Люди, которых Гэвин никогда не видел, подходят по одному, кидают сухие комья земли в могилу, потом проводят рукой по его щеке: «Так похож на мать». Дальше Гэвин плохо помнит — его лицо горит, как от пощечин, ноги он не чувствует, слезы, застрявшие комом в горле, душат. Вокруг него толпа, а он чувствует себя бесконечно одиноким. Хочется скорее домой, к Лайдже.
Сразу после похорон, вернее через неделю после них, — для Гэвина это все равно что на следующий день — отец приводит в дом нового человека. Он высокий, темнокожий, стриженный под новобранца, сразу привлекает к себе внимание, хотя и стоит в тени у старшего Рида за спиной.
У него точеное лицо, очень спокойное, а вот глаза — совсем наоборот. Они кажутся Гэвину необычными. Даже не тем, что небесно-голубые, а тем, что цепкие, — так и смотрят в самое сердце, а еще глубокие, но без двойного дна.
— Гэвин, Элайджа… я хочу выполнить желание моей жены, — лицо отца, пока он говорит, печально и сурово, и Гэвин не совсем понимает, действительно ли оно такое из-за гибели мамы, или все дело в ее завещании: в случае смерти прекратить участие Лайджи в программах доктора Аманды Стерн. — Со следующего года Элайджа будет ходить в ту же школу, что и ты, Гэвин. Не в твой класс, конечно… Но он будет учиться, как все. Для этого я нанял учителя.
Незнакомец делает шаг вперед:
— Меня зовут Маркус.
Широкие плечи, успокаивающая уверенность в каждом движении, странная смесь африканца и жителя высокогорных Альп. Маркус протягивает руку по очереди Гэвину и Лайджу. Гэвин подает свою в ответ не задумываясь и ощущает крепкое рукопожатие — таким же его встречают на стрельбище и в спортивном зале. Настоящее, мужское.
Лайдж свою руку закладывает за спину. Подумав, прячет от Маркуса и вторую. «Молодец, — запоздало восхищается Гэвин и жалеет, что так легко купился на военную осанку и радушие в голосе. — Нельзя доверять первому встречному».