Нет ни отчаяния, ни предчувствия чужой боли — только привычное ожидание удара, от которого моментально вспыхивает Её щека и там, у линии роста волос, ехидно кто-то выплёвывает: «т-р-у-с». «н-и-ч-т-о-ж-е-с-т-в-о». «с-л-а-б-а-к». У Него — огромного, вновь заносящего кулачище над Её головой — в глазах безумие и жажда, у Неё — маленькой, худенькой, сворачивающейся в позе эмбриона на залитом водой полу, — в глазах безнадёжность.
— Я покажу тебе, сука! — ревёт Он, нависая над Ней, и Она всхлипывает, беспомощная, не умеющая дать ему отпор. — Я покажу тебе!..
Здесь, где Она сучит ногами в отчаянной попытке избежать наказания, валяются осколки — много-много осколков, мелких и крупных, острых и затупленных. Секундное головокружение стоило Ей разбитого графина, теперь — разбитого носа. Она рыдает, прижимая руки к лицу, Она мотает головой, Она твердит:
— Пожалуйста… пожалуйста… не надо…
— Я научу тебя! — рычит Он, на секунду поворачивается к Северусу — этого хватает, чтобы увидеть залитые кровью белки и оскал.
— Ты ещё здесь, сучонок? — почти нежно спрашивает Северуса отец и протягивает руку, будто собираясь приласкать его; знающее этот жест тело решает за хозяина: Северус отшатывается, рука отца повисает в воздухе, улыбка становится натянутой, видно, как дрожит нижняя губа. Отец подмигивает ему, как сообщнику, поворачивается к его матери и шепчет:
— Поговорим, дорогая? По душам.
Это — амнистия, сегодня Северусу не достанется, сегодня накажут только маму. Маму, маму… Запуганную, забитую, измученную маму.
— Ублюдок, — тихо и внятно говорит он широкой потной спине отца.
Что кричит отец ему вслед, когда он, перепачканный собственной кровью, почти кубарем скатывается по хлипким ступенькам крыльца дома в серый пустой двор, Северус не знает.
Ему всё равно.
Ему так давно всё равно.
Позади — за захлопнувшейся дверью — раздаётся крик, он вскакивает на ноги, мама, мама!..
И садится прямо на землю, пачкая вылинявшие джинсы травой, и шепчет, закрывая лицо грязными ладонями, бесконечную, беспощадную мантру:
— Трус, трус, трус…
*
В этом кафе — хотя, разумеется, сложно назвать загаженную забегаловку таким высокопарным словом — его знают давно, но никто не здоровается, только кивает едва заметно мрачный сутулый бармен, протирающий грязные стаканы не менее грязной тряпкой. Болят разбитые губы.
Ничего. Ему всего-то нужно подождать несколько часов, пока не начнётся его смена; вон, доходяга Пол уже кивает ему, недвусмысленным жестом указывая на себя, но Северус хорошо знает — если ты отрабатываешь чужую смену, за неё не платят. Не здесь. И, конечно же, не ему.
— Приступай, — говорит ему бармен, Том, когда Северус почти засыпает за столиком, но стоит Снейпу вскинуть голову, бармен отчего-то мрачнеет, долго роется в многочисленных карманах грязного сюртука и наконец протягивает ему видавший виды платок. И говорит почти извиняющимся тоном:
— У тебя всё лицо в крови.
Том не предлагает обратиться к врачу или рассказать о том, кто ему так врезал, но Северус потому и благодарен. Ему не нужны проблемы с полицией. Ему не нужны вопросы.
Ему не нужна помощь.
Он отмывает пол от блевотины очередных нажравшихся здесь пьяниц так долго, что начинает ныть и тянуть спина; это плохой знак, ему приходится юркнуть в тёмный угол, прячась от насмешливых и сальных взглядов посетителей, прижать ладони к пояснице, но выпрямиться сразу не удаётся — позвоночник от копчика до шейного позвонка простреливает глухой болью, и он шипит сквозь зубы, смаргивая выступившие слёзы, и растирает — будто будет толк от ледяных пальцев — кожу до тех пор, пока кто-то из усевшихся за барную стойку не выкрикивает:
— Эй, ты! А ну иди сюда! Я не собираюсь смотреть на эту лужу!
Как будто не этот жирный ублюдок через несколько часов наблюёт здесь же, перемежая рвотные позывы с рассказами о свинье-жёнушке.
Когда Северус заканчивает, он не чувствует тела. Ноют локтевые сгибы, болит шея; ему страшно подниматься на ноги, он так и сидит в углу на коленях, прижимая ладони к мокрой тряпке, и не может найти в себе сил встать. Ещё чуть-чуть, ещё немного…
— Ты ещё здесь? — окликает его бармен, невольно повторяя его фразу, и Северус бледнеет. Должно быть, бледнеет сильно и страшно, некрасиво, как умеют только очень светлокожие люди; бармен на секунду запинается и договаривает уже как будто бы смущённо:
— Если закончил, можешь идти.
Он на самом деле неплохой парень, этот бармен Том. По крайней мере, это не его плевок клеймом грязи горит у Северуса на плече.
Северус с трудом встаёт, пошатываясь и хватаясь за стены, выжимает тряпку, выворачивая запястья, бредёт с ведром в туалет, выливает грязную воду и ещё долго стоит перед покрытым сеткой царапин зеркалом, вглядываясь в собственное отражение. У человека по ту сторону, нескладного, с длинными руками, болезненно худого, не лицо — сплошная карикатура, гримаса безразличия напополам с усталостью. Он проводит пальцами по немытым жирным волосам, моргает — но видение того, кто не может, не должен быть восемнадцатилетним Северусом Снейпом, никуда не девается.
Его ловят за руку у самой двери. Лысый мужик лет сорока. Ухмыляется, тянет, поглаживая пальцами-сосисками запястье окаменевшего Северуса:
— Хочешь подзаработать, малыш?
— Пятёрка, — отвечает Северус, и только уголок его рта дёргается презрительно и горько. А потом он отставляет в сторону ведро и швабру. И вновь опускается на колени — на этот раз в тесной кабинке. И поднимается, дрожа от боли в спине и гадкого послевкусия во рту. И покорно вжимается лицом в вонючее дерево перегородки. И позволяет сдёрнуть с себя старые джинсы, до крови укусить в шею, пропыхтеть что-то в плечо… И превращается в резиновую куклу. И раскрасневшийся от усердия мужик хрипит ему:
— Нравится, малыш?
И Северус отвечает, не открывая глаз:
— Очень.
И его отталкивают почти грубо, когда всё заканчивается, смятая пятифунтовая купюра падает на пол, мужик суетливо застёгивает штаны перед тем, как уйти, мнётся, не решаясь что-то сказать. Северус демонстративно наклоняется, поднимает купюру, заталкивает в карман джинсов. Показуха стоит ему очередного взрыва боли в спине, но его гримасу уже некому заметить — и некому увидеть, как он выплёвывает в раковину кровь вперемешку с чужой спермой перед тем, как засунуть два пальца в рот.
Его шатает и мутит, когда он неверным шагом выходит из туалета, но в кармане лежит бумажка, на которую они с мамой смогут прожить три недели, и он не должен чувствовать себя использованным куском туалетной бумаги.
Он не должен — но он чувствует.
Он возвращается домой глубокой ночью; дверь ему открывает мать, трогательная и очень жалкая с этим уродливо распухшим носом, прижимает палец к губам. Северус почти бесшумно ковыляет в комнату и замирает лишь на мгновение — чтобы кинуть взгляд на дверной проём кухни, в котором виднеется уснувший за столом отец; в огромных ручищах — початая бутылка.
— Однажды я убью тебя, — одними губами обещает ему Северус и морщится, украдкой потирая поясницу. — Однажды я…
*
— Проклятый Поттер! Какого чёрта он сюда притащился?! — отец крушит кухню, сквозь сон Северус слышит жалобный голос мамы, а потом — вскрик! И подскакивает на месте, неловко оправляя футболку, в которой и заснул, и торопится к ним. Отец, почти рыча, меряет шагами кухоньку, мама прижимает ладонь к щеке, не сходя с места, и всё, что Северусу остаётся, — лишь кинуть взгляд в окно. Дом по соседству, который был выставлен на продажу несколько месяцев назад, оживает — рыжеволосая женщина что-то весело командует широкоплечему мужчине, и он тащит огромную коробку к крыльцу, а она встряхивает волосами, радостная и солнечная…
Северус отворачивается усилием воли. И натыкается на ледяной взгляд отца.
— Поттер… этот урод вздумал меня разорить, а теперь переехал сюда, — говорит отец, наступая на него и вынуждая пятиться до тех пор, пока Северус не вжимается спиной в стену. — Он решил, что я так легко сдамся… что Тобиаса Снейпа можно запросто обойти, что Тобиас Снейп неудачник… ты же так не считаешь, мальчик? Ты же веришь в меня, мальчик?
Северус молчит. Упрямо сжимает зубы. Смотрит в чёрные, как у него, глаза и считает про себя. Три, пять, семь… на девятой секунде отец всегда выходит из себя — он ненавидит неповиновение. Ненавидит непослушание. Ненавидит Северуса.
В этот раз отец не трогает его лицо. Бьёт по почкам, рёбрам, ударяет в солнечное сплетение, хватает за волосы и шипит:
— Ты же любишь меня, мальчик?
И, проклиная себя за глупый первобытный ужас и неспособность ответить на удар ударом, Северус полузадушенно хрипит:
— Да, папа.
Его отпускают. Исчезает рука в волосах, не впечатывается в живот кулак — довольный маленьким уроком послушания отец позволяет ему уйти. И что-то внутри него, что-то слабое, отчаянное, трусливое, хочет забиться в дальний угол, заползти под стол, как он заползал ещё маленьким, спрятаться там, подтянув колени к груди, только бы не видеть, не слышать, не чувствовать… только бы не больно.
Его тошнит от голода и презрения к себе.
Когда мама отдаёт отцу пятифунтовую банкноту, Северус закрывает глаза и долго успокаивает скулящее в горле сердце, и ехидный голосок в его голове шепчет: «ты-снова-сделал-это-напрасно».
«ты-снова-продал-себя-напрасно».
*
Он долго рассматривает собственные руки, особенно пристально — правую, с единственным пока ещё следом от иглы. А потом его накрывает. Он сидит в кабинке очередного грязного туалета и хохочет над собой до тошноты, и ему так легко и хорошо, будто там, дома, не ждёт снова напившийся отец и не плачет где-то в углу мама. Будто ничего этого нет, будто он, Северус Снейп, способен на всё здесь и сейчас — нужна всего-то одна доза.
Какая мелочь. Ещё одно унижение, ещё один след у синих вен, ещё один отсос в подворотне.
Подумаешь, в общем-то.
Подумаешь.
*
Он снова драит пол. Жуёт искусанные губы, морщась от рези в перегруженных мышцах, елозит мокрой тряпкой по чьим-то плевкам, упорно смотрит куда-то в сторону — только не в пьяные глаза завсегдатаев, отпускающих комментарии про его задницу. Дышать нечем. В горле горько. Где-то справа раздаётся взрыв смеха, Северус косится туда украдкой — стайка ребят, должно быть, его ровесников или чуть старше. Они здесь не к месту — светящиеся, радостные, улыбчивые, в этой проклятой забегаловке (да и в этом городе тоже) таким появляться не стоит.
Он ведёт мокрую линию шваброй до их столика и старается на них не смотреть. «Не пялься, не пялься, не пялься». Что нового он увидит в беззаботных взглядах?
Кто-то из них фыркает ему вслед, что-то тихо говорит, и все снова смеются, а Северус — Северус с окаменевшей спиной и превратившимися в резину пальцами — опускает голову ещё ниже, так, что чёрные волосы закрывают лицо. Пускай. Ему осталось полтора часа, а потом…
Потом он уйдёт.
— Дай пройти! — рявкает рыжеволосый бугай, грубо оттесняя его в сторону, и Северус невольно пошатывается — сил не хватает устоять на ногах. Он ненавидит себя за эту слабость, за то, что дрожат колени, за то, что сводит желудок от голода, за то, что давно похороненная обида поднимает голову, а кто-то в голове ехидно тянет: «думал, избавился от этого?» Неверный шаг, и он неловко цепляется ногой за ведро с водой, оно качается, мыльная жидкость выплескивается на пол. Попадает на новенькие кроссовки бугая.
Северус замирает.
— Ты что натворил, патлатый? — медленно и внятно, как разговаривают с душевнобольными, произносит рыжий. Синие глаза темнеют, становясь почти бурыми, он хватает Снейпа за плечо, дёргая на себя, рычит:
— Эти кроссовки стоят больше, чем дюжина таких, как ты! Я заставлю тебя их вылизы…
— Рон, — предупреждающе говорит кто-то. Северус, до побелевших костяшек сжимающий в руках древко швабры, не рискует поднять глаза. Ему не страшно, нет, он давно устал этого бояться; ему просто нечем дышать, у него в груди не лёгкие — два раскалённых солнца, и они вот-вот выжгут его изнутри.
— Ты посмотри на этого урода, — продолжает рыжий, отмахиваясь от говорящего. — Защищаешь его? Да он…
— Рон. Прекрати.
Новый голос. Глубокий, низкий, чуть хрипловатый. Северус против собственной воли вскидывает голову и — разряд! — встречается взглядом с зелёными глазами. Его случайный спаситель — вихрастый мальчишка. Смуглая кожа, чёрные волосы. Дурацкие очки на переносице, драные джинсы. Видавшая виды толстовка. Неуловимая мягкость в уголках губ — будто он всегда улыбается.
— Не нужно к нему лезть, — тихо говорит худой, невысокий зеленоглазый парень. И высоченный рыжий сжимает зубы, но отпускает. Северус цепляется за швабру, как утопающий за спасательный круг.
Два солнца в его груди сталкиваются и взрываются.
*
В последний раз так же быстро он убегал от отца, схватившего кухонный нож; об этом случае ещё помнит бедро, на котором оставлена кривая царапина. Сейчас за ним никто не гнался. И никто не пытался изрезать его. Но Северус стоит, склонившись над раковиной, и закрывает лицо трясущимися руками. Как будто ему мало проблем, как будто он не мог прожить без очередной панической атаки. Ему хочется загнать шприц в вену — глубоко, так, чтобы пробрало не на пару часов, а навсегда. Чтобы отпустило. Чтобы отступило. Вместо этого он до упора выкручивает вентиль холодной воды и засовывает голову под кран. Ледяная струя обжигает затылок, мерзкими поцелуями скользит за ушами и ниже, вдоль шеи, мгновенно промокает ворот растянутой футболки, от брызг становятся влажными и тяжёлыми напульсники, под которыми прячутся следы игл. Он боится смотреть в зеркало и смотрит на собственные руки — мокрые, бледные, слабые, никчёмные руки. Шершавые после мытья пола подушечки пальцев. Глупая дрожь, которая не хочет униматься.
Дверь скрипит. Он поначалу думает, что кто-то зашёл отлить, растирает виски широкими мазками больших пальцев, жмурится — сосредоточившаяся под веками боль пульсирует мерно и неторопливо, в такт с сердцем.
Когда на его плечо опускается чужая рука, он едва не взвизгивает — поворачивается вокруг своей оси, сумасшедшими глазами глядя на другого человека, и сорванно выдыхает. Выходит почти всхлип.
— О боже, прости! Я не хотел тебя напугать, — тараторит парень.
Смуглая кожа. Чёрные волосы. Зелёные глаза.
Северус откашливается, дурнота алым заливает щёки. Он отводит взгляд и выдавливает усмешку:
— Ничего.
— Ты… не сердись на него, ладно? Рон хороший, просто сейчас ему тяжело, — как будто кто-то должен оправдываться перед Снейпом. Как будто кого-то это волнует. Как будто кому-то есть дело.
Но мальчишка, стоящий перед ним, улыбается искренне и тепло (Северус готов утонуть в этой улыбке, ему так хочется согреться, как ему холодно, боже, как ему холодно). А потом протягивает руку и подмигивает:
— Меня зовут Гарри. А тебя?
Пересохшее горло не выталкивает слова. Чужая ладонь горячая, господи, какая она горячая.
— С… Снейп, — он краснеет ещё сильнее и, злясь на себя за эту оплошность, выпрямляется и надменно бросает:
— Северус. Северус Снейп.
— Отлично! — мальчишка — Гарри, Гарри, Гарри — улыбается опять, и это ослепляет, глаза начинают слезиться, будто Северус слишком долго смотрел на солнце. Хотя, должно быть, так оно и есть.
Гарри неловко засовывает руки в задние карманы джинсов и произносит:
— Мне уже пора, меня ждут… до встречи?
— До встречи, — говорит ему Северус и мысленно добавляет: «прощай». И отворачивается первым, позволяя уйти. И вздрагивает, как раненый зверь, когда чужая рука касается его лопатки.
— С тобой всё будет хорошо? — спрашивает проклятый Гарри, будто Северус ненароком попал на сеанс психотерапии. Скованный кивок выходит долгим и медленным. Уходи, уходи же, ну! И не трогай. От этого горячее в лёгких.
Северус не хочет думать о том, что это такое.
Гарри уходит, едва слышно скрипнув дверью, и Снейп остаётся наедине с собой и уверенностью в том, что больше они не встретятся никогда.
Он ошибается.
*
Нога под штаниной пульсирует, будто маленькое трусливое сердце перебралось в район лодыжки; прикасаться страшно. Если это перелом…