– Ты не планируешь поделиться этим с мистером Уизли, – тут его губы презрительно изгибаются: Рона он не любит, – и мисс Грейнджер?
Я открываю рот.
И закрываю.
Отрицательно мотаю головой. Снейп никак не комментирует моё откровенное нежелание делиться подобным, только вздыхает и останавливает меня взмахом руки. Я замираю, покорный его воле, и он щурит чёрные глаза, произнося:
– В таком случае тебе придётся придумать очень убедительную историю для мистера Уизли. Полагаю, ты понимаешь, что ни мне, ни тебе не нужна вся эта грязь.
И уходит, гордо держа голову. Я смотрю ему вслед, почти не дыша. Вот, значит, чем он счёл бы наши…
Грязью.
Я трачу добрые десять минут на то, чтобы вернуть себе самообладание и выученное у него хладнокровие. А потому на пару безбожно опаздываю – какое счастье, что старуха Трелони, погружённая в монотонное бормотание, не замечает, как я крадучись пробираюсь к последним рядам. Здесь меня ждёт удар: почти все места заняты, но парта рядом с Роном пустует. Взгляд у друга тяжёлый и цепкий. Мне ничего не остаётся, кроме как со вздохом сесть рядом.
– Поговорим? – тихо шипит мне Рон, отмахиваясь от встревоженной Гермионы. Я отрицательно качаю головой, одними губами произношу:
– После занятия.
Пара, которая должна была длиться долго, очень долго, заканчивается почти моментально. Я ловлю нетерпеливый жест Рона. Сглатываю. И киваю.
========== Fructus temporum ==========
Гермиона уходит. Гермионе мы оба – заведённые шарманки – лжём о том, что просто хотим немного поболтать наедине. Один чёрт знает, почему она ведётся на откровенную фальшь. Может быть, моя безмолвная мантра – уходи, уходи, уходи! – играет свою роль. Или тварь, сидящая в моей шее, может намного больше, чем думает Снейп.
Не самое неприятное открытие, которое ждёт меня сегодня.
Гермиона уходит. Гермиона целует Рона на прощание и, вжимаясь щекой в моё плечо, просит:
– Пожалуйста, не натворите глупостей.
– Что ты, Герм, – я глажу её по волосам, и взгляд Рона обжигает мне пальцы. – Мы уже слишком взрослые для необдуманных поступков.
Скептицизм в её глазах до того смешон, что я непременно расхохотался бы, если бы мог сейчас выдавить из себя хоть что-то, кроме насквозь лживого «Всё будет в порядке».
Гермиона уходит. Мы смотрим ей вслед.
Никто из нас не произносит ни слова, пока мы – две угрюмые фигуры – ищем уединённый уголок. В тёмном коридоре, кроме нас, остаются только косые линии стен и немигающие глаза ламп. Рон садится на подоконник, цепляется пальцами за белый скол, будто боясь упасть, опускает голову низко-низко; отросшие тёмно-рыжие пряди лезут в лицо, прячут от меня его взгляд. Я отчего-то боюсь этого взгляда – что в нём будет? Непонимание? Презрение? Отвращение?
Футболка у него белая-белая. Как первый снег. Я почему-то прикипаю взглядом к этой футболке. В левом уголке – эмблема какого-то футбольного клуба. Я никогда в них не разбирался, но Рон – Рон обожает футбол. Может быть, ему стоило бы стать футболистом.
По крайней мере, будь он им, этого разговора никогда не случилось бы.
Рон всегда ненавидел Снейпа. Кажется, с первого нашего появления здесь, когда Снейп, надменный, остролицый, носатый, вздёрнул подбородок и холодно объявил, что ждёт от нас многого и что не собирается учить кучку безмозглых баранов. Да, тогда я тоже его ненавидел – за насмешливое высокомерие, с которым он смотрел на нас, вчерашних школьников, за ледяной взгляд, за презрение, которое источал каждый его жест; он будто говорил нам: «Вы ничего не стоите. Никто из вас».
Это теперь я знаю, что Снейп умеет быть другим. Что дело не в его высоком самомнении и не в предвзятости, которую мы ему приписывали. Что думал бы я о тех, кто, встав на путь спасения человеческих жизней, малодушно пытался бы избежать возлагаемой на них ответственности? Не было ли бы мне обидно, горько и страшно за будущее людей, чьи судьбы однажды окажутся в руках нынешних недоучек? Рону этого не объяснишь. Мне кажется, даже попытайся я, он не поймёт, такая глухая ярость загорается в его глазах при виде Снейпа…
Украдкой оглядываюсь. Я рад, что Гермиона ушла. За кого бы она была здесь? За него, за меня или за нашу дружбу? Я не знаю, кого она предпочтёт, если Рон заставит её выбирать; Снейп как-то обронил ненароком, что любовь делает людей неосмотрительными, лишает рассудительности. Любовь… глупое злое слово.
Рон молчит. Царапает ногтем подоконник, и звук едва слышный, но неприятный; мне кажется, мой слух усилился многократно, раз я различаю тот глухой писк, с которым его палец проезжается по белой поверхности. Рон молчит. Копит в себе слова, мысли или эмоции – не знаю. Сосёт под ложечкой. Я не должен нервничать, ему не в чем упрекнуть меня; Снейп всего лишь придержал меня, чтобы я не рухнул на пол и не расшиб себе затылок. Снейп не позволил себе ничего лишнего – только скупые, отточенные движения, прикосновения, в которых из личного – лишь мои надежды на большее.
Я до сих пор чувствую горьковатый привкус во рту. Привкус дурацкого чувства, на которое я не имею права, – разочарования.
– Значит, теперь ты со Снейпом, – вдруг глухо произносит Рон. Он неуклюже сводит плечи, будто стараясь стать меньше, впечатывает большие ладони в обтянутые джинсами колени. И вскидывает голову – так резко, что я по привычке вздрагиваю. Вглядывается в моё лицо с надеждой и мольбой, произносит почти просящим тоном:
– Гарри, скажи, что это не так!
Я теряюсь. Открываю рот. Сотни слов – «нет, разумеется, мы не…», «он бы никогда…», «между нами ничего…» – застревают в горле, и ни одно не желает оказаться произнесённым. Хватаю воздух, как рыба, что-то мычу… Его взгляд – синий-синий, такого цвета обложка той книги, которую я никак не могу возвратить Снейпу; книги, в которую он спрятал больше себя, чем в собственную внешность; книги, у которой я упрямо краду каждую крупицу его личности; томика Камоэнса.
– Ясно, – желчно выплёвывает Рон, сразу словно становясь старше на несколько лет. – Поверить не могу, что ты мог… с ним.
В последнем слове столько яда, что им подавился бы и сам Снейп, что уж говорить обо мне? Сводит нервно пальцы, я подаюсь вперёд назло протестующему телу, выдавливаю из себя:
– Рон, я не…
– Ты не?! – он почти шипит; вскакивает на ноги, в один широкий шаг приближается ко мне вплотную, хватает за шиворот рубашки, тянет на себя – больно, сильно. У его зрачков – серые крапинки ярости. Я вижу своё отражение: растерянное, беззащитное выражение лица, беспомощная поза несопротивления. И злюсь на себя за то, что позволил себе это, и вырываюсь из его хватки, и выпрямляюсь. И расправляю плечи. И набираю побольше воздуха для того, чтобы сказать ему, что он, Рон Уизли, совсем слетел с катушек.
Но он говорит раньше, чем я успеваю начать. Он говорит, этот широкоплечий молодой мужчина с пробивающейся на подбородке щетиной, меньше всего на свете сейчас похожий на моего друга:
– Скажи мне, как давно ты не ночевал дома.
– О чём ты? – я растерянно моргаю, изумлённый переменой темы; он сжимает кулаки, этот молодой мужчина, и почти спокойно – хотя я вижу, как беснуется раздражение в его взгляде – произносит:
– Скажи мне, где ты сейчас живёшь.
– Что за глупый вопрос? – голос почти не изменяет мне: я запрещаю себе давать слабину и пропускать в тон фальшь. Вскидываю подбородок. Скрещиваю руки на груди, лишь спустя мгновение понимая, что это снейповский жест. Рон его замечает. Рон ухмыляется – безрадостно, зло и отчаянно. Рон выплёвывает:
– Хозяйка сказала, что ты не появлялся у неё больше недели, хотя и внёс арендную плату на полгода вперёд. Так где ты сейчас живёшь, Гарри?
Он произносит моё имя так, словно я – жирный таракан, угодивший под каблук его ботинка.
Он никогда так со мной не разговаривал.
– Конечно, это удобно – и оценки по анатомии подтянутся, и отношение к тебе у преподавателей будет совершенно иным, правда? – друг улыбается: жутко и зло. Я едва не отшатываюсь, сражённый цинизмом его слов. Неужели он и правда… он может допустить, что я способен на такое?
Он добивает. О, с каким удовольствием он выдыхает:
– Или тебе просто нравится подставлять задницу?
Привычная резь в шее – ничто по сравнению с многотонной глыбой, опустившейся на мою грудную клетку. Я закрываю глаза. Я делаю вдох. Где-то там, далеко-далеко, на периферии сознания, что-то трещит и рвётся.
Когда я открываю глаза, горечь во мне уже переплавляется в желание ужалить ответно. Я говорю, чеканя каждое слово со старательностью, достойной оратора:
– Что, если мне и правда нравится, дружище?
Его лицо белеет. Под бледностью не различить веснушек. Рон останавливается, изумлённый, словно не ждал, что я отвечу, открывает рот… Я мстительно перебиваю его сдавленное «Что…» и зло плюю:
– Что, если я сознание теряю от кайфа, когда Снейп меня трахает? Что, если мне хочется большего, если я готов умолять его о продолжении? Что, если…
– Заткнись, заткнись, заткнись! – его лицо стремительно багровеет, он сжимает кулаки, делает ещё шаг ко мне, но теперь я отступаю раньше, чем ему удаётся взять меня за грудки. И улыбаюсь. И почти нежно тяну:
– Знаешь, я бы отдал очень многое за его прикосновение…
– Закрой рот! – почти львиное рычание; Рон ближе, ближе, ближе, хватает меня за плечи и сам же отталкивает, смотрит серым от ярости и презрения взглядом, хрипло кричит мне в лицо:
– Поверить не могу, что считал тебя другом, подстилка!
Я отшатываюсь.
Повисает тишина. Тишина звенит в моих висках и поёт в моём горле. Тишина режет мои связки.
Что-то обжигает мою шею щекочущим прикосновением мохнатых лап и шепчет мне, двигая нечеловеческими челюстями:
– Скажи ему, скажи…
Я знаю, как именно Рон отреагирует, ещё до того, как выдыхаю, безотчётно зеркаля его фразу:
– Поверить не могу, что считал тебя другом. Ублюдок.
Но от удара не уклоняюсь. Он не промазывает; кулак впечатывается в челюсть, разбивая мне губы, но я почти не ощущаю боли: только во рту становится влажно и солоно, а язык щиплет пряной горечью. Рон выпрямляется, отворачивается от меня, подхватывает рюкзак. И, бросая взгляд через плечо, с наслаждением выплёвывает:
– Думаю, эта новость понравится деканату.
Ещё секунду я сверлю взглядом его лохматый затылок. Считаю про себя. Пытаюсь удержаться. Думаю о Гермионе, наверняка ждущей где-то поблизости, о старой дружбе, которую нельзя, невозможно разрушить вот так, походя…
– Как думаешь, – говорит мне Рон, – его сразу уволят? Или сперва превратят эту историю в скандал?
Сжатый кулак болит и ноет, сбитые костяшки легонько тянет. Спустя тысячу тысяч секунд я понимаю, что врезал ему, что на его скуле наливается синяк, что сам он – высокий, выше и крепче меня – лежит на полу, а я нависаю над ним, сжимая в пальцах ворот его рубашки.
Рон смотрит на меня изумлённо, как будто впервые видит, и даже не пытается дёргаться. Я склоняюсь к его лицу, ниже, жгу взглядом широко распахнутые глаза. Выдыхаю окровавленным ртом, едва шевеля разбитыми губами:
– Как думаешь, о ком я подумаю в первую очередь, если это станет кому-то известно? Как думаешь… – тварь внутри меня довольно взвизгивает, шею обжигает болью – она ползёт дальше и глубже. Голова идёт кругом. Рано, Гарри, нельзя, не сейчас! Улыбаюсь. У-лы-ба-юсь. И хрипло шепчу:
– Если ты расскажешь об этом хоть одной живой душе…
Моя ладонь ложится на его горло. Мои пальцы – не пальцы, когти, паучьи лапы – вонзаются в ничем не защищённую кожу. Рон хрипит, Рон смотрит на меня с ужасом, Рон отчаянно мотает головой… Рон дёргается, силясь сбросить меня с себя, его лицо бледнеет, глаза закатываются…
Я брезгливо вытираю руку о джинсы. Встаю на ноги. Усмехаюсь. Говорю ему, повинуясь сладкому, правильному голосу, звучащему в голове:
– Советую помалкивать.
И плюю сгустком чёрной крови на его футболку – белую-белую, как первый снег.
***
Люди в метро странно на меня смотрят. Я никак не могу понять, в чём дело. Разве они никогда не видели студентов, спешащих домой после лекций? Или я просто снова выгляжу как покойник из-за недосыпа? Хочу взглянуть на своё отражение в дверях метро, но отвлекаюсь, отвожу взгляд…
Я что-то не должен был забывать – что-то важное. Но что именно?
Странно: болит челюсть и тянет руку. Вспоминаются детские игры, первые драки – я иногда возвращался домой с фингалами, и тётя Петунья, тощая, с длинной шеей, состоящая из брезгливости напополам с паточно-сладкими интонациями, морщилась. Твердила мне, что отправит в школу Святого Брутуса, лишала ужина…
И обрабатывала каждую царапинку.
Я невольно даже улыбаюсь, вспоминая о её неумелой, неловкой, очень неоднозначной заботе, и стоящий рядом со мной мальчишка отшатывается; смотрю на него удивлённо, но он – бешеный взгляд, сжатые в кулаки пальцы – отскакивает в сторону, отворачивается… Пожимаю плечами. Отворачиваюсь. У меня смутное ощущение неправильности происходящего, я кажусь самому себе каким-то… не таким. А потому из метро, когда поезд притормаживает у нужной станции, выпрыгиваю в рядах первых. Мне, должно быть, просто чудится облегчённый вздох и чей-то едва слышный шёпот позади, там, в вагоне; я уже не оборачиваюсь – взбегаю по лестнице, выхожу из подземки… На улице ночь, лиц прохожих не различить, да я и не стремлюсь – я тороплюсь домой. И без того почему-то сегодня слишком задержался. Снейп, наверное, будет недоволен; он всегда поджимает губы, если я опаздываю, и язвительно осведомляется: «Поттер, ты что, умудрился попасть в пробку в метро?»
Мне всякий раз хочется сцеловать с его губ раздражение и беззлобную едкость.
Я всякий раз одёргиваю себя.
Во мне какая-то непривычная лёгкость, будто мне всё на свете по плечу; болит шея, но это, право, такая малость! Пусть – пожжёт и перестанет, это не похоже на приступ, так, напоминание о себе. Меня почти даже не тошнит от мысли об этом.
Дорога до его дома оказывается быстрой: прохладно, я в тонком пальто зябну, прячу пальцы в рукава и невольно ускоряю шаг, так что уже через несколько минут прислоняюсь лбом к двери и коротко стучу. Костяшки вспыхивают болью, я невольно охаю, трясу рукой, будто это поможет избавиться от неприятного саднящего чувства. И где я мог так удариться? Правильно Снейп говорит: «Твоя, Поттер, неуклюжесть меня восхищает – ей нет равных».
Он открывает мне дверь и сразу уходит; я пару секунд зачарованно пялюсь на его худую спину, обтянутую чёрной водолазкой, а потом всё же переступаю порог… и, разумеется, спотыкаюсь.
– Поттер, подними стойку для обуви! – кричит Снейп из гостиной, пока я, оглушённый произведённым мной шумом, неловко барахтаюсь в своих кроссовках и его строгих, начищенных до блеска туфлях. Тело меня подводит: встать удаётся не сразу, я путаюсь в шнурках. Кое-как привожу в порядок стойку, расставляю обувь… Палец замирает на гладкой коже его ботинок, ласкает – и я, понимая, что творю, отдёргиваю ладонь. Так, Гарри, это уже попахивает психическим расстройством. Стягиваю кеды – лёгкие, слишком лёгкие для такой погоды, – почти на цыпочках прохожу в гостиную… Снейп сидит на диване спиной ко мне; я вижу только затылок, но мне до жути легко представить, что на носу его – нелепые очки, а в руках – раскрытая на середине книга. Не оборачиваясь, он задумчиво произносит:
– Я и не знаю, дождусь ли дня, за который ты ни разу не споткнёшься обо что-то. Ты ходячее несчастье, зна…
Вот теперь он оборачивается. И почему-то замолкает на полуслове. Чёрные брови ползут вверх. Медленно, как он делает всегда, если сердится или волнуется, Снейп откладывает книгу в сторону. Снимает очки. Встаёт с дивана. Приближается ко мне – я замираю, как кролик перед удавом, опьянённый его запахом. Жёсткие пальцы сжимают мой подбородок, вынуждают зачем-то повернуть голову вправо и влево. Очень тихо он спрашивает, так резко переходя на официальный тон, что я даже теряюсь:
– Вы кубарем катились по лестнице, мистер Поттер?
– О чём вы, сэр? – я удивлённо улыбаюсь. Выражение его лица я расшифровать не успеваю – эмоция мелькает на секунду и исчезает. Снейп протягивает руку, но не касается моего лица, только настойчиво повторяет: