– Ш-ш-ш, – шепчет мне, потерявшему ориентацию в пространстве и оглушённому, Снейп. – Я здесь.
Я распахиваю глаза, и приглушённый свет гостиной бьёт по ним не хуже ослепительного солнца пустыни.
Снейп держит меня в объятьях; его пальцы, побелевшие от напряжения, больно сжимают моё бедро, вторая ладонь покоится на моём затылке. Он выглядит встревоженным – между нами несколько сантиметров расстояния, можно различить каждую морщинку. В другой раз я воспользовался бы этой редкой возможностью как следует, выучил бы в сотый раз все черты его лица, но сейчас…
– Снейп! – я давлюсь «профессором» и «сэром», а его имя не идёт с губ. – Я… я ударил его! Я… он…
– Тихо, – его губы сжаты. Я хорошо знаю эту гримасу: он в бешенстве. Но почему-то продолжает прижимать меня к себе так бережно, словно я – драгоценный древний томик Шекспира. Хорошо. Хорошо, что он держит; я не уверен, что не рухнул бы с дивана, окажись я без поддержки. Меня трясёт и колотит. Что произошло? Как я мог позволить себе это? Как я…
Вспышка: сладкий голос, угнездившийся в затылке, безотчётное стремление довериться, послушать, сделать, как сказано… Мне кажется, меня сейчас вывернет наизнанку; тошнота подступает к горлу. Я жмусь к Снейпу доверчиво, как глупый уличный кот, которого легко обмануть минутной лаской, он перебирает мои волосы, растирает мои виски, снимая боль и отвращение…
Трелони, о присутствии которой я почти забыл, вежливо откашливается, и я отстраняюсь, едва не сваливаясь с дивана. Снейп ловит меня буквально за шкирку, дёргает на себя, усаживает рядом, по-прежнему бедром к бедру. Мне страшно поднять глаза и на него, и на Трелони, но из двух зол я выбираю меньшее.
И встречаю задумчивый стрекозий взгляд.
– В этот раз они сильнее, – говорит Трелони, глядя на меня, но обращаясь к напрягшемуся Снейпу. Её губы искусаны, пальцы, по-прежнему сжимающие блюдце, дрожат: значит, по ней ударило тоже. Я чувствую противоестественное, гадкое, но приносящее с собой облегчение чувство удовлетворения, какое бывает от разделённого страдания. Трелони гладит расписной бок чашки, а потом почти с омерзением отставляет её на столик. И твёрдо произносит:
– Медлить нельзя.
Я не понимаю, о чём она говорит, но, похоже, понимает Снейп; он весь подбирается, подаётся вперёд, неуступчиво и зло сжимает зубы. Выдавливает:
– Нет. Он не готов.
– Он? – на её губах – улыбка. Страшная потусторонняя улыбка, от которой хочется спрятаться. – Или ты?
Как многого я не знал о Трелони? И сколько ещё не знаю?
Она смотрит на меня одобряюще и мягко, но во взгляде этом – сталь. Это несопоставимо со Снейпом: он весь – оголённый клинок, отточенное лезвие. Трелони – завеса бархата. Под которую заглядывать я не хотел.
– Северус, – со вздохом говорит она. – Они стали умнее. И изощрённее. Ты знаешь, что это значит.
Они сражаются взглядами – две высоких тощих фигуры, замершие друг напротив друга. Я растерянно мотаю головой, неуверенно тяну:
– Профессор? Что…
– Позже, Поттер, – он обрывает меня так резко, что мне становится горько; я не справляюсь с собой – гримаса обиды искажает губы сама собой. Снейп замечает её. Почему-то меняется в лице. Сжимает моё плечо. И отрывисто произносит:
– Я всё объясню. Потом. Оставь нас.
И указывает на дверь в свою персональную святыню – в свой кабинет. Я вскидываюсь, готовый протестовать… но они оба – Снейп и Трелони – смотрят на меня одинаковыми взглядами, и двойная тяжесть молчаливого приказа слишком велика для меня. На негнущихся ногах я добираюсь до двери. Распахиваю её. Замираю на пороге, готовый вернуться, если меня окрикнут, но они не издают ни слова, позволяя мне уйти.
Дверь закрывается за мной почти бесшумно, надёжно пряча от любопытных глаз и ушей всё, что происходит в гостиной.
========== Descensus averno facilis est ==========
Значит, я подрался с Роном.
Нет. Нет. Не я. Паук во мне. Паук во мне разбил лицо моему лучшему другу. Паук во мне сказал моим голосом, что я… о, господи. Что я сплю со Снейпом. Меня разбирает истерический смех. Странно, что Снейп не высказал мне по этому поводу пару ласковых – готов поспорить, он был в ярости. Его студент, нелюбимый, раздражающий, назойливый студент, за жизнь которого он волей случая стал ответственен, говорит о подобном тому, кто может донести. Кому угодно. И тогда никакие оправдания ни его, ни меня не спасут.
Но я откуда-то знаю: Рон не расскажет. Я… нет, не я. Что-то во мне напугало его так сильно, что даже ярости и отвращению не превозмочь этот внутренний барьер. Должно быть, об этом догадался и Снейп.
Как далеко я – и то, что во мне – могу зайти? Сколько я могу позволить божеству, проверяющему меня на прочность?
Что ещё я способен натворить?
Я, право, не знаю, чего во мне больше: гадкого страха или злой, жестокой гордости за себя. Неприятный микс, отдающий на языке гнилью; я отдал бы многое, чтобы отмыть от него рот, но даже мои губы перепачканы не кровью – им.
Сердце глухо бухает в груди. Я прижимаюсь щекой к дереву двери. Закрываю глаза. Но мелькнувшая картинка – рыжие волосы, синие глаза, разбитое лицо – заставляет распахнуть их снова. Прижаться пылающим лбом к прохладной поверхности. Сделать вдох. Прислушаться к голосам по ту сторону.
Иногда мне кажется, что я – нелепое вместилище для всемогущей твари – нахожусь в другом мире, и даже Снейпу не достучаться до меня, не вытянуть меня отсюда; я чувствую это, когда просыпаюсь и не могу понять, что реальнее, мой кошмар или крепкая рука на плече; когда у меня начинает сбоить сердцебиение, а голоса в голове сходят с ума, вопя на разные лады; когда…
Сейчас, сейчас я ощущаю это особенно отчётливо. Между мной и Снейпом с Трелони всего пара дюймов дерева.
Целая бесконечность, если подумать.
Они о чём-то говорят там, за дверью, спорят; я слышу, как звенит металл в голосе Снейпа, хотя самих слов не разобрать. Если бы только я мог приоткрыть эту проклятую дверь – совсем незаметно… Не получится. Пальцы меня не слушаются – всё ещё подрагивают нервно и жалко, кожа ноет, будто её и в самом деле изрезали осколками стекла. Хотя, разумеется, я вижу только два гладких бельма ладоней, когда подношу руки к лицу, чтобы убедиться, что всё в порядке.
Всё ещё никогда не было настолько не в порядке.
У меня начинает возникать чувство, что все мои преподаватели – и улыбчивый Люпин, и угрюмый Снейп, и сумасшедшая Трелони – знают о том, что творится со мной; но откуда? Снейп сказал, только он и Люпин смогли… не хочу об этом думать – передёргивает от отвращения. Чертовщина, происходящая здесь и сейчас, за дверью, в комнате, в которую меня не пустили, пугает меня сильнее маленького паука в шее. Привычно прижимаю ладонь к ключице, проверяя, на месте ли существо, и вздрагиваю, когда уплотнение под пальцами шевелится. Он будто целует подушечки сквозь мою собственную кожу – и я отдёргиваю руку, сглатывая комок тошноты.
Я непозволительно долго жалел себя и позволял это делать Снейпу.
Мне вдруг становится до смешного спокойно: я могу умереть. По сути, никто не даёт гарантий, что я выживу. Даже Снейп. Я могу умереть. А это значит, что все мои страхи, опасения и переживания ничего не стоят.
И ждать я не могу.
Когда на пороге появляется хмурый Снейп, я уже знаю, что скажу ему, но пока берегу эти слова – сладкие и кислые, жгущие желудок – внутри. Только смотрю на него внимательно. И жду, пока он заговорит. Моё время говорить настанет позже.
– У нас мало времени, – произносит Снейп, прикрывая за собой дверь и прислоняясь к стене. Он словно постарел на несколько лет: в уголках глаз и рта скопились горькие морщины, глубокая складка перечертила лоб. Что такого могла сказать ему Трелони? Мне хочется спросить, но я себя одёргиваю – нельзя. Только кривлю губы и выдыхаю:
– Я уже понял. Знаете, когда ты начинаешь терять контроль над собственными действиями, – его лицо темнеет, а мне наконец-то легко-легко говорить об этом, будто не в моей шее засел жестокий бог, – это что-то да значит.
– Цинизм вам не к лицу, мистер Поттер, – очень холодно и очень официально произносит Снейп. Вздыхает. Неуловимым движением поводит плечами, выпрямляется, возвращает себе прежнюю невозмутимость. Но я знаю, что там, под наледью безразличия, прячутся волнение и смятение.
Я начал понимать его – или он сам устал держать лицо передо мной?
– Вы обещали объяснить, – роняю я и отступаю. Мне нужно чем-то занять дрожащие руки. Ни один из нас не садится – я подхожу к столу, бессистемно перебирая многочисленные бумаги, а Снейп так и стоит у двери, будто он готов в любой момент сбежать.
– Ты прекрасно всё понимаешь сам, Поттер, – устало произносит Снейп. Я вижу тёмные круги под его глазами, серость кожи. Я непременно пожалел бы его, если бы мне не было так жаль самого себя. Отворачиваюсь. Не смотрю. Мне кажется, если я задержу взгляд на его глазах или – о господи – тонких сжатых губах, стоившее мне столь многого спокойствие лопнет, как воздушный шарик. Тру виски. Пожимаю плечами. Не глядя на него, ровно отвечаю:
– Да, но я хочу услышать это от вас.
Снейп молчит. Я опускаю голову. И украдкой усмехаюсь. Три, два… Его шаги – гулкие и чёткие – раздаются на счёт «ноль». Он опускает ладонь на моё плечо, сжимает, скользит пальцами по шее.
Эта ласка отдаёт чувством долга, и меня от неё мутит; я дёргаю плечом, вынуждая Снейпа убрать руку. Он понимает намёк сразу – и говорит, сверля тяжёлым взглядом мой затылок:
– Они не должны были так быстро начать на тебя влиять. Ты слишком легко пропускаешь их в своё сознание, позволяешь им становиться сильнее, выкачивать из тебя силы. Ещё немного, и…
– Сколько? – он поджимает губы, недовольный мной и моей дерзостью. Бумага под пальцами хрустит и мнётся. Целую секунду я жду комментария о том, что я, совсем как мой бездарный папаша, невоспитанный маленький наглец. Я даже почти хочу, чтобы он сказал это, может быть, мне стало бы легче. Но Снейп смотрит на меня задумчиво, будто находясь мыслями далеко-далеко отсюда, и неохотно, но спокойно отвечает:
– Неделя. Мы не можем медлить дольше, это слишком опасно. Я могу не…
Он осекается, не договаривая, но я и без того знаю, что он хотел сказать. Боитесь не успеть, профессор, верно? Как с Драко, которого вы должны были спасти, но не смогли.
А я – тоже долг?
Поворачиваюсь, бумаги разлетаются по полу, край стола больно врезается в бедро, но мне нет до этого дела; я хватаюсь за его худые крепкие плечи, тяну его к себе и шепчу, глядя ему в глаза:
– Каковы мои шансы?
Он застывает. Напряжённый, неподатливый, строгий, с суровым лицом. Резинка соскочила с волос, и теперь они тяжёлым чёрным каскадом падают на плечи. Мне нравится. Мне в нём многое нравится – если бы только я набрался смелости, а он захотел слушать…
– Двадцать на восемьдесят, – отрывисто бросает Снейп. Мне не нужно уточнять, какой из исходов вероятнее. Я вижу ответ в его расширенных зрачках и пересохших губах. Но зачем-то всё равно спрашиваю:
– В случае неудачи я…
– Умрёшь, – повторяет он вслух то, что я осмелился произнести лишь губами, и тут же порывисто притягивает меня к себе и твердит, глядя мне в лицо:
– Но этого не произойдёт. Я не позволю. Слышишь?
А мне хочется рассмеяться, потому что, оказывается, услышать свой приговор вот так, без обиняков и увиливаний, совсем не страшно.
– Поттер, – Снейпа злит моя весёлость. Он держит меня крепко, словно я вот-вот начну вырываться. Не переживайте, профессор. Я не буду буянить. – Поттер, ты должен отдавать себе отчёт в том, что задуманное нами очень опасно. Это не просто возможность перехитрить судьбу. Это попытка переиграть богов в их же игре, и…
– Я знаю, – перебиваю, пусть в его глазах и вспыхивает раздражение, и улыбаюсь. Искренне. Наконец-то. Улыбаюсь – широко, пусть губа ещё болит. – Вы сказали, мой отец был азартным игроком. Должен же я быть похож на него хоть в чём-то, верно?
Я выскальзываю из его объятий раньше, чем Снейп успевает вскинуться и выплюнуть пару ядовитых словечек. Он не останавливает меня, когда я закрываю за собой дверь кабинета, и не выходит следом.
У меня есть возможность тихо одеться и уйти.
Вечерняя прохлада обжигает мне щёки и пальцы, я сразу жалею, что не прихватил шапку, но возвратиться сейчас не смогу. В конце концов, не так уж и холодно… Горблюсь, пряча подбородок в высокий воротник куртки, засовываю руки в карманы. И, не ожидая этого от самого себя, начинаю набирать давно заученный, но полузабывшийся за ненадобностью номер.
Я не думал, что когда-либо позвоню по нему. Если честно, я не думал, что вообще смогу его вспомнить. Видимо, близость смерти – а если и не смерти, то чего-то, что ненамного лучше её – положительно влияет на меня. Снейпу бы понравилась эта мысль. Он бы усмехнулся одними уголками рта, вскинул бы брови и беззлобно бросил бы, что я по-прежнему тот же непроходимый идиот, каким и был, и незначительное улучшение не повод для радости.
Я ловлю себя на мысли о том, что глупо улыбаюсь, и, чертыхаясь, решительно нажимаю на кнопку вызова.
Тянутся длинные гудки. На восьмом я нервно прикусываю большой палец, на десятом – переступаю с ноги на ногу, на пятнадцатом я готов сбросить вызов…
– Алло? – тон у неё удивлённый, со знакомыми нотками недовольства – не злыми и не раздражёнными, просто усталыми. А голос высокий. Но он уже не режет барабанные перепонки, как раньше, словно я… привык.
Или, что вероятнее и невероятнее одновременно, соскучился.
Я жарко дышу на замёрзшие пальцы и почти шепчу в трубку:
– Здравствуй, тётя Петуния.
На том конце провода повисает молчание. Я бы тоже замолчал – мы не общались чуть ли не целый год, в последний раз я звонил ей на Рождество, а теперь мой звонок не приурочен ни к одному из известных ей праздников. Есть чему удивиться. Я удивлён тоже. И всё же…
– Гарри? – в её голосе появляется знакомое мне недовольство, но сейчас оно кажется почти домашним: так, журя, треплют за уши разбаловавшихся детей. – Что-то случилось?
Я никогда не думал, что тётя Петуния похожа на Снейпа; признаться, сопоставить их нельзя ни в чём – но я знаю, знаю этот нарочито равнодушный тон, под которым столько беспокойства, что можно изумиться: как, оказывается, за тебя переживают… Я знаю его от Снейпа – и теперь отзвуки хорошо замаскированного волнения странным теплом отдаются где-то в горле.
Я хочу сказать ей, что ошибся номером, что позвонил зря, что мне тяжело с ней говорить вот так, но вместо всего этого выдыхаю:
– Можно я приеду?
И встречаю гробовую тишину грудью. Ветер заползает под куртку, свистит в ушах, прячется в карманах. Моя тётя, которую я никогда не любил и которая едва ли когда-то любила меня, шумно прокашливается и бормочет:
– Ты знаешь, Вернон сегодня задержится допоздна, а Дадли с семьёй в отпуске, так что… – секундная заминка стоит мне прикушенной губы и солоноватого привкуса во рту. – Приезжай.
Я улыбаюсь этому её недовольному тону – она словно делает мне огромное одолжение, моя милая, милая тётя, умеющая притворяться, – снова кусаю себя за палец и тихо говорю:
– Кажется, я ещё успею на электричку, которая приходит в Литтл-Уингинг в половину десятого, так что…
– Жду тебя в десять, – категорично прерывает меня тётя Петуния, и я представляю, как она там, в своём маленьком аккуратном доме, поджимает губы. – Даже не вздумай опоздать!
Я позволяю себе рассмеяться только после того, как завершаю вызов.
Смотрю на дом Снейпа. В светящемся четырёхугольнике окна – тощий тёмный силуэт. Значит, волнуется. Я прячу улыбку в ворот куртки и неуверенно машу ему рукой. Секунда, другая – Снейп поднимает ладонь в ответ. Мне не нужно слов, чтобы понять: он меня отпускает. И чтобы ответить: я вернусь.
На электричку я едва не опаздываю – влетаю в вагон за пару минут до того, как двери плавно смыкаются. Здесь немноголюдно: в самом начале вагона – весёлая компания подростков немногим меня младше, дальше – пара выглядящих усталыми немолодых джентльменов. Должно быть, едут домой после работы. Я сажусь на свободное место, прижимаюсь щекой к окну. Ехать долго; около часа. За это время, не прихватив с собой ни наушников, ни книг, можно задремать, и я почти засыпаю, прислонившись к окну.