Они оба не понимают ничего, они даже не осознают, что творят. Просто потому, что это — природа, это — инстинкты, а против инстинктов, как говорится, не попрёшь.
Губы у Дерека Хейла сухие, горячие и пахнут табаком. Стайлз не любит тех, кто курит, но почему-то сейчас именно от этого запаха у него подгибаются колени и дрожат пальцы. Поцелуй получается напористым, требовательным и злым: они словно вымещают ярость друг на друга, бесцельно кусая губы. Стайлз почти уверен, что слышит, как Дерек Хейл рычит. От этих поцелуев губы начинает саднить, а голова кружится, и Стайлз успевает подумать, что — господибожедаженесмей — это восхитительно.
— Вон от моего сына! — рычит шериф округа Бейкон Хиллс, и это действует на Стайлза с Дереком не хуже ушата холодной воды. Они отшатываются друг от друга, тяжело дыша; Стайлз едва не падает, но вовремя опирается на отца. Он прижимает ладонь к своим губам и смотрит на Дерека Хейла. Дерек раздражённо и растерянно, с каким-то даже отчаянием выдыхает, а потом качает головой. Он говорит шерифу что-то про то, что «извините, не сдержался, больше не повторится», а потом уезжает.
А Стайлзу — по его идиотской омежьей сущности — так горько от этого, что хочется реветь. Он не слышит нотаций, которые ему читает отец, не слышит вообще ничего. Он помнит запах губ Дерека, у него до сих пор сочится по подбородку из прокушенной нижней губы вязкая тонкая ниточка крови, и, чёрт возьми, это не может быть настолько сладко и горько одновременно, не бывает же таких сочетаний, не бывает же.
Он возвращается в школу через неделю. У Стайлза под глазами огромные круги, да он даже выглядит откровенно дерьмово, потому что течка — такая хрень, в которую ты даже спать не можешь, потому что постоянно хочешь трахаться, будто тупое животное. Скотт сочувственно смотрит на него и, когда Стайлз садится рядом, тихо шепчет:
— Не знаешь, почему все эти дни наш химик на взводе? Будто с цепи сорвался, честное слово, всех топит.
— Понятия не имею, — бурчит Стайлз. Ему хочется закрыть лицо руками и сползти под парту, потому что, разумеется, он знает. Для учителя даже малейший намёк на роман с учеником — это конец карьере и преподавательской деятельности. У Стайлза с Дереком нет и не будет никакого романа, но поцелуй — это уже достаточное доказательство. Течка едва ли послужит смягчающим обстоятельством.
Только Стайлз не собирается распинаться об этом каждому встречному. Он даже Скотту не может сказать, потому что признаться в поцелуе — значит признаться в том, что он хочет Дерека-мать-его-Хейла. Скотт же прекрасно знает, что Стайлз умеет сносно себя контролировать во время течки. Что он никогда не полезет целоваться с альфой, если не будет его хотеть настолько, чтобы забыть о наличии у себя мозга вообще.
Да и может ли он грузить Скотта своими проблемами? Стайлз смотрит на Скотта, который улыбается сидящей на пару парт впереди Эллисон, и ему хочется завыть, потому что, какого отвращения он бы ни питал к омегам, Стайлзу тоже хочется быть любимым. Ему не нужна эта дешёвая нежность вроде всяких милых прозвищ или дорогих подарков. Ему ничего этого не нужно — да и зачем? Ему хочется, чтобы был кто-то, на кого можно положиться, кому нужно довериться. Стайлзу даже не нужно, чтобы его защищали. Просто потому, что его острый язык — уже его защита.
По крайней мере, он думает так ещё пару недель и четыре занятия (им удивительно хорошо удаётся держать себя в руках при виде друг друга).
А потом — после тренировки по лакроссу — Тео зажимает его в углу раздевалки.
Тео — один из самых популярных альф школы; он ведь играет в команде по лакроссу (кстати, как и Скотт), а ещё он меняет омег, как перчатки. Стайлз знает это всё со слов Скотта, а Скотту он привык верить. И теперь, когда Тео стоит так близко, а его отвратительный запах (Стайлзу кажется, что воняет чем-то горелым) мешает Стилински думать. Но Тео, разумеется, думает, что он неотразим. И он склоняется к уху Стайлза, чтобы тихо выдохнуть:
— Не хочешь побыть моей личной шлюшкой, омежка?
Если Стайлз чего-то и хочет, так это как следует врезать Тео по яйцам. Правда, Тео, когда Стайлз ему сообщает об этом, мрачнеет.
Первый удар — это не больно. Стайлз, может, и не обладает горой мышц, как альфы, но он в неплохой физической форме, так что даже не морщится. Только кусает губы. Тео ухмыляется.
Он знает — Стайлз никому ничего не расскажет. Он знает — Стайлз слишком гордый для того, чтобы признать, что позволил альфе поднять на себя руку. Он знает — Стайлз слишком гордый для того, чтобы рассказать, что его изнасиловали (а Тео может, и дело вовсе не в том, что Стилински ему нравится, просто Тео из тех, кого заводят запахи боли и страха, а ещё Стайлз всё ещё девственник, и, конечно, Тео это не может не привлечь).
Стайлз бьёт его в ответ, но получается слишком слабо. Они оба это понимают, и у Тео в глазах мрачное удовлетворение от собственного превосходства, а Стайлзу внезапно становится очень-очень страшно, потому что в раздевалке, куда он, идиот, забрёл в поисках Скотта, а наткнулся на одного Тео, никого, кроме них, нет, и вряд ли кто-то зайдёт, потому что Стайлз слышит отдалённую трель звонка на урок. На химию — глупая ирония судьбы.
Стайлз нервно сглатывает и судорожно втягивает воздух через рот. Он прижимается лопатками к ледяной поверхности стены, но от этого не легче, потому что он буквально задыхается из-за запаха Тео, а ещё — потому что ему, правда, совсем не хочется оказаться изнасилованным. Он не из мазохистов. Стайлз держит себя в руках, он в состоянии это делать, но, Господибоже, ему так страшно, что, кажется, ещё немного — и его накроет лавиной паники.
— Девственники всегда пахнут так чисто и так сладко, — мурлычет Тео, забираясь руками под одежду Стайлза, и отпечатки его прикосновений — липкие, грязные, огнём горящие на коже. Стайлз почти готов разрыдаться. Нет, он не будет плакать здесь, не будет давать Тео ещё одного повода для удовлетворения.
Тео целует — кусает, больно и сильно — Стайлза в плечо, а Стилински судорожно оглядывает раздевалку. У него один шанс. Один-единственный.
Стайлз со всей силой, на какую способен, толкает Тео к шкафчикам, и тот на секунду теряет контроль, выпускает омегу.
И Стайлз бежит. Бежит так быстро, как только вообще способен, бежит, и у него в горле горят слёзы, свёртываются в липкий обжигающий ком. Он не знает, что ему делать, потому что слышит тяжёлые шаги Тео позади, и поэтому Стайлз просто мчится вперёд, куда угодно.
И влетает в кабинет химии.
Наверное, таким — трясущимся, дрожащим, с полубезумным взглядом и стоящими в глазах слезами — он предстаёт перед одноклассниками впервые. Стайлзу всё равно. Он умоляюще смотрит на Дерека, и тот понимает всё без слов. Господи, храни его, Господи милосердный…
— Урок закончен, просьба покинуть аудиторию, — чётко и громко сообщает Дерек. — Дорешаете задачи дома.
Стайлза хватает только на несколько минут. Он так счастлив, что все (у Скотта обеспокоенное выражение лица, но он всё же уходит) покидают кабинет, что у него ноги подгибаются, и Стилински в буквальном смысле этого слова падает на стул. Он тяжело дышит, глядя на свои руки — стиснуты в кулаки так сильно, что побелели костяшки. Он настолько погружён в собственное сердцебиение, нервное, сумасшедшее, зашкаливающее, что вздрагивает, когда Дерек присаживается рядом на корточки и тихо спрашивает:
— Что такое?
Стайлз мотает головой. Он не знает, как рассказать, как описать всё случившееся. Ему совсем не хочется казаться трусом. Он же… гордый, правда? Но это — Дерек. Невыносимый Дерек Хейл, которого Стайлз почти ненавидит просто за то, что сходит с ума от желания быть с ним, и, наверное, именно поэтому он всё же говорит, неловко, запинаясь, с трудом сдерживая слёзы:
— Это… Тео. Он…
Стайлз не знает, как дальше продолжить. Он ненавидит плакать. Наверное, потому, что почти никогда этого не делает. Плачущие люди выглядят такими слабыми, такими беспомощными, а это, казалось бы, ерунда, ведь ничего же не случилось… Но на коже до сих пор горят отвратительным грязным огнём следы липких поцелуев Тео, и от этого Стайлза тошнит так, что он зажимает себе ладонью рот и считает до десяти. Немного отпускает.
— Я не знаю, как рассказать, — шепчет он, чувствуя себя таким подавленным и растерянным, каким, наверное, не чувствовал ещё никогда. Дерек поднимается и уходит, чтобы вернуться через минуту. На парту перед Стайлзом мягко планируют чистый лист бумаги и шариковая ручка.
— Тогда напиши, — предлагает Дерек. Стайлз кивает, неуверенно сжимая ручку.
Писать и правда оказывается куда легче, хотя пару раз Стайлз чувствует, что сейчас расплачется, и тогда он откидывает голову назад, смотрит в потолок и считает до десяти. Дерек всё это видит, но ничего не говорит. Стайлз благодарен ему за молчание. Стайлз благодарен ему за то, что Дерек стоит рядом, и сжимает его плечо, сильно и крепко, и молчит, и ждёт, пока Стайлз — буквы выходят неровными, косыми, скачут со строчки на строчку — допишет.
А потом Дерек Хейл читает. Внимательно, хмурясь, и Стилински почему-то нервничает. Он крутит в пальцах несчастную ручку, не замечая, что изредка оставляет длинные полосы чернил на парте. Плевать. Он так… растерян. И сердце до сих пор колотится загнанной птицей так, что больно, и он чувствует такую яркую, острую ненависть к Тео. А ещё — ему нужно принять душ. Как можно скорее. Стайлз ощущает себя грязным. Очень-очень-очень грязным.
— Подожди меня несколько минут тут, — говорит Дерек, и голос у него слишком мягкий, слишком бархатный, чтобы Стайлз не насторожился. Но Стилински не успевает ничего сказать или спросить — Дерек Хейл выходит из класса, оставляя его в одиночестве.
И тогда — когда больше никто не смотрит на Стайлза, когда не перед кем испытывать острое чувство стыда — приходят слёзы. Горячие, солёные и безудержные, они катятся по щекам, срываются с подбородка и — кап-кап-кап — падают на пол. Ему нужно совсем немного времени на это — просто чтобы не грызло потом изнутри постоянное желание разрыдаться. Когда Дерек Хейл возвращается, Стайлз уже не плачет. Он уже почти спокоен. Только глаза красные, и, разумеется, Дерек это замечает. Стайлз почти ненавидит его в этот момент за подобную проницательность.
— Ты плакал, — говорит Дерек, и это звучит не как вопрос, но как утверждение. Стайлз пожимает плечами. «Да, плакал, — говорит он всем своим видом, — но тебя это точно не касается, Альфа».
Стайлз умеет быть равнодушным и отстранённым, когда нужно. Обычно на него накатывает такое состояние как раз после выбросов эмоций вроде этого. Стайлз смотрит на Дерека и тихо говорит:
— Отвезёшь меня домой? Мне нужно, — он передёргивает плечами, — принять душ.
Дерек мрачнеет, но всё же кивает. Молча. Протягивает Стайлзу руку (как будто умудряется мысли читать и знает, что Стилински до чёртиков боится где-нибудь споткнуться и выдать свою слабость), сжимая крепко его пальцы, и тянет на себя, помогая подняться. В прошлый раз подобное закончилось поцелуем. На этот раз Стайлз сглатывает горький ком, поселившийся в горле, и слабо улыбается. Дерек улыбается в ответ. В его улыбке ни грамма радости или чего-то ещё, скорее облегчение, будто он боялся, что Стайлз снова разрыдается. Стилински гордо выпрямляется и идёт к выходу из класса самостоятельно. Он ни-ко-му не покажет, что бывает слабым.
Потому что некому быть для него сильным.
У Дерека Хейла костяшки сбиты в кровь, но Стайлз замечает это только тогда, когда они уже подъезжают к его дому. Дерек перехватывает его взгляд, направленный на сбитые костяшки, и они оба несколько секунд смотрят друг другу в глаза, а потом Стайлз неловко мямлит что-то вроде «Спасибо» и вылезает из машины.
Через неделю он спрашивает у Скотта, как тот понял, что влюблён в Эллисон, и Скотт отвечает, что просто не боялся быть рядом с ней собой.
Стайлз чувствует, что пахнет жареным, и ему хочется умереть.
Они с Дереком целых два месяца исправно общаются на уровне учитель-ученик. Стайлз даже обращается к нему на «Вы». Ни Тео, ни остальные альфы из команды к Стайлзу больше не приближаются. Стилински не знает, чья это заслуга: Дерека или Скотта (а Стайлз знает, что чёртов Хейл рассказал Макколу о произошедшем, и тот на правах капитана команды устроил настоящий Ад для Тео), но, если честно, он рад до чёртиков. Только навязчивая опека Скотта напрягает.
Настолько, что Стайлз не выдерживает и заявляет Скотту, что лучше бы тот за Эллисон так присматривал, и Скотт обижается.
Они со Скоттом не разговаривают вторую неделю (и это по-настоящему дерьмово), когда Дерек просит Стайлза задержаться после уроков.
— Что у вас с Макколом за разлад? — интересуется он, скрещивая руки на груди и опираясь бедром на стол. Стайлз меланхолично пожимает плечами. У него нет никакого желания рассказывать Дереку что-либо о себе и о своих проблемах (он боится, что сболтнёт лишнего и скажет, что влюблён в Хейла, а Стайлз, разумеется, не влюблён, да как такое вообще может произойти, немыслимо), поэтому он просто молча смотрит на этого хмуроволка и нервно кусает губы.
— Чёрт, Стайлз, — говорит Дерек, и Стайлз вздрагивает, как от удара, потому что Дерек ещё ни разу не обращался к нему по имени, и это так сладко, что почти больно. — Ты же омега, тебе нужен кто-то, кто будет защищать от всяких там Рэкенов и подобных им.
— Мне не нужна ничья защита, — отзывается Стайлз. Этот разговор его уже раздражает. Неужели каждый обязан ткнуть его носом в то, что он омега, неужели из-за этого он по умолчанию беззащитен? — Я в состоянии защитить себя сам, о’кей? Я не слабак.
— Я знаю, что ты не слабак, — говорит Дерек, и в его взгляде мелькает что-то такое, что кажется Стайлзу попросту невозможным. Не может же Хейл, не может же…
— …но тебе не справиться со всем в одиночку, — доносится до Стайлза будто бы через толстый слой ваты. Стайлз кусает губы и жмурится болезненно. А потом — это не меньший шок для него самого, чем для Дерека — выпаливает:
— Сходишь со мной на свидание?
Тишина оглушает, отдаётся звоном в ушах. Стайлз шипит от боли: так сильно закусил губу, что разодрал её в кровь. Он усмехается. Конечно, тишина. На что ты мог надеяться, Стайлз Стилински, на то, что этот Альфа сходит на свидание с кем-то вроде тебя?
— Прости, — говорит он и направляется к двери. Рюкзак внезапно кажется очень тяжёлым, а расстояние до коридора — бесконечным.
Дерек Хейл сжимает его предплечье, вынуждая развернуться к себе, а Стайлз упорно смотрит в пол, на свои кроссовки, потому что просто не может найти в себе смелости для того, чтобы поднять голову и увидеть насмешку в чужих глазах. Или, что ещё хуже, сочувствие. «Бедный мальчик, подростковые влюблённости — это всегда так больно.»
— Схожу, — говорит Дерек, и Стайлз настолько этого не ожидает, что отшатывается, неуклюже покачнувшись. Дерек — в который раз? — спасает его от падения, потянув на себя, и смеётся тихо:
— Ты такой неуклюжий, Стайлз.
— А ты придурок, хмуроволк, — бурчит Стилински. Он прижат щекой к груди мужчины, но почему-то в голове ни единой мысли по поводу того, чтобы отстраниться. Дерек такой тёплый, живой и крепкий, и от его запаха так кружится голова…
— Если ты не отлипнешь от меня, мы станем звёздами, потому что через минуту у меня урок, — говорит Дерек. Стайлз обиженно хмыкает, показывает ему язык — ребяческий жест, непонятно откуда взявшийся — и уходит. Дерек кричит ему вслед:
— Я заеду за тобой в воскресенье в семь!
Стайлз улыбается, как полный придурок, весь урок литературы, за что получает непонимающий взгляд учительницы (трагедии Шекспира мало располагают к радости) и смешок Скотта. Стайлз ни-че-го не говорил Скотту о своей влюблённости в Дерека Хейла, но что-то ему подсказывает, что вездесущий Маккол уже и так всё знает. Стайлз поворачивается к Эллисон и встречает лукавый взгляд. Он раздражённо чертыхается. Отлично, знает не только Скотт.
К свиданию Стайлз готовится с особенной тщательностью. Он грёбанных полчаса перебирает вещи, которые водятся в его шкафу, и каждую откидывает со словами «не то». Шериф, заглянувший в комнату сына, смеётся и шутит про то, что его малыш уже совсем взрослый. Стайлз кидается в него синим свитером, и отец, понимающе кивнув, закрывает за собой дверь.