Ибо у смерти всегда свидетель —
он же и жертва.
И.Бродский
Они прообщались неделю. Одну проклятую неделю – за которую Дерек Хейл умудрился без памяти влюбиться в Стайлза Стилински – и потерять его.
В первый раз, когда Дерек увидел Стайлза, был вторник, шестнадцатое сентября две тысячи четырнадцатого года. Дождливый, промозглый день: ни один пациент не высунул носа на улицу сегодня, хотя долгожданная прогулка по территории клиники позволялась всего раз в три дня. Когда ты сидишь в психушке, пусть и самой большой в стране, три дня – это настоящая вечность, маленькое столетие.
Стайлз Стилински был худым нескладным подростком с узкими запястьями и янтарными глазами. Дерек Хейл был молодым мужчиной с пятидневной щетиной и равнодушным взглядом. У них не было ни малейшего шанса подружиться – Стайлза поселили в крайнюю палату по левому ряду, тогда как палата Дерека находилась где-то в середине правого. У них не было ни малейшего шанса подружиться – Стайлз страдал шизофренией и психалгией, а Дерека мучило тревожное расстройство личности. У них не было ни малейшего шанса подружиться – в конце концов, оба были пациентами, оба были сумасшедшими, оба были из рода тех, кому желательно находиться исключительно в собственном обществе.
Так что Дерек толком и не понял, как получилось, что они начали общаться. Всё началось с того, что сработала пожарная сигнализация: двери всех палат (не считая корпуса для особенно буйных пациентов) были открыты, и белые коридоры заполонила галдящая толпа. Кто-то шумно радовался, кто-то, не стесняясь зрителей, рыдал в голос. Кто-то кричал. Иногда Хейлу казалось, что у него голова разорвётся от этих криков. В отличие от всех остальных, он не покинул своей палаты.
И чудом не свалился с кровати, когда чужая худая тень скользнула в комнату, притворяя дверь.
При более детальном рассмотрении оказалось, что у Стайлза короткие волосы, стоящие «ёжиком», и забавные родинки на шее. А ещё он улыбался – дружелюбно так, мило, этот большеротый мальчик, которому было лет шестнадцать, не больше. Он уселся рядом с Дереком, болтая ногами, и отобрал подушку, чтобы устроить её у стены и привалиться узкой спиной к белой наволочке.
– Привет, – улыбнулся он. Дерек не нашёлся, что ответить. Беда его диагноза заключалась в том, что он не мог говорить с людьми: мысли путались, язык заплетался, и если Хейл выдавливал из себя что-то, он неизменно чувствовал себя полнейшим идиотом. Но, кажется, Стайлз не обратил внимания на молчаливость своего собеседника. Увлечённо рассматривая бельмо противоположной стены, он снова заговорил:
– Знаешь, мне раньше твердил папа, что я просто магнит для всяческих неприятностей. Вот представь себе, я только сюда пришёл – и сразу какая-то тревога. Ясное дело, ничего серьёзного, может, просто сбой какой-нибудь, все поорут и успокоятся, наверное, ещё санитары придут успокаивать… А правда, что тут есть карцер? – его поистине невозможные глаза блеснули в лунном свете, пробивающемся через малюсенькое зарешёченное окно, и Стайлз уставился на Дерека. Тот нервно поёжился. – Я слышал, что в этой клинике особенно буйных пациентов наказывают, запирая там.
Он повёл по-девичьи худыми плечами, обняв себя, и Хейл почувствовал внезапное и острое желание успокоить мальчика. Он прочистил горло, протянул руку, нерешительно, робко коснувшись чужого предплечья, и помотал головой.
– Здесь нет карцера, – его голос – с непривычки – был хриплым и прерывистым. Дерек так давно ни с кем не разговаривал, что ему было неловко и даже стыдно за очевидное свидетельство этого. – Буйные… в другом отсеке.
Стайлз посмотрел на него оценивающе, кивнул и улыбнулся. Дерек никогда до этого не видел улыбки солнечнее – да и потом тоже.
Как-то совсем незаметно своей неуёмной болтовнёй Стайлз заставил Дерека разговориться: тот отвечал неохотно, путано, с каждой своей фразой всё сильнее и сильнее ощущая пожирающий его изнутри страх показаться смешным, сбивался, проглатывал окончания. А Стайлз будто и не замечал ничего – весело трепался о чём-то. Да Хейл и не слушал, честно говоря. Он смотрел.
Стайлз был бледным-бледным, под пергаментно-тонкой кожей узенькие ручейки вен казались особенно яркими, синими-синими, как весеннее небо. Узкие запястья, кисти, увенчанные тонкими длинными пальцами с аккуратно обрезанными ногтями. Почему-то эти ногти особенно сильно врезались в память Дереку: здесь, в клинике, мало кто следил за собой. Когда тебя раздирает на части болезнь, как-то не до ногтей.
А у Стайлза было не так. У него всё было не так: глаза слишком яркие (таких не бывает у сумасшедших), кожа слишком тонкая и чувствительная, как у девчонки, голос слишком высокий и юношеский, слишком живой. У Стайлза всё было слишком, он не подходил сюда совершенно, как не подходит жилищу бедняка роскошная скульптура, он не был создан для этого места.
И это место должно было его уничтожить.
Дерек понял эту оглушающую в своей простоте истину спустя час, когда Стайлз замолк на минуту, обхватив голову ладонями, и жалобно застонал сквозь зубы. Дерек понял это в тот момент, когда, повинуясь неясному порыву, обхватил дрожащие плечи, притянул мальчишку к себе, вынуждая уткнуться носом в свою ключицу, прошёлся показавшейся ему в тот момент омерзительно грубой ладонью по чужой узкой спине и зашептал что-то неразборчиво, прижавшись губами к темноволосой макушке.
А потом пришли санитары. Оказалось, все больные уже давно были возвращены на свои места, а про Стайлза попросту забыли, но теперь, когда его пропажа случайно обнаружилась, целая делегация работников клиники отправились на поиски. Чужое трясущееся тело вырвали из рук Дерека грубо и резко; Стилински даже, кажется, вскрикнул, сильнее обхватывая голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Дерек знал, что это значит, знал, что такое психалгия. И ничего не мог поделать.
Глотать эту мысль неожиданно оказалось горько.
На следующий день Стайлз сел рядом на обеде: ели-то все вместе, поэтому в столовой всегда дежурило несколько санитаров, но они не препятствовали тому, чтобы кто-то к кому-то подсаживался. На подносе у Стайлза не было тарелки с клейкой липкой кашей, комочки которой Дерек рассеянно перебирал ложкой; какой-то салат (их вообще-то никто не ел, но, видимо, Стайлз любил кашу меньше, чем безвкусные овощи) и стакан воды – вот и весь его обед.
– Привет, – сказал он со своей неизменной улыбкой, хватая ложку (вилок не было – они представляли опасность, ими можно было поранить). – Кажется, вчера я не успел представиться. Я Стайлз, Стайлз Стилински. А как зовут тебя, молчун?
Дерек с трудом проглотил ком, застрявший в горле; отчаянно схватившись за стакан, он в один глоток выпил половину воды и только после этого ответил:
– Дерек Хейл.
– Мне нравится твоё имя, Дерек, – весело ответил Стайлз, пробуя салат на вкус, и скривился. Отставил свой поднос в сторону, взялся за стакан.
Они проговорили целых полчаса, пока санитары насильно не разогнали их – последних оставшихся в столовой пациентов – по палатам. Когда Дерек уже был готов зайти в свою комнату, Стайлз, проходящий мимо, коснулся его руки и что-то вложил ему в пальцы. Хейл поспешил скрыться за дверью и только там, игнорируя бешено колотящееся сердце, посмотрел, что ему сунул Стилински.
Это был малюсенький клочок бумаги, на котором неровными скачущими буквами было накарябано: «Постарайся что-нибудь придумать и улизнуть из палаты. P.S. После двух часов ночи никто не патрулирует лестницу, ведущую к крыше».
Дерек не был уверен, что хочет знать, как Стайлз это выяснил.
Но всё же он пришёл – не мог не прийти. Чудом не столкнувшись с охранником, прохаживающимся по коридору, Дерек, беззвучно ступая босыми ногами по полу, тенью скользнул к лестнице.
Стайлз сидел там – на самом краю, на крыше огромного девятиэтажного здания, свесив ноги и болтая ими. Пронизывающий сентябрьский ветер был достаточно сильным для того, чтобы худой Стилински то и дело опасно кренился вперёд; но в последний момент его тонкие пальцы хватались за скат, и, наверное, он сдирал с ладоней кожу об черепицу, но даже не морщился. Дерек уселся рядом, совершенно опьянённый.
– Тут так хорошо, – просто сказал Стайлз, глядя на звёзды, – тут тихо.
– Тихо?
– Они замолкают здесь, – в янтарных глазах плескалось отражение луны, – голоса в моей голове, они не кричат и не шепчутся тут.
Дерек не знал, что ему ответить. Поэтому просто протянул руку, накрывая своей ладонью узкую ладонь Стайлза. Тот даже не пошевелился – только в уголках губ спряталась едва заметная улыбка.
Дерек поймал себя на мысли, что не хочет прикасаться ни к кому, кроме Стайлза.
Позже, спустя месяцы, один доктор сказал ему, что это нормально; что каждый человек, страдающий психологическим расстройством, испытывает неодолимую потребность в нахождении кого-то похожего на него, кого-то, кто мог бы стать ему близким, и привязывается почти мгновенно, стоит ему только почувствовать, что именно этот человек поможет ему справиться с болью.
Сейчас Дерек не думал и не мог думать об этом.
Они смотрели на звёзды и молчали.
А потом, когда небо едва уловимо посветлело, Стайлз попросил его, растерянно кусая губы и глядя куда угодно, но только не на Дерека:
– Ты можешь мне пообещать, что однажды мы увидим, как всходит солнце? Я никогда не смотрел раньше, а здесь за полчаса до рассвета начинают оживать санитары.
Дерек понятия не имел, как выполнить просьбу Стайлза, но кивнул. И тот снова улыбнулся так солнечно, что на секунду Дереку показалось, будто его несчастное сердце сейчас лопнет в груди, как лопается шарик, когда в нём слишком много воздуха.
Через двадцать минут оба лежали в кроватях и крепко спали. Им оставалось на сон около двух часов.
Третий день ничем не отличался от второго; разница была только в том, что Дерек со Стайлзом сумели улизнуть от охранников, спрятавшись в туалете. Здесь никого не было сейчас, потому что все сидели по палатам.
И тогда, прислоняясь худыми лопатками к грязно-серому кафелю стены, Стайлз прошептал:
– Дерек? Поцелуй меня?..
А Дерек – Дерек Хейл, который почти не мог разговаривать с людьми, который ненавидел чужие прикосновения, да и вообще испытывал неодолимую потребность в одиночестве – шагнул вперёд, склонил голову и накрыл искусанные губы Стайлза своими.
Они отстранились друг от друга спустя минуты, которые показались часами; тяжело дышащие, раскрасневшиеся, взволнованные. Дерек не знал, куда девать глаза, а Стайлз упорно смотрел куда-то ему в шею и сжимал его пальцы, незаметно переплетая их со своими, так сильно, что это было почти больно. Тогда Хейл думал, что умрёт прямо здесь, вот в этом грязном туалете, от какого-то поцелуя, от какого-то сжатия пальцев – просто потому, что он не мог терпеть, потому что губы горели, а руки дрожали.
Это было самой прекрасной на свете слабостью. Это было самым восхитительным на свете нарушением правил.
Ночью они опять сидели на крыше, смотрели на звёзды и говорили. Стайлз рассказал Дереку про своего отца, шерифа округа Бейкон Хиллс; мужчину, которого надломила смерть жены и окончательно доломала новость о болезни сына. Рассказал про свою маму, которую обнимал до тех пор, пока она не сделала свой последний вдох. Дерек рассказал про свою семью, погибшую в пожаре. Обоим было о чём сожалеть и что ставить себе в вину, поэтому после они просто молчали, до хруста костей сжимая пальцы друг друга и глядя в равнодушное чёрное небо.
А на четвёртый день пациентов выпустили на прогулку. Стояла удивительно хорошая погода: светило солнце, было почти по-летнему тепло, но Стайлз всё равно мёрз, и поэтому они с Дереком притаились в уголке, там, где их не было видно, и Дерек грел ладони Стайлза в своих, изредка опаляя кожу горячим дыханием.
Ему казалось, он может даже умереть ради немного неловкой, но искренней улыбки, которая преображала лицо Стайлза, превращая его в нечто волшебное, невероятное, невозможное.
Они сидели щека к щеке и молчали – каждый о своём.
– Дерек, – Стайлз, до этого улыбающийся, внезапно помрачнел. Дерек удивлённо выгнул бровь, ожидая продолжения и не понимая, в чём дело. Стайлз поднял голову, посмотрел на него. – То, что мы делаем, это же… это же неправильно.
– Да, – сказать это было почему-то больно, будто грудную клетку сдавило стальным обручем. Дерек прикрыл глаза, погладил Стайлза по щеке, большим пальцем пройдясь по его нижней губе. – Неправильно, но я… – он не знал, какие тут нужны слова и сумеет ли он их отыскать. – Я нуждаюсь в тебе.
Стайлз внезапно всхлипнул, пронзительно и громко, и вжался лицом в плечо Хейла. Тот растерялся, не понимая, в чём дело и что он сказал не так; погладил осторожно по спине, уже привычным жестом вычертив контуры позвонков, прижал мальчишку к себе, мягко покачивая и уговаривая успокоиться.
Стайлз не плакал, нет, он был слишком сильным для этого – Стайлз просто молчал, комкая в кулаках ткань чужой рубашки и упрямо смаргивая слёзы.
– Спасибо, – наконец, прошептал он.
Дерек не стал спрашивать, за что. Он понимал.
Им обоим необходимо было чувствовать себя нужными, важными кому-то. И, наверное, друг в друге они это нашли.
Стайлз опять мучился от болей, его разум раздирала на части страшная болезнь, Дерек опять прижимал его к себе, пытаясь уменьшить страдания, и они опять были разлучены санитарами, грубо схватившими обоих за плечи и вытолкавшими из маленького садика.
Сегодня Дереку было почему-то непросто уйти в палату; он пару секунд стоял, держась за косяк и жадно глядя на застывшего в дверях своей палаты в точно такой же позе Стайлза; он пытался запомнить, выучить наизусть каждую чёрточку этого неправильного лица с большим ртом и оленьими глазами.
У него внутри что-то оборвалось, когда тяжёлая дверь тихо захлопнулась, отрезая его от Стайлза.
Пятый день оказался страшен.
На завтраке кто-то закричал. Пронзительно, громко и отчаянно; с оглушительным звуком рухнул на пол поднос, звеня, разбился стакан, и кто-то завыл. По-животному. У Дерека волосы на затылке дыбом встали; он пытался удержать Стайлза, не пустить его туда, где столпились пациенты, но юноша был неумолим, и Хейлу пришлось последовать за ним.
Это была женщина. Средних лет, с безумным взглядом и встрёпанными давно не чёсанными волосами. Рухнув на колени, она пыталась собрать дрожащими руками осколки стакана, но только резала пальцы в кровь. И подвывала. Низко, пронзительно. Её глаза то и дело закатывались, а всё тело тряслось так сильно, будто ей было безумно холодно.
Это не было редкостью. Вероятно, она стащила у санитаров таблетки, ища спасения от боли или от видений, выпила слишком много – и теперь захлёбывалась собственной рвотой, безостановочно скребя окровавленными пальцами по горлу.
Дерек сглотнул. Стайлз возле него дрожал, смотрел на женщину широко распахнутыми изумлёнными глазами: в его мире не было места подобному, и теперь Дерек почти физически ощущал, как рушится что-то внутри Стилински. Он хотел сказать отвернуться, не смотреть, но смог только сжать его плечо и развернуть к себе лицом, чтобы Стайлз не видел.
Чужие деревянные пальцы, испуганно и хаотично скользящие по его спине, не могли принадлежать Стайлзу.
Больше в этот день они не виделись.
Поэтому Дерек не мог не удивиться, когда назавтра Стайлз, снова сияя улыбкой, от которой в груди Хейла рождалось мучительное желание зацеловать эти мягкие губы, подсел к нему на завтраке со своим неизменным дружелюбным «Привет».
И Дерек тепло отозвался:
– Привет.
Санитары, особенно рьяно патрулирующие столовую после вчерашнего несчастного случая, будто не замечали их переплетённых пальцев – а может, не хотели замечать.
Ночью, когда они по привычке смотрели на звёзды, Стайлз положил голову Дереку на плечо, устроил свою ладонь у него на груди и закрыл глаза. Дерек не знал, сколько прошло времени с того момента, как дыхание Стилински стало медленным и равномерным; знал только, что сейчас, в этот момент, обнимал спящего юношу крепко-крепко, не позволяя порывам ветра лишить их опоры. Его губы то и дело проходились по чужим волосам, оставляя лёгкие поцелуи, а Стайлз жался к его груди, как доверчивый котёнок, чуть ли не мурлыкал себе под нос.