Когда Хейл разбудил его, потому что им нужно было возвращаться, Стайлз, смущаясь и краснея, сообщил, что он уже давным-давно не спал вот так – чтобы без кошмаров, чтобы в тепле и уюте.
Дерек мог бы поклясться, что в этот момент его сердце разбилось.
В последний день – разумеется, тогда Дерек ещё не знал, что он станет последним – Стайлз был необычайно молчалив. Он уже несколько дней жаловался на постоянные боли, точнее, на их усиление (боли были постоянными изначально), на видения, галлюцинации, сумасшедший бред, звучащий в его голове.
Дерек тогда даже увидел, как он плачет, и это тоже разбило его сердце.
Несмотря на то, что по плану прогулка должна была быть завтра, её решили провести сегодня, и теперь Стайлз сидел на коленях у Хейла, крепко обнимая его за плечи, в тени козырька, где их видели только снующие туда-сюда санитары. Но ни один ничего не говорил: то ли дело было в том, что они всё списывали на сумасшествие, то ли в том, что вид Стайлза – измученного, с огромными синяками под глазами, с белой-белой кожей, едва сидящего – говорил о его прогнозах лучше тысячи слов.
И только Дерек ничерта не видел.
После он винил себя за это, винил каждую секунду. Потому что он мог бы заметить, он мог бы забить тревогу, он мог бы сделать что-то для Стайлза.
Но он только обнимал его, и целовал в шею, и гладил по голове и спине, и шептал, что всё будет хорошо, что у них-то обязательно, непременно всё будет, надо только чуть-чуть потерпеть.
Стайлз казался таким весёлым, пусть и уставшим, когда жевал безвкусный салат на обеде, привалившись плечом к плечу Дерека. Он улыбнулся и на секунду закрыл глаза, наверное, сражаясь с очередным приступом боли, отставил тарелку в сторону.
А затем огляделся, будто за их столиком мог быть кто-то ещё (Дереку стало страшно от мысли о том, что может видеть и слышать этот мальчик), и, понизив голос до шёпота, сообщил:
– Дерек. Я больше не могу.
– О чём ты? – Хейл догадывался. Но не хотел даже мысль такую допускать.
– Ты знаешь, – Стайлз был напряжён, словно чего-то боялся и чего-то ждал. Он внезапно резко вскочил с места, склонился к уху Дерека. – Пожалуйста… Пожалуйста, просто приди в мою палату после ужина. Сегодня воскресенье, санитаров совсем мало…
Дерек остался доедать свой обед наедине с вязким чувством чего-то ужасного, засевшим в груди.
Дверь палаты Стайлза закрылась за ним с тихим скрипом. Дерек порывисто шагнул к своему мальчику, стиснул его в объятиях, целуя в щёки, губы, подбородок… Стайлз отстранил его, жалобно посмотрел в глаза и зашептал, стиснув чужие плечи:
– Пообещай мне кое-что, Дерек.
– Что угодно, – шёпотом ответил тот.
– Я ещё никогда… – Стайлз вспыхнул, опустив глаза, прижал ладонь к груди, и выпалил хрипло, тяжело дыша:
– Будь моим первым.
В груди больно ёкнуло, а потом застучало с удвоенным рвением по рёбрам несчастное сердце.
– Ты… ты уверен? – у Дерека предательски вспотели ладони, во рту пересохло. Стайлз закивал отчаянно и решительно, вытащил из-под подушки явно стащенный у какого-то санитара маленький тюбик крема, совсем алый от смущения, пролепетал что-то про то, что выпросил сходить в душ вне очереди…
У Дерека перехватило дыхание. Его Стайлз, его худой маленький Стайлз, предлагал ему себя. Это кружило голову настолько, что ему одним чудом удалось не опрокинуть Стилински на кровать прямо сейчас. Честное слово, это было тяжело.
Но вместо этого Хейл шагнул к юноше, протянул руки, переплетая чужие пальцы со своими, коснулся чужих губ в мягком и нежном поцелуе. И лишь потом увлёк Стайлза к узкой койке, вынуждая улечься на простыни.
Прошёлся по длинной тонкой шее, оставляя мимолётные, незримые следы коротких поцелуев, жадно словил чужое участившееся дыхание, вновь приникнув к пухлым губам (как неимоверно возбуждали даже эти невинные поцелуи!), скользнул ладонью вниз по впалому животу, накрыв и сжав через ткань джинсов член. Стайлз напрягся, замер поначалу, но только отвёл взгляд, смущённый и растерянный, и стиснул тоненькими пальцами плечи Дерека.
Дерек боялся навредить. До дрожи, до боли в груди боялся. Он даже раздевал Стайлза осторожно, так, будто освобождал от обёртки дорогую фарфоровую статуэтку, слишком любимую, чтобы разбить её неосторожным движением. Сначала медленно стянул тонкую футболку, с трудом справился с волнительной дрожью, когда ему открылось тело Стайлза: худое, ещё по-юношески угловатое, но такое прекрасное… Дерек собрал губами бисеринки пота с напряжённой шеи, вычертил языком что-то неясное на плоской груди, слабо прикусив правый сосок, отчего Стайлз несдержанно, со всхлипом охнул.
Горячие губы обжигали чужую кожу, пальцы трепетно пересчитывали выпирающие рёбра. Стайлз – такой податливый, открытый Стайлз – сейчас принадлежал одному Дереку, и, Господи Боже, это лишало Хейла последних остатков самообладания.
– Ты уверен? – свистящим шёпотом спросил он, взявшись за пуговицу на чужих джинсах. Стилински прошипел сквозь зубы что-то бессвязное, но, кажется, смысл сводился к тому, что он совсем не против, и Дерек, прикусив губу, расстегнул пуговицу, вжикнул «молнией»… Потянул, едва дыша, с узких бёдер одежду.
Стайлз, нагой, смущённый и возбуждённый, был совершенен. Дерек сообщил ему об этом, прижавшись губами к молочно-белому бедру, вырвал у Стайлза немелодичный хриплый стон, когда опалил горячим дыханием чувствительную головку…
Чужие руки, решительно расстёгивающие его джинсы, стали для Дерека неожиданностью. У Стайлза так дрожали пальцы, что Дерек решительно уложил его на лопатки обратно, разделся самостоятельно, на секунду устыдившись своего тела. Но его мальчик смотрел на Хейла так восторженно, столько любви плескалось в медовом взгляде, что Дерек не выдержал – кинулся к нему, родному и привычному, стиснул в объятиях – и застонал, не в силах совладать с собственным голосом, вжавшись бёдрами в бёдра Стайлза. Тот застонал тоже, тихо и хрипловато, царапнул ногтями по плечам, будто побуждая действовать.
Хейл будто опомнился.
Не понимая, что происходит и где он находится, открутил крышку с тюбика, выдавил прохладный крем на пальцы… Стайлз нервничал, жмурился боязливо, и у Дерека сердце заходилось безмолвной нежностью от этой картины.
Первый палец – умоляющее сдавленное «Потерпи» – капли пота, бисером собирающиеся на висках. Дерек растягивал Стайлза медленно, осторожно, стараясь принести ему как можно меньше дискомфорта.
И юноша вдруг выгнулся, застонал, замолчал тут же, будто испугавшись собственной громкости, смутился опять…
– Тш-ш, – прошептал Хейл, языком вычерчивая длинную влажную полосу от пупка юноши к его члену, вытащил пальцы, разводя чужие ноги пошире. У Стайлза с губ слетел то ли истеричный смешок, то ли полувсхлип.
Дерек чувствовал себя так, будто сорвал крупный куш, джекпот, потому что совершенство в его руках стыдливо изгибалось, кусало губы и жмурилось, боясь открыть глаза, а потом замерло от проникновения, почти не дыша, и до крови впилось ногтями в его плечи.
Ждать, пока Стилински привыкнет, пока тягучая боль уйдёт на второй план, – как это было тяжело, невыносимо, до одури, настолько, что Хейл дышал с присвистом, боясь пошевелиться.
– Эй, – Стайлз подался вперёд, обнял его за шею, вынуждая его взглянуть себе в глаза, потянулся за поцелуем, – давай.
Дереку хватило и этого. Первые толчки были осторожными, неглубокими, медленными, но его не могло хватить и не хватило на такой ритм; совсем скоро последние остатки самоконтроля расползлись по швам, и Дерек с глухим рычанием впился болезненным поцелуем-укусом в шею задрожавшего Стайлза, и застонал гулко и низко, и словил губами чужой стон, ломкий и сбивающийся.
Стайлз дрожал под его руками, под его губами, стонал и всхлипывал, прогибался в спине и подавался навстречу, неумело вскидывая бёдра в такт толчкам, хватал ртом воздух и сдувал со лба мокрые пряди волос, беспомощно хватался за плечи и оставлял царапины чуть отросшими ногями, чувственно целовал и до боли кусал губы, был – просто был, настолько неповторимым, прекрасным и страстным, что у Дерека всё внутри дрожало.
Он кончил, вжавшись до предела в тело Стайлза и зажмурившись; и тот, постанывая, излился себе на живот.
Чёрные мушки перед глазами прошли не сразу; долгие, мучительно долгие минуты Дерек собирал себя по частям, вынуждая двигаться. Он выскользнул из тела юноши, примостился рядом, и Стилински доверчиво опустил голову ему на плечо, прикрыв глаза.
Они молчали – говорить было не о чем, произошедшее между ними было многословней любых фраз.
А ночью Дерек решил, что сегодня они встретят рассвет.
Он сообщил об этом Стайлзу, счастливому и улыбающемуся, и тот расцвёл, зацеловал его, заобнимал.
Мягкое солнце постепенно поднималось над горизонтом, небо окрашивалось то в алый, то в золотой, а Дерек, прижимая к себе Стайлза, не мог не ощущать странного, парадоксального после всего произошедшего налёта горечи, скапливающегося под языком. Он не понимал, что это значит и почему так, а Стайлз не говорил – вообще ничего.
Только, когда обоим нужно было спускаться вниз (и, разумеется, попасться санитарам), на секунду сжал руку Дерека и прошептал ломко:
– Я знаю, знаю, ты не поймёшь, но постарайся, пожалуйста, я…
– Что, Стайлз?
– Нет, – он вздрогнул, вырвал руку, отчаянно замотал головой и, спеша, будто за ним кто-то гнался, ринулся к лестнице.
Дерек остался в одиночестве.
Их наказание заключалось в том, чтобы двадцать четыре часа провести взаперти в палате. Когда Дерек заходил в свою комнату, чтобы пробыть там ближайшие сутки, он вдруг остро ощутил, что делает что-то неправильное, неверное, что-то, что будет стоить ему всего… Но плечистый санитар грубо втолкнул его в палату и захлопнул дверь.
Дерек думал, что сойдёт за сутки с ума.
И, если честно, это почти случилось: навязчивое ощущение тревоги, того, что что-то происходит, что-то происходит со Стайлзом, усиливалось с каждой минутой и к концу наказания достигло своего апогея, так что стоило санитарам открыть дверь, и Дерек ринулся на свободу, схватил за плечи первого попавшегося работника, почти закричал ему в лицо:
– Стайлз, Стайлз! Где он?
Ответом ему послужило молчание.
Будто обессилев, Дерек отпустил ошарашенного мужчину. Повернулся, опустошённый, зашагал к двери палаты Стайлза. С каждым шагом всё настойчивее билось в виски иррациональное чувство вины: он не знал, за что, не знал, почему вообще это ощущает, но ощущал – и так ярко, что от этого было больно.
Дверь была приоткрыта. Там, в маленькой комнатке, толпились санитары, и Хейл вдруг понял, что произошло что-то непоправимое, что-то страшное, необратимое…
Горький, полный отчаяния вопль сотряс стены клиники. Дерек только через секунду понял, что это кричит он сам, что это с его губ слетает песня беспросветной боли.
Стайлз – его Стайлз, его хрупкий мальчик с узкими запястьями…
Стайлз, повесившийся в собственной палате.
Дереку показалось, что в этот момент он сам разломался, разбился на осколки. Такое бывает, когда теряешь тех, кто стал для тебя всем. Такое бывает – но от осознания этого было ни капельки не легче.
Дерек не помнил, что было дальше. Его отпаивали лекарствами, в чём-то убеждали, чего-то требовали, о чём-то просили. Он не знал, не слушал и не мог слушать – у него перед глазами ещё стояла леденящая кровь картина, в ушах всё ещё звучали последние слова Стайлза.
Ему говорили успокоиться.
А он думал, что так и не сказал, так и не сказал, ни разу, что любит, любит до одури, до дрожи в теле, до сумасшествия.
И даже спустя семь месяцев он не мог не думать об этом.
Семь месяцев в чёртовой клинике, где на каждом углу – призрак Стайлза, семь месяцев, миллион визитов врачей, пытающихся понять его, миллион визитов врачей, которые этого так и не смогли…
Дерек уже не знал, какие у него там диагнозы и прогнозы. Его жизнь слилась в один бесконечный серый день: завтрак-обед-ужин, прогулка, душ, сон. Всё по расписанию.
И, как робот, он бездумно, механически совершал доведённые до автоматизма действия.
А ещё ему снился Стайлз. Каждую чёртову ночь снился, каждую – месяц за день, семь – за неделю, вот и расплата за то, что почувствовал себя счастливым. Ему снился Стайлз, который держал его за руку, обнимал, звал к себе… И Дерек, который никогда в жизни не отличался религиозностью, с каждым днём всё больше и больше утверждался в мысли о том, что в другой жизни, жизни, полной рассветов, они со Стайлзом непременно будут вместе.
В последнюю ночь седьмого месяца без Стилински Дерек сидел на крыше. Ему было что вспомнить: в неделе, проведённой с человеком, которого он успел полюбить, оказалось больше светлого, чем в жизни Хейла. Вспоминались поцелуи, объятия, вечный жест руки-в-руке, тёплая улыбка, такая живая, такая невероятная, и чужое смущение, сладкое на языке.
На рассвете Дерек поднялся на ноги и, пару секунд пробалансировав на карнизе, спрыгнул. Он летел доли секунды – и на одну из них ему показалось, что обжигающе яркое солнце оказалось совсем близко, обняло его своими лучами, и где-то там, вдалеке, приглушённо и пока ещё едва слышно зазвучал родной смех.