– Как так случилось, что вы живёте одна? – спросила женщина, и, не успев опомниться, Терез рассказала ей всю историю своей жизни.
Но без утомительных подробностей. В шести предложениях, словно для неё всё это значило меньше, чем вычитанная где-нибудь история. Да и какое, в конце концов, значение имеют факты – была её мать француженкой, англичанкой или венгеркой, был отец ирландским художником или чешским адвокатом, преуспел он или нет; вручила её мать ордену святой Маргариты, когда Терез была трудным, вечно орущим младенцем или трудной, меланхоличной восьмилеткой? И была ли она там счастлива. Потому что она была счастлива сейчас, начиная с сегодняшнего дня. Она не нуждалась в родителях или биографии.
– Что может быть скучнее прошедшей истории! – произнесла Терез с улыбкой.
– Возможно, будущее, у которого нет никакой истории.
Терез не стала это глубоко обдумывать. Всё верно. Она по-прежнему улыбалась, как будто только что научилась это делать и не умела остановиться. Женщина улыбалась вместе с ней, позабавленная, и, возможно, смеялась над ней, подумала Терез.
– Что это за фамилия – Беливет? – спросила она.
– Чешская. Она изменена, – неловко стала объяснять Терез. – В оригинале…
– Она очень оригинальна.
– А ваше имя? – спросила Терез. – Как вас зовут?
– Меня? Кэрол. Пожалуйста, никогда не называйте меня Кароль.
– Пожалуйста, никогда не называйте меня Тереза, – сказала Терез, сделав упор на «а» в конце.
– А как вам нравится, чтобы вас называли? Терез?
– Да, вот так, как вы сказали, – ответила она.
Кэрол произнесла её имя на французский манер – Thérèse. Терез привыкла к дюжине разных вариаций и сама, бывало, произносила своё имя по-разному. Ей нравилось, как выговаривала его Кэрол, и нравились её губы, произносящие имя. Неясное томление, которое она лишь смутно и временами ощущала прежде, теперь превратилось в различимое желание. Желание это было настолько абсурдное, настолько стыдное, что Терез вытолкнула его из своего сознания.
– Чем вы занимаетесь по воскресеньям? – спросила Кэрол.
– Не всегда знаю заранее. Ничем особенным. А вы?
– Ничем… в последнее время. Если как-нибудь захотите приехать в гости, буду рада. По крайней мере, там, где я живу, есть какая-то природа. Хотите в это воскресенье?
Теперь серые глаза откровенно её разглядывали, и Терез впервые прямо в них посмотрела. Она увидела в них долю юмора. А ещё что? Любопытство, и ещё вызов.
– Да, – ответила Терез.
– Какая же вы странная девушка.
– Почему?
– Заброшенная из космоса, – сказала Кэрол.
Ричард стоял на углу, поджидая её и от холода переминаясь с ноги на ногу. Терез вдруг поняла, что ей сейчас совсем не холодно, и это при том, что другие люди на улице зябко жались в своих пальто. Она взяла Ричарда под руку, ласково и крепко её сжала.
– Ты не заходил внутрь? – спросила она. Она опоздала на десять минут.
– Нет, конечно. Я ждал. – Он прижался холодными губами и носом к её щеке. – Тяжёлый день?
– Нет.
Вечер был чернющий, несмотря на рождественские огни, красовавшиеся на некоторых фонарных столбах. Она взглянула на освещённое пламенем спички лицо Ричарда. Лоб гладким срезом нависал над прищуренными глазами, крепкий на вид, как голова кита, подумала она, настолько крепкий, что может и проломить что-нибудь. Его лицо было будто вырезано из дерева, гладко и аскетично выстроганное. Она увидела, как его глаза раскрылись, словно неожиданные лоскутки голубого неба в темноте.
Он ей улыбнулся.
– Ты сегодня в хорошем настроении. Хочешь пройтись по кварталу? Внутри нельзя курить. Дать сигарету?
– Нет, спасибо.
Они пошли. Галерея располагалась в шаге от них: ряд освещённых окон, в каждом по рождественскому венку, на втором этаже большого здания. Завтра она увидит Кэрол, подумала Терез, завтра утром в одиннадцать. Они встретятся всего в десяти кварталах отсюда, через каких-нибудь двенадцать с небольшим часов. Она хотела было снова взять Ричарда под руку, но внезапно смутилась этого. К востоку, дальше над Сорок третьей улицей, она увидела Орион, раскинувшийся точно по центру неба между зданиями. Когда-то она смотрела на него из школьных окон, из окна своей первой нью-йоркской квартиры.
– Я сегодня забронировал билеты, – сказал Ричард. – «Президент Тейлор», отчаливает седьмого марта. Поговорил с кассиром – думаю, он сможет организовать нам наружные каюты, если к нему приставать с напоминаниями.
– Седьмого марта? – Она услышала мгновенную радость в своём голосе, хотя сейчас ей вовсе не хотелось ехать в Европу.
– Примерно через десять недель, – сказал Ричард, беря её за руку.
– Ты сможешь отменить бронь, если мне не удастся поехать? – В сущности, можно было бы уже сейчас сказать, что она не хочет ехать, подумала она, но он только станет спорить, как делал это и раньше, когда она колебалась.
– Само… само собой, Терри! – И он рассмеялся.
Ричард размахивал её рукой в такт шагам. Как будто они влюбленные, подумала Терез. То, что она чувствовала к Кэрол, было бы почти как любовь, с той лишь разницей, что Кэрол – женщина. Это было не вполне безумие, но оно было определённо блаженным. Дурацкое слово, но неужели возможно быть счастливее, чем она была сейчас и с самого четверга?
– Эх, если бы мы могли быть вместе в одной, – сказал Ричард.
– В чём в одной?
– В каюте! – Ричард разразился гулким смехом, и Терез заметила, как двое людей на тротуаре обернулись, чтобы посмотреть на них. – Пойдём куда-нибудь выпьем, просто отпраздновать? Можно зайти в «Мансфильд» за углом.
– Мне не хочется сидеть на месте. Давай потом.
Они попали на выставку за полцены по льготным билетам Ричарда от художественного училища. Галерея представляла собой череду залов с высокими потолками и плюшевыми коврами – финансовое изобилие как фон для рекламных объявлений, рисунков, литографий, иллюстраций и всего остального, что теснилось в ряд на стенах. Ричард внимательно по нескольку минут изучал некоторые из них, но на Терез они производили впечатление несколько гнетущее.
– Ты это видела? – спросил Ричард, показывая на замысловатый рисунок, изображавший линейного монтёра за ремонтом телефонного кабеля. Терез уже где-то раньше видела этот рисунок, и сейчас вообще-то ей больно было на него смотреть.
– Да, – ответила она. Мысли её были заняты другим. Если она перестанет урезать себя во всём, пытаясь скопить денег на Европу – что в любом случае было глупой затеей, так как она не собиралась ехать, – она сможет купить себе новое пальто. Сразу после Рождества будут распродажи. Пальто, в котором она ходила сейчас, было чёрное двубортное с хлястиком, и она всегда чувствовала себя в нём блеклой.
Ричард взял её под руку.
– Нет в тебе достаточного почтения к художественной технике, девчонка.
Она притворно нахмурилась в ответ и сама снова взяла его под руку. Внезапно у неё возникло сильное чувство близости к нему, ей стало с ним так тепло и радостно, как в первый день их знакомства, на вечеринке на Кристофер-стрит, куда привела её Франсес Коттер. Ричард был немножко навеселе – таким она его с тех пор никогда не видела – и отзывался о книгах, политике и людях тоже лучше, чем когда-либо после. Они проговорили весь вечер, и он так понравился ей своей увлечённостью, своими честолюбивыми устремлениями, симпатиями и антипатиями, и ещё тем, что это была её первая настоящая вечеринка, и благодаря ему она удалась.
– Ты не смотришь, – сказал Ричард.
– Это изнурительно. С меня хватит. Скажи, когда тебе тоже надоест.
В дверях они столкнулись со знакомыми Ричарда по Лиге – молодым человеком, девушкой и чернокожим молодым человеком. Ричард представил им Терез. Было очевидно, что они ему не близкие друзья, тем не менее он объявил во всеуслышанье:
– А мы в марте едем в Европу.
И все трое посмотрели на них с завистью.
Снаружи Пятая авеню показалась пустынной и застывшей, как театральная декорация в ожидании некоего драматического действия. Терез шла быстрым шагом рядом с Ричардом, руки в карманах. Где-то она сегодня посеяла перчатки. Она думала о завтрашнем дне, об одиннадцати часах. Интересно, думала она, может ли так случиться, что завтра в это же время она всё ещё будет с Кэрол?
– Что насчёт завтра? – спросил Ричард.
– Завтра?
– Ну, ты знаешь. Мои спрашивали, сможешь ли ты прийти в это воскресенье на обед.
Терез помедлила, припоминая. Она была в гостях у Семко четыре или пять раз по воскресеньям. Там бывал большой обед часа в два, а потом мистер Семко, низенький лысоголовый мужчина, желал танцевать с ней под польки и русскую народную музыку, которую крутили на патефоне.
– Слушай, а ты знаешь, что мама хочет сшить тебе платье? – продолжал Ричард. – У неё уже есть ткань. Она хочет снять с тебя мерки.
– Платье… Но это столько работы. – В памяти у Терез возникли вышитые блузки миссис Семко, белые блузки, простроченные рядами и рядами стежков. Миссис Семко гордилась своим рукоделием. Терез чувствовала, что ей не следует принимать подарок, требующий такого колоссального труда.
– Она это любит, – ответил Ричард. – Ну так как насчёт завтра? Хочешь прийти часов в двенадцать?
– Нет, вряд ли в это воскресенье. Они ведь ничего грандиозного не запланировали, а?
– Нет, – Ричард был разочарован. – Ты просто хочешь завтра поработать или что?
– Да. Надо бы. – Она не хотела, чтобы Ричард знал о Кэрол, равно как и вообще с ней когда-либо познакомился.
– И даже проехаться никуда не хочешь?
– Думаю, нет. Спасибо. – Сейчас Терез не нравилось, что он держит её за руку. Его ладонь была влажной и из-за этого холодной, как ледышка.
– Точно не передумаешь?
Терез помотала головой.
– Нет. – Она могла бы как-то всё смягчить, придумать какую-нибудь отговорку, но ей и лгать о завтрашнем дне тоже не хотелось – сверх того, что она уже солгала. Ричард вздохнул, и некоторое время они шли молча.
– Мама хочет сшить тебе белое платье с кружевной каймой. Она с ума сходит оттого, что в семье нет девушек, кроме Эстер.
Эстер была женой его двоюродного брата, и Терез видела её всего один-два раза.
– Как Эстер?
– Всё так же.
Терез высвободила пальцы из ладони Ричарда. Внезапно она почувствовала голод.
Час, отведённый на ужин, она провела за написанием чего-то вроде письма Кэрол, которое не отослала, да и не думала отсылать. На Третьей авеню они заскочили в автобус, идущий в верхний город, а потом прошлись пешком на восток, к дому Терез. Она не хотела приглашать Ричарда наверх, но всё равно это сделала.
– Нет, спасибо, я потопаю, – ответил Ричард. Он поставил ногу на нижнюю ступеньку. – У тебя сегодня чудное настроение. Ты где-то совсем далеко.
– Нет, – сказала она, чувствуя собственное косноязычие и негодуя на него.
– Да. Я это вижу. В конце концов, разве ты…
– Что? – нетерпеливо произнесла она.
– Мы ведь никуда особенно не продвигаемся, правда? – сказал Ричард, вдруг посерьёзнев. – Если ты даже не хочешь проводить со мной воскресенья, как мы будем вместе несколько месяцев в Европе?
– Что ж… Если ты хочешь всё отменить, Ричард…
– Терри, я люблю тебя. – В крайнем раздражении он провёл ладонью по волосам. – Разумеется, я не хочу всё отменять, но… – Он снова прервал себя на полуслове.
Она знала, что он собирался сказать – что не получает от неё практически ничего в смысле проявлений любви, но он не стал этого говорить, поскольку прекрасно знал, что она в него не влюблена, так с чего бы в самом деле ему ждать проявлений? Вместе с тем, из-за одного простого факта, что она не была в него влюблена, Терез чувствовала себя виноватой, виноватой в том, что принимает от него что бы то ни было – подарок ко дню рождения, приглашение на ужин с родными, даже его время. Терез крепко сдавила каменные перила кончиками пальцев.
– Хорошо, я знаю. Я в тебя не влюблена, – сказала она.
– Я не это имел в виду, Терри.
– Если ты хочешь вообще всё прекратить – я имею в виду перестать со мной встречаться, – так перестань. – И это тоже она не впервые ему говорила.
– Терри, ты знаешь, что я лучше буду с тобой, чем с кем-либо ещё в мире. В этом-то вся чертовщина.
– Ну, если это чертовщина…
– Ты хоть сколько-нибудь меня любишь, Терри? Как ты меня любишь?
«Позволь мне перечесть[5]», – подумала она.
– Я не люблю тебя, но ты мне нравишься. Я сегодня почувствовала, пару минут назад, – сказала она, твёрдо и отчётливо произнося слова, не заботясь о том, как они прозвучат, потому что она говорила правду, – что чувствую к тебе такую близость, как никогда прежде, на самом деле.
Ричард посмотрел на неё с некоторым недоверием.
– Да?
Медленно, с улыбкой он начал подниматься по ступенькам и остановился чуть ниже её.
– Тогда… может быть, разрешишь мне остаться сегодня у тебя, Терри? Давай просто попробуем, а?
С первого же его шага к ней она знала, что он об этом попросит. Теперь она чувствовала себя несчастной, и ей было стыдно, и жалко себя и его, потому что это было настолько невозможно и так досадно и неловко, потому что она этого не хотела. Всегда оставался этот громадный барьер её нежелания даже попытаться, что сводило всё к некоему жалкому конфузу и ничему больше, всякий раз, когда он её просил. Она вспомнила первую ночь, в которую позволила ему остаться, и её снова внутренне передёрнуло. Это было что угодно, но не удовольствие, и она спросила его прямо посреди всего: «Так правильно?» Как это может быть правильно и при этом настолько неприятно, подумала она. И Ричард расхохотался, и смеялся долго, и громко, и так от души, что она рассердилась. А второй раз оказался ещё хуже – вероятно, оттого, что Ричард решил, будто все сложности уже позади. Ей было так больно, что она заплакала, и Ричард сокрушённо извинялся и говорил, что теперь чувствует себя бездушной скотиной. И тогда она запротестовала и уверила его, что это не так. Она прекрасно знала, что это не так, и что он ведёт себя ангельски в сравнении с тем, например, как мог бы себя повести Анджело Росси, переспи она с ним в ту ночь, когда он стоял здесь, на этих же ступеньках, и задавал тот же вопрос.
– Терри, дорогая…
– Нет, – сказала Терез, наконец обретя дар речи. – Не могу я сегодня. И поехать с тобой в Европу тоже не могу, – закончила она с покорной и безнадёжной прямотой.
Ричард от изумления раскрыл рот. Терез не могла вынести его хмурого взгляда.
– Почему?
– Потому. Потому что не могу, – сказала она, с мукой выговаривая каждое слово. – Потому что я не хочу с тобой спать.
– О, Терри! – рассмеялся Ричард. – Прости, что я спросил. Забудь об этом, лапочка, хорошо? И в Европе тоже?
Терез отвела взгляд, снова заметила Орион, теперь уже под чуть иным углом, и опять посмотрела на Ричарда. «Но я не могу забыть, – подумала она. – Мне приходится время от времени об этом думать, потому что об этом думаешь ты». Ей казалось, что она произнесла эти слова вслух, и что они повисли в воздухе между ними, материальные, словно вырубленные из дерева, хотя она ничего не услышала. Она раньше уже говорила ему эти слова, у себя в комнате наверху и один раз в Проспект-парке, запуская воздушного змея. Но он не хотел принимать их в расчёт, и что ей теперь было делать, снова их повторять?
– Хочешь всё равно подняться ненадолго? – спросила она, мучая саму себя, мучимая стыдом, которого она и объяснить-то толком не могла.
– Нет, – сказал Ричард, тихо усмехнувшись, и ей стало ещё стыднее от снисходительности и понимания, которые были в этой усмешке. – Нет, я пойду. Спокойной ночи, лапочка. Я люблю тебя, Терри.
И в последний раз взглянув на неё, он ушёл.
Терез вышла на улицу и поискала глазами, но улицы были пусты пустотой воскресного утра. Ветер кидался на высокий цементный угол «Франкенберга», словно в ярости оттого, что не находит человеческой фигуры, с которой можно было бы схватиться в противостоянии. Ни одной, кроме неё, подумала Терез и вдруг ухмыльнулась сама себе. Могла бы придумать место для встречи и поприятнее. Ветер на зубах был как лёд. Кэрол опаздывала на четверть часа. Если Кэрол не придёт, подумала Терез, она, вероятно, так и останется ждать, весь день и до глубокой ночи. Одна фигура возникла из подземки – худая, как щепка, торопливая женская фигура в длинном чёрном пальто, из-под которого выглядывали ступни, двигавшиеся так быстро, будто их было четыре и они вращали колесо.