Мне неудержимо хотелось его коснуться, словно я не до конца верил, что он здесь во плоти. И коснуться не одежды, а кожи – может, чтоб узнать, простая ли это человеческая кожура или просто плотная дымка чуда. И я, ничего не соображая, протянул руку и коснулся пальцами его щеки…
…и вспыхнул, когда понял, что сделал - так вспыхнул, что невольно покосился – не пляшут ли по стенам отблески зарева с моей физиономии…
А он только внимательно посмотрел на меня – и вдруг улыбнулся как-то не так, как раньше, как-то по-детски, что ли. Но голос был тверд:
- Как твое полное имя, Отто?
- Отто В…
- Хорошо. Я запомню, - усмехнулся он, - и если что нужно будет – приедешь в Берлин и найдешь меня. Бальдур фон Ширах помнит тех, кто ему по душе. А пока – извини, я должен подготовиться к завтрашнему параду.
Мне показалось, что он, едва поднявшись, растворился в папиросном дыму и гуле голосов. Наверное, я все же окосел… и вдруг услышал чей-то пьяный рев:
- Смотри, шпак, куда прешь!..
Я сразу проснулся и вскочил, и увидел какого-то верзилу в форме СА, который хватает ЕГО за плечо, разворачивая к себе…
Я преодолел разделяющее нас расстояние, как мне казалось, одним прыжком – и ударил громилу по руке – и заслонил собой моего воплощенного бога…
- Щ-щенок!! – проревел пьяный, замахиваясь – но я не зря занимался рукопашным боем, я нырнул под занесенную руку и взял ее в захват…
- От-ставить! – я не ожидал, что ЕГО голос может звучать и так. Это был необсуждаемый приказ, который следовало выполнить, и я выполнил, как мог четко. Пьяный тоже – он замер, вытянувшись во фрунт.
- Кто таков? – презрительно спросил ОН, и огромный мужичище автоматически назвался – имя, должность, не помню даже, что он пробубнил… и лишь потом опомнился:
- Сам кто таков?!
- Бальдур. Фон. Ширах. – произнес ОН. – И сегодня же фюрер узнает об этом инциденте, партайгеноссе.
- Мои извинения, партайгеноссе… - проворчал коричневорубашечник, - Мои извинения…
- Принято, - коротко отозвался Бальдур, - Отто, вольно. Идем.
Я вышел вслед за ним в теплую ночь. Я готов был взлететь и с воплями сбивать с неба звезды.
- Объявляю тебе благодарность от имени Союза немецкой молодежи, - усмехнулся ОН в темноте.
- Рад стараться, - прошептал я – горло мое сдавило от счастья.
- Увидимся как-нибудь, Отто.
- Да.
Он ушел.
- Ты где был? – взревел Вернер, физиономия у него была довольная, как всегда после хорошей драчки.
- Пиво пил, - ответил я.
- Один?..
- Нет. Со мной был Бальдур фон Ширах.
- Да ты нажрался, Отто!..
Перед началом парада всех парней собрали на Щутценвизе, девушек – на стадионе. Мы гарцевали на месте, словно молодые жеребцы, нам не терпелось показать свое искусство маршировки фюреру, который действительно был здесь.
Около восьми часов кряду мимо его трибуны лился полноводный и одноцветный бурный поток – парни и девчата из Киля, Лика, Рура, Мюнхена, из городков и селений маршировали, четко отбивая такт подошвами сапог и полусапожек, мы во все горло распевали «Хорст Вессель» и другие уличные гимны, мы захлебывались воздухом, словно это уже был воздух нового, нашего мира.
Мы возвращались домой, усталые, грязные, изголодавшиеся – но кто в этом возрасте обращает внимание на такие мелочи! Все были очень довольны, кроме Михаэля, которому пришлось столько петь, что он действительно охрип, и меня. Я был мрачнее тучи – и весьма неумело пытался скрыть это. Думаю, парням позарез хотелось узнать, что со мной, но вид у меня был такой, что спрашивать они опасались. И правильно делали. Я ни за что не сказал бы им этого. Да и глупо это звучало – я и тогда понимал – так как дело было в том, что мне казалось: поезд увозит меня все дальше и дальше от моей настоящей судьбы.
Бальдур оказался хорошим сеятелем.
Семя другой жизни, той, какая могла бы быть у меня, кабы я и впрямь был рядом с ним, прорастало болезненно, но неудержимо, и не прошло и полгода, как я, оставив матери с отцом невнятную записку, ранним утром вышел из дома, без денег и без багажа, но полный надежд, и с насыпи у поворота вскочил на пустую платформу товарняка.
Я ехал в Берлин, почему-то веря, что непременно отыщу там Бальдура фон Шираха.
Берлин, 1933. Адъютант
Так я и явился к нему – взлохмаченный, с сумасшедшими глазами, в грязной форменной рубашке, голодный и полный неясной решимости. Я пробился к нему сквозь толпу чистеньких мальчишек берлинского Юнгфольк после парада памяти Лео Шлагетера. Я боялся, что он просто не узнает меня – но он узнал и улыбнулся, потом вырвал листок из блокнота, что-то нацарапал и сунул мне.
Там был адрес и время – 23.00.
Он жил возле парка Люстгартен, и я уже в 20.00 вертелся у его дома, то и дело пугая прохожих: немытый мальчишка с безумными глазами, кидающийся к тебе как к врагу фюрера, и всего лишь спрашивающий, который час…
Бальдур появился, я думаю, ровно в одиннадцать, как и сказал. Он отпустил шофера и махнул мне, я подошел. Там, на параде, мне было не до того – а сейчас я сгорал со стыда за свой затрапезный вид…
- Все же явился, - сказал он, и вид у него был довольный, - что ж. Я как раз вчера думал о том, что мой адъютант не справляется…
Он говорил по-военному, одно это слово «адъютант» - но иного я и не ждал. А «не справляется» было сказано без осуждения – ты понимал, что это не лень и небрежность, что у парня просто завал…
Я понятия не имел, как уж Бальдур там разобрался с моими документами, но он разобрался. Во всяком случае, в письме от мамы, которое я вскоре получил, было написано «Мы гордимся тобой, Отто, хоть кто-то из нашей семьи сумеет чего-то добиться.»
Другой адъютант Бальдура был берлинский, конечно. Парень лет 17, звали Вилли, тоже по виду из рабочей семьи, как я. Он сразу мне рассказал, что ему скоро 18 и он вступает в НСДАП и по рекомендации Шираха идет служить в СА.
Порассказал он мне, зеленому, и кое-что еще. Но прежде спросил:
- Он ведь тебя нашел на Потсдамском съезде?
- Ну, да.
- Он с тобой уже того?
- Чего?..
- Пойдем, - Вилли увлек меня куда-то в закуток возле кухни, прихватив по дороге пива, что кухарка выставила в ледник, - Давай выпьем. Не бойся, он уехал, еще пару часов точно не появится, а телефон зазвонит – мне кухарка скажет, ее, кстати, Марта звать, ничего тетка…
- Ну, ладно…
Мы выпили, и Вилли, едва не ткнувшись пухлыми губами мне в ухо, сообщил:
- Ширах из этих.
- Из каких?
- Ты что, совсем того?.. Из ЭТИХ. Ну, он не баб любит, а мужиков.
- Врешь!
- Чего мне врать-то. Я тебе же помогаю, чтоб ты знал… Короче, если лезть будет – дело твое, как ты сделаешь.
- А ты как сделал?
- А никак, - заявил Вилли, покраснев, - просто сказал, что я не из таких.
Врал. Я видел. Но ничего не спросил – не до того было. Сказанное меня поразило, понимаете?.. Я верить – не мог. Как если бы мне сказали, что я сам из таких, просто этого раньше не знал.
А Вилли тем временем выпил – и дурь скатила, что ли, но он стал серьезным.
- Я никому об этом, - сказал он, - плевать мне, какой он. Он меня из говна вытащил, и всё.
Как и меня, впрочем.
Так началась моя настоящая жизнь.
Прошу заметить, тогда мы были еще не коричневой чумой, поразившей Европу, а всего лишь молодыми парнями, верившими фюреру – и я, и Бальдур. Мне, дураку, было 15, ему, блестяще образованному дворянчику из древнего баварского рода – 25, и мы оба верили фюреру. «Прекрасными мечтами оказалась вымощена дорога в ад, как и обычно», - сказал он мне – но не тогда, а чуть позже, в другой жизни.
А пока у меня была – эта. И она была куда тяжелей – но и куда интересней моей прежней…
Однажды Бальдур – мы только приехали, ночью, все забрызганные весенней грязью и уставшие, как черти – вдруг заговорил (притом он просто переодевался):
- Ночь – как великий дом. И вот – их страхом раненные руки рвут дверь за дверью в смертной муке, им ходов предстают излуки – нет и не будет им ворот…
Он так просто это произнес, что я вздрогнул – хотя это были какие-то там стихи, а я стихов не любил…
Он усмехнулся:
- Пробирает, а?
- Да, - сказал я.
- Рильке пробирает, да…
Не знаю, как там было с Вилли – но мне теперь не было покоя.
- КАК МОЖНО БЫТЬ ТАКИМ ИДИОТОМ В 16 ЛЕТ?..
Вот это был любимый вопрос Бальдура.
Моя рука брала телефонную трубку, моя другая послушно записывала сообщения, мои ноги, словно на сапогах были крылышки, носили меня туда-сюда не только по Берлину, но и по всей Германии, то бишь, топтали брусчатку Рура и сжимались на грязных конских боках в болотах Восточной Пруссии – а моя голова просто пухла от, казалось бы, не такого уж обременительного дела – быть рядом с Бальдуром. Все, что он успевал делать, он делал сам. Но оставались вечера и ночи, и вот тут-то я порой готов был сбежать в свой Лик.
Он читал мне стихи, чужие и свои. А у него, сейчас уж я могу это сказать, были не всё сплошь стихи, посвященные фюреру, кое-что он писал или раньше, или просто для себя – вот, к примеру, такое:
Чем старше я – тем хуже слышу небо.
Тем меньше вижу то, чему я рад.
Не дай мне бог
дня без друзей и хлеба!
Не дай мне бог коллекции утрат!..
Там и дальше есть, просто не хочу цитировать, там дальше, как он сказал, про меня. (приписка на полях: «А кто тебе вообще разрешал цитировать?»)
Он не только стишки читал, но и на рояле играл, и пытался говорить со мной – уже на другом языке.
Как это ни смешно, я так и не проникся к нему презрением из-за этого. Стихи были понятны – просто он так читал, что было все ясно… и я думал – да, а без него я бы и не знал ничего, кроме уличных песенок, а тут порой приходилось переспрашивать – а вот это что, все-таки, значит?..
Иногда, когда башка моя уже лопалась от поручений, телефонных номеров и прочего – я пользовался тем методом, что он мне посоветовал: «Просто вспомни что-нибудь другое. Французские слова, например». – «Я их не знаю». – «Тоже мне беда. Слушай вот…» Он произносил несколько французских слов, тут же переводя для меня, и это намертво врезалось в память.
Он научил меня слушать музыку и любить ее. Он научил меня искать ответы на все вопросы не где-нибудь, а в книгах.
И еще – кто будет смеяться, получит по ушам – Бальдур рассказывал мне сказки на ночь. Шестнадцатилетнему. Да. И я мечтал о том, как он придет, удобно устроится на стуле возле моей постели и начнет говорить.
Он пересказывал древнегерманские легенды, и однажды, конечно, добрался в этом до самого себя, до Бальдра, древнего, юного и прекрасного бога весны, попавшего по злой воле Локи в царство Хель. «И если все, кто есть на земле, заплачут по нему…» Не заплакал, как известно, только Локи, принявший другой облик…
- Знаешь, что такое инверсия? – вдруг спросил Бальдур.
- Нет.
- Неверный предложении в слов порядок – вот что инверсия значит такое, - ответил он, - Ясно?
- Да.
- А что такое перверсия – знаешь?
- Нет.
- Из всех, кто есть на земле, только Локи заплакал по Бальдру. Ясно?
- Да.
Вот вам его разговорчики. Никогда он не мог говорить о чем-то одном, и я поначалу просто терялся в его этих мыслительных выкрутасах, но раз от раза все лучше и лучше понимал его.
То, что сказал Вилли, не давало мне покоя и даже как-то приснилось – но во сне с Бальдуром был не Вилли, а я.
Потом я просто это воображал, когда по ночам корчился в дрочке.
Все началось – по-настоящему началось - с одного дождливого и пьяного вечера – и с фотографии в бумажнике. Бальдур достал бумажник и показал мне ее.
Я увидел высокого представительного мужчину со светлой шевелюрой и худощавую, похожую на мальчишку юную женщину рядом с ним. Она была серьезна, глядя в объектив – но тем не менее ее запоминающееся миловидное личико лучилось какою-то проказливостью, словно ей ничего не стоило взять и высунуть язык на радость фотографу…
- Мои родители, - сказал Бальдур.
Я внимательно посмотрел на него. Да, цветом волос он пошел в отца, но прочее – нежное лицо, ямка на подбородке, тонкие яркие губы, большие глаза – было в нем явно от матери. Притом ее нельзя было безоговорочно признать красивой, а вот в его лице ее черты преломились в редкую для мужчины красоту…
- Мама у меня американка, - произнес он, догадавшись, о чем я думаю, - правда, я на нее похож?
- Да.
Впрочем, американка или нет, но арийский тип был налицо.
- Она у меня прелесть, - продолжал он радостно, по-детски, он ужасно нравился мне, когда был такой, - актриса от Бога, хоть и не играла в театре. Отец-то уж толк в этом знал. Он служил у Вильгельма, а когда в отставку вышел, стал директором театра. В Вене. Эх, дикий мой Отто, ты же не знаешь, что это значит…
Я знал, что это значит. Значит, на Бальдура снова нашло. Но я был не против. Я любил, когда он читал мне стихи, которые я понимал через слово, или играл на рояле что-нибудь из Вагнера и даже Хиндемита, которого считали «декадентом». Бальдур играл его, нимало не беспокоясь о том, что кто-то из партайгеноссен услышит и сделает выводы. У них же все равно слуха нет, смеялся он, я просто скажу, что это был Вагнер… но это же неплохо, а, Отто?..
Это было неплохо, конечно. В том смысле, что когда он играл, мне хотелось оторвать его от клавиш и завалить на рояль – но он играл так, что я ни разу не осуществил это свое желание, просто не мог – потому что его игра звучала даже лучше, чем его слова…
Но в тот вечер он просто сыграл несколько вальсов и крутанулся на рояльной табуретке:
- Подожди, Отто… сейчас ты ее увидишь.
И я увидел.
Минут через пять передо мной возник такой бабец! - от нее, маленькой, так и перло, что она мне даст, если я буду себя правильно вести… Раз-два! – наваждение пропало, а передо мною был Бальдур, который держал в руках вечернее платье. Он не надевал парика и не красился, ничего такого – но КАК, черт возьми, я УВИДЕЛ в высоком белобрысом парне его маленькую темноволосую маму?!
Не знаю. Но вот вам Бальдур. Каким он был – и что мог.
Только встало-то у меня, извините, как положено – и не опало, когда я увидел его вместо ее. Честно сказать, про Вилли я тогда и не вспомнил – мы просто как-то сразу оказались в постели, я помню, что был в брюках – когда рубашку снять успел, не представляю… а Бальдур сидел рядом, тоже голый по пояс. И обнял меня. И стал целовать.
Мы уже лежали рядом, под одеялом, голые, без света – когда он вдруг заговорил:
- Воины Спарты были самыми отважными воинами в истории. То, что почитается у нас как подвиг, каждый из них совершал как обычное деяние воина… Спартанцы были непобедимы – в том смысле, что покорить их было невозможно. Можно было уничтожить, стереть с лица земли – всех, вместе с женщинами и детьми. Воины, зная, что сражение проиграно, бросались на свой меч, не желая становиться рабами…
Я что-то такое знал, Спарту мы проходили по древней истории. Но не ту Спарту, о которой говорил Бальдур.
- Тебе известно ли, что в Спарте женились лишь для продолжения рода?.. А любовь между мужчиной и женщиной была чем-то совершенно непонятным? Любить можно тех, кто разумен, хорош собой и не принесет тебе неприятностей ( в виде беременности, например). Поэтому мудрые воины любили не женщин, а мальчиков, подающих надежды… Таких, как ты. А мальчики старались понравиться тому, кто может помочь им в пути наверх… И притом ни воины, ни мальчики не становились женственны – наоборот…
- Я понимаю… - сказал я, мне плевать было на Спарту, об этом еще подумаю, а не плевать – на то, что член у меня торчит…
Короче, все, что было дальше, походило на спартанские отношения. Кроме одного – мальчики, я думаю, не трахали своих наставников. А Бальдура я трахнул, он сам хотел.
Лучше было б сдержаться, но в чьих это силах?.. Посмотрел бы я на такого сдержанного…
А уж после того, как попробовал это– вообще не остановиться…