Я и не останавливался. Куда б ни ездили – везде найдется кладовка, сарай, просто уголок, где мы оказывались вдвоем, и Бальдур стягивал портки, когда форменные, когда баварские кожаные – и подставлял мне свой аккуратный зад. И ладонью с длинными пальцами зажимал себе рот, потому что, когда я его прочищал, орал он громко… (на полях: «Я всегда знал, что ты нимфоман и русский шпион»))
Так не могло продолжаться вечно.
…Бальдур вернулся от фюрера с презрительно вздернутой верхней губой и задымил папиросой. Потушил, не докурив, зажег другую, сделал пару затяжек…
- Принеси мне кофе с коньяком, Отто.
Горячий кофейник уже ждал на кухне. В последние дни я варил кофе, точно подгадывая к приходу Бальдура, даже не знаю, как это получалось – наверное, я научился чувствовать его приближение, словно собака. И я правильно понял, что в этом случае под кофе с коньяком подразумевается коньяк с привкусом кофе.
Он в два глотка выдул чашку и бесшумно поставил ее на блюдце.
- Разомни мне спину, Отто.
- Сними гимнастерку.
Он снял, аккуратно повесил ее на стул и вытянулся на широком диване. Я присел на край, мои руки легли на его узкую белую спину. Кожа у него была нежной, словно у девушки. Он передернулся и капризно буркнул:
- У тебя холодные руки!
Я потер ладони одну об другую, чтоб согреть.
- Так хорошо?..
- Хорошо.
Мои ладони заскользили по его спине круговыми движениями, разогревая мышцы. Я ощущал, как он все больше и больше расслабляется, и ждал, что он заговорит…
- Подлые скоты, - тихо пробормотал он, - Это все Аксман, сволота поганая…
- Не напрягайся, пожалуйста, Бальдур.
- Да, да. Знаешь, зачем меня вызывал фюрер? Что он хотел мне сказать?..
- Не знаю, ты же не говоришь…
- Погоди. Скажу, когда ты закончишь. Не хочу портить себе удовольствие.
Я старался не торопиться с массажем, хотя меня разбирало любопытство – мне очень нравилось, как Бальдур чуть-чуть выгибается под моими руками и тихо кряхтит от удовольствия.
- Спасибо, Отто.
- Рад стараться, рейхсюгендфюрер, - с улыбкой ответил я – и увидел, как его губа снова вздернулась…
- Да уж, - зло заявил он, опять потянувшись за папиросой, - должно быть, я плох на своем месте, а, Отто?..
- Не думаю, что кто-то может быть лучше, - твердо ответил я – потому что и впрямь в это не верил.
Бальдур откинулся на спинку дивана и слегка прищурил свои чудесные синие глаза. Это предвещало очередное представление в лицах.
- Фюрер, - тихо и задушевно заговорил он, - встретил меня очень ласково, я бы сказал, необычно ласково. Он сказал, «Бальдур, мой прекрасный вожак чистокровных арийских волчат, всякий раз когда я вижу тебя – я думаю: вот оно, юное воплощение чистоты расы, отваги и верности… Вот тот, кто достоин вести за собой наших детей… Нет, они не правы, конечно, не правы!» «Кто?» - спросил я. «Те, мой Бальдур, кто говорит о тебе, что ты слишком уж неженка, слишком уж образован и слишком рафинирован, чтоб носить кожаные баварские штаны». Я мог ответить на это только одно: «Мой фюрер, если моя деятельность не заслуживает хорошей оценки, я готов уступить свое место более достойному, ибо я считаю нужным действовать в интересах рейха, а не собственного тщеславия». «Твоя деятельность заслуживает наивысшей оценки, - сказал он, - Ступай, Бальдур, и приводи в наши ряды новых отличных парней, и не слушай, что говорят о тебе завистливые идиоты». Ну, так что я должен обо всем этом думать, а, Отто? Оказывается, есть те, кому я настолько не по душе, что они не стесняются в лживых обвинениях!..
- Это еще не обвинения. Фюрер прав – это болтовня завистников, не заслуживающая и плевка…
Бальдур был бледен – и было понятно, что эти глупости больно его задели - потому, что являлись не откровенной ложью, а полуправдой, которая хуже лжи. Да, Бальдур нередко вел себя, как избалованная девчонка. Да, он был слишком хорош собой – и не стеснялся показать, что знает о своей красоте. Да, он любил музыку, театр, стихи преданной любовью настоящего ценителя искусства… Но при всем при этом – кто из парней, черт возьми, рискнет состязаться с ним в беге, плавании, стрельбе? Кто за час превратит нестройную орду разболтанных подростков в четко марширующую колонну? Кто поможет любому подростку полюбить гитлерюгенд больше отца-матери?!
- Но разговор на том не закончился, - сказал Бальдур, - хотя я подумал именно так. Фюрер смотрел на меня этим своим особенным взглядом – знаешь, его глаза словно становятся темней, чем обычно… и в этот момент просто не знаешь, чего ждать… «Бальдур, - сказал он очень тихо, - мои лучшие соратники должны быть, как жена Цезаря. Вне подозрений. Я не собираюсь верить всему, что болтают – но я не хотел бы даже слышать эту болтовню… Ты не думал о женитьбе?» «Еще нет, мой фюрер», - ответил я, ошарашенный. «Но почему, Бальдур? Разве ты такой уж аскет?.. Тебе ведь известно, что партия одобряет тех, кто женится на достойных женщинах, дабы приумножить число юных арийцев. Дети – наше будущее… Почему бы тебе, скажем, не подумать насчет Генриетты Гофман?»
Бальдур выразительно смолк и глубоко затянулся очередной папиросой.
Мой Бог, подумал я, Генриетта Гофман! Дочь фотографа Гофмана, нашего великого пьяницы…
- Безупречно арийский тип – белокурая, голубоглазая, высокая… с лицом валькирии, - усмехнулся Бальдур сквозь папиросный дым, - но при том глупа беспробудно… О чем я и сообщил фюреру, положа руку на сердце. А знаешь, что он ответил? Он рассмеялся и заявил: «Умному человеку лучше иметь примитивную, глупенькую женщину. Вообрази, если б у меня была женщина, которая вмешивалась бы в мою работу! А Генриетта, между прочим, только о тебе и говорит…» А потом он пригласил меня на выходные в Берхсдорф… как ты думаешь, для чего? Я на все сто уверен, что Гофман с его умницей-дочкой тоже получат – если уже не получили – такое же приглашение… Принеси мне еще кофе.
Я снова принес ему коньячно-кофейную смесь, но теперь он не выпил залпом, сидел и потягивал, и глаза его затуманились.
- Бальдур, - спросил я, - ты женишься на ней?
- Фюреру виднее, что для меня лучше, - отстраненно ответил он, - Он ведь желает мне только добра.
Он отставил чашку.
- Но от наших с тобой спартанских отношений я не собираюсь отказываться, Отто. Никакая Грета не сравнится с этим, - промурлыкал он.
- Она – Генриетта.
- Какая к черту разница.
Точно, подумал я. Какая там Генриетта. Я бы ни на какую дурную Грету-Генриетту не променял Бальдура, который вмиг освободился от сапог, штанов и трусов – и ждал меня на широком диване, раскинувшись, как благодушно настроенный гибкий хищный звереныш. Я так торопился раздеться, что запутался в штанах и едва не упал – Бальдур засмеялся тихим, нежным смехом, как никогда не смеялся на людях – а потом попросил:
- Возьми плед. Мне холодно…
- Есть, - ответил я, я набросил на него плед, словно пытаясь поймать его сетью, он мигом исчез, спрятался под ним полностью, и я влез к нему, словно в пещеру.
Его дыхание пахло коньяком, и я опьянел от него. Я обнимал Бальдура до тех пор, пока с его кожи не сошли мурашки, а потом откинул плед, хотел увидеть его всего, я никогда не мог просто на него наглядеться, и он уже не мерз, греясь под моим взглядом, плавясь, как льдинка под струей горячей воды.
Долго я не мог выдержать этого зрелища – и приник губами к его темно-коричневому твердому соску. Соски его были как незаживающие раны, которые мой язык всегда растравлял – я знал, что сейчас, вот сейчас услышу мучительный стон, словно моего любимого пытают, а не ласкают…
Будет и продолжение пытки, сказал я ему без слов, приникая к другому соску. Левый более чувствителен, и тело Бальдура трясет, а челюсти его ходят, словно он сдерживает крик…
Я даю ему передохнуть. Без этого никак нельзя. Все эти мучительные пики должны чередоваться с моментами отдыха, иначе я доведу его до истерики, а истерика – это некрасиво, она не идет такому существу, как Бальдур.
Судя по его виду, больше ему ничего не требуется. Мне не нужно спускаться ниже и дразнить языком его естество, мне не нужно делать ничего больше, кроме того, о чем он сейчас попросит.
- Возьми меня… - шепчет он еле слышно, - и делай это сильно…
Он не переворачивается. Я знаю, что это означает, и сгибаю его ноги в коленях, он сам подтягивает их к груди, становясь совсем беззащитным. Я еще сильней развожу ему бедра, приподнимаю его под ягодицы и вхожу – сразу и полностью. Его губы кривятся, брови ломаются. Я наваливаюсь на него, его ноги дергаются, как у раздавленного кузнечика, и сжимают мою талию.
Я навязываю ему свой ритм, и он со всхлипами подчиняется, мне уже жаль его, ему уже хочется немного не так – и я хочу, чтоб он сделал это сам, а потому выхожу из него и говорю «встань как надо», он переворачивается и приподнимается на четвереньках, немного прогнув спину, отчего его маленький, белый, нежный зад вызывающе оттопыривается. (на полях, криво: «блядь! DIMINUENDO ! Порнограф хренов!»)
Я снова вхожу, и он словно сходит с ума – теперь у него есть свобода маневра, и он пользуется ею, чтоб почувствовать меня в себе как следует, мне и двигаться не надо – он делает это сам, насаживаясь на мой член и вихляя задом из стороны в сторону, словно хочет, чтоб член протер его до дыр…
Я кончаю слишком рано для него, как бывает почти всегда, но я не даю ему опомниться и сую в него пальцы, у него там теперь мокро, скользко и широко, хоть буквой V пальцы разводи…(на полях: «О! О! Я не знал, что трахаюсь с Черчиллем!) и несколькими тычками я отправляю моего Бальдура в рай.
Потом мы долго лежим рядом, не шевелясь и без единого слова. Его голова приникла к моему плечу, и я ерошу его пепельные волосы.
МОЁ.
Вот так. Не «мой» даже, а «моё». Бальдур больше, чем «он», чем какой-то там любовник. Сейчас он словно пропускает сквозь себя мои токи, он – моя сущность, средоточие моей натуры, моя лучшая половина. И он это знает, точно так же, как я… И еще он знает, что я нужен ему точно так же, как он мне. Атлетически сложенный, с арийской внешностью, смелый и деловой паренек из Гитлерюгенд воплощает для него всю молодежь Германии, которая находится под его контролем. Я символ его власти. Его талисман, быть может…
Чем не предмет гордости? А?
Но я, хоть и гордился службой у самого Шираха, все время знал и кое-что еще.
Нас соединяло кое-что еще, не имевшее отношения ни к гитлерюгенду, ни к фюреру, ни к чему такому. Дело в том, что я – один я – знал Бальдура фон Шираха таким, каким не знал его никто. Хотя кое-кто, как выяснилось, догадывается о второй его сущности…
Важно ли, что у него два лица. Важно лишь то, что они не ссорятся между собой – и то, что он делает свое дело с блеском…
Второе его лицо иногда ужасно не нравилось мне, а иногда нравилось больше, чем та, безупречная физиономия рейхсюгендфюрера.
Второе его лицо было ночным, не дневным – и более женским, чем мужским. Он знал это – и никогда не стеснялся его. Вспомнить хоть платье… а другие выходки! Он совершенно не боялся вести себя, как девчонка – и у него это выходило ни капли не противно. Я же знал, каков он – и знал, что это тоже для чего-то необходимо ему, может, и для того, чтоб днем быть тем, чем он был.
Однажды днем, правда, уже наступал вечер, он сказал мне:
- Отто, а ведь мне, наверное, когда-нибудь придется убить тебя. Ты столько обо мне знаешь.
- Убей. Если сомневаешься во мне.
- Нет, - тут же ответил он, и его глаза по-ночному раскрылись и повлажнели, - Прости.
Он был прав – я знал и видел слишком много. И кое-что из того, что я знал, могло погубить его. Особенно после «ночи ножей».
Нет-нет, он не принимал в тех событиях никакого участия. Но совсем незадолго до этого случилось кое-что, что могло скомпрометировать его в глазах фюрера.
Мы же не знали, что замышляется против Эрнеста Рёма и всей его шайки-лейки, и потому не знали, что это преступно – сидеть в одном кабаке с ним. Кабак упоминать не буду. Упомянешь название – сыщутся и свидетели…
Штурмовики гуляли широко, Бальдуру это было не по душе, и он счел бы за лучший вариант, если б они просто не обратили на нас внимания. Мы мирно пили пиво с парнями из Студенческого союза, когда ввалились они. (на полях несколькими штрихами нарисован мужской член с усами, имеющий заметное портретное сходство с начальником штаба СА Э.Рёмом)
Эрнест Рём. Жирный, как грозовая туча, и шумный, как целая колокольня, с кривым шрамом на лице. Коричневая рубашка и «непременное амбре», как заметил однажды Бальдур, или, по-немецки говоря, резкая вонь пота и перегара.
Его ржавые глаза мигом прошарили кабак насквозь, и он заорал:
- Кого я вижу! Ширах!..
Бальдур отозвался:
- Хайль, партайгеноссе.
Тут наши парни стали прощаться.
- Может, и мы?.. – предложил я.
- Сиди, Отто, - процедил Бальдур. Да и впрямь, еще не хватало, чтоб штурмовики решили, что мы не хотим сидеть с ними в одном кабаке…
А дальше просто сдвинули столы, и мы оказались среди этих парней, и в глазах Бальдура я прочитал приказ «исчезни». Много позже я понял, что он оберегал меня, как берегут слабую после ранения руку. Кто я был? Рём мог пристрелить меня в упор, и его б оправдали, если б он сказал, как слышал из моих уст похвалы евреям.
«Исчезни» не означало «уйди», и я не ушел, конечно.
Я вовремя скрылся за одной из колонн, когда из зала вывалились Рём и Хайнес, а с ними вышел Бальдур. Он шел ровно, но я-то видел, что он уже сильно пьян. А эти были почти такими же, какими ввалились, бочки бездонные… Эдди Хайнес, красавчик с неприятными маслеными глазами, чему-то ухмылялся.
Он сразу отошел и закурил, а Рем, схватив Бальдура за локоть, потащил его к лестнице. Они встали так близко от меня, что я мог бы дотянуться до затылка Рёма, если б хотел. А я очень захотел через минуту. Но не рукой. Желательно, дулом. Или ножом.
Рем стоял ко мне спиной, Бальдур – лицом, и я видел, какое у него лицо. Оно было темным – да, иногда его белокожее лицо как-то необъяснимо темнело, словно залитое акварельной бурдой из банки для промывки кистей, и черты проступали как засохшие чернильные линии, а глаза чернели. До этого я видел его таким один раз, и то это исчезло, как видение, а после этого – два раза, но о них как-нибудь потом…
- Ширах, - пьяно сказал Рём, - ты никогда не зайдешь ко мне.
- Зачем? – так же пьяно отозвался Бальдур.
- А то ты не знаешь, зачем…
Я отпрянул от колонны, мне показалось, что она вдруг пропиталась насквозь кипящим, резко пахнущим соком похоти – потому что слышал и видел по теням, как Рём вдруг прижал Бальдура к колонне, а потом послышались эти похабные звуки – у пьяных поцелуи всегда какие-то причмокивающие…
На полу я различил движение еще одной тени. Это Хайнес, наверное, потушил папироску…
Обнявшись и что-то мыча и бубня, они отвратительным шестиногим пауком поползли вверх по лестнице. Я выждал, пока хлопнет дверь, и как мог бесшумно поднялся следом. А дверь-то была разболтана, она не закрылась, а просто хлопнула и отскочила от косяка…
Они не видели меня, потому что Рём зажег тусклый ночник, а я стоял в темноте коридора. А за своим жарким дыханьем и не услышали бы…
Теперь я не догадывался, а видел, что все трое до чертей пьяны. Если уж Бальдур не возражал против того, что лапищи Рёма обвивали его талию… А Хайнес вдруг встал перед ними и мигнул Рёму, и взял Бальдура за запястья, и цепко сжал, а Рём пошарил по его животу, нашел пряжку ремня и расстегнул ее, и потащил с него брюки вместе с трусами. Бальдур то ли ничего не соображал, то ли понял, что уже поздно, и нисколько не противился тому, что Рём стащил с него брюки и они повисли ниже колен поверх голенищ сапог. А дальше… нет, лучше б Рём просто вставил ему сразу… я поймал себя на том, что мне хочется закрыть глаза, чтоб этого не видеть… потому что Рём смачно обслюнявил большой палец и сунул его меж белых узких ягодиц Бальдура, и тот дернулся, прогнулся, застонал… Рём, расплывчато ухмыляясь, задвигал рукой, и Бальдур почти повис на Хайнесе, держащем его за руки, то ли стараясь избавиться от этих прикосновений, то ли пытаясь впустить их в себя еще глубже…