Он замолчал, то ли собираясь с мыслями, то ли не знал, что еще сказать, и Скитлз решилась.
— Ты был на войне, там все делают страшные вещи. Ты не виноват, — ей хотелось погладить его по волосам, по плечу, хотелось обнять, прижать к себе и успокоить, защитить от мира, но она понимала, что, на самом деле, не в силах дать ему то, в чем он нуждался — душевный покой, прощение самого себя и сон без сновидений.
— Я Джеймс Бьюкенен Барнс, Скитлз. Я вспомнил это, когда мы только познакомились, но тогда я не знал, что это я, — продолжил говорить Джеймс, и она поняла, что лучше просто молчать, дать ему возможность высказать хоть что-нибудь из того, что творилось у него в душе. — Но Капитан Америка звал меня Баки.
В голосе послышалась горечь, чуть приправленная больной, сардонической улыбкой.
Хотелось спросить, почему друг символа нации охраняет непонятно от кого замшелый спортзал и живет в клетушке вместе с умирающей беспризорницей, страдает от потери памяти и угрызений совести, но Скитлз не стала, и не потому, что не хотела знать, а потому что знание могло быть гораздо хуже незнания. И позвонить “Стиви” она тоже не предложила, понимая, что, раз Джеймс уже с неделю помнит о своем давнем друге (почему-то сейчас это не казалось дикостью и бредом сумасшедшего), но до сих пор не попытался с ним связаться, значит еще не время, значит так надо. Это Солдат слепо следовал за ней, Джеймс сам знает, что ему делать.
— Прости меня, Скитлз, что вываливаю все это на тебя, — снова заговорил он, хотя она уже успела привыкнуть к тишине и мерному гулу кондиционеров. — Без тебя я бы не выжил. Если бы не ты, я бы так и не достал себе еду, потому что ел по приказу. Или умер бы от жажды, потому что не у кого было спросить разрешения. Или свихнулся бы без сна. Или просто начал бы убивать всех, кто пытался бы мне помочь, и меня бы расстрелял наряд полиции. Я — убийца, Скитлз. Беспомощный, словно младенец, убийца, которого ты не испугалась. И теперь я только учусь жить заново, но без тебя этой новой жизни бы не было.
— Ты расскажешь Кэпу, что ты жив? — все же спросила Скитлз, успев даже вообразить, что и ее познакомят с символом нации.
— Наверное, — пожал плечами Джеймс, глянув на нее сухими, красными больными глазами. — Когда пойму, кто же все-таки выжил и вернулся к нему. А теперь, пойдем, я тебя уложу. Тебе нельзя переутомляться.
И, поднявшись, надел футболку с длинным рукавом, подавая ей живую руку, словно приглашая на танец. Спорить с ним Скитлз не решилась, да и спать она действительно хотела.
— Давай сходим в музей Кэпа? — вдруг предложила Скитлз. — Я давно хотела.
— Обязательно сходим, Скитлз, — пообещал Джеймс.
— Мэри-Энн, — вдруг назвалась Скитлз, хотя до этого никогда не упоминала своего настоящего имени, — Уоткинс. Меня зовут Мэри-Энн Уоткинс. Но Скитлз мне нравится больше.
Джеймс коснулся ее лба сухими губами и, пробормотав “спи”, ушел обратно в зал.
Чем он на самом деле занимался, Скитлз не представляла, потому что ни разу не слышала, чтобы произошло что-то из ряда вон выходящее, но она малодушно не хотела знать, откуда берется все то, что у них есть.
В музей Кэпа, как назвала его Скитлз, они не выбрались ни через неделю, ни на следующей, а когда появился баллон с кислородом, то она поняла, что уже никогда не выберутся, но наотрез отказалась ложиться в больницу.
Они пытались шутить, даже гуляли недалеко от своей квартирки, Джеймс старался больше говорить, даже рассказал пару историй из далекого прошлого тридцатых годов, которые ему приснились несколько дней назад. Но больше он пропадал где-то, обязательно появляясь вечером, чтобы приготовить нехитрый, но вкусный ужин, потому что Скитлз становилось все хуже, и она уже мало что могла делать по дому. Иногда, когда Джеймса долго не было, к ней заходил хозяин зала, приносил сладости, и заверял, что к вечеру ее брат вернется. А она не задавала вопросов, куда именно ее “брат” подевался.
Но однажды Джеймс приехал уже не домой, а к ней в больницу, и по его лицу было видно, как он сожалеет, что не был рядом, что корит себя за это, но Скитлз только с трудом, но искренне улыбнулась ему и похлопала рукой по кровати рядом с собой, приглашая побыть с ней.
— Сколько сможешь, — прошептала она, не в силах говорить громко, — посиди со мной, сколько сможешь. Мне должно стать лучше.
Оба понимали, что лучше уже не станет никогда, и продлять эту агонию, понимая, что конец все равно неизбежен было еще тяжелее, чем просто принять факт того, что человек умер. Ни Баки, ни Джеймс, ни, тем более, Зимний Солдат никогда не сидели у постели умирающего, и это был совершенно новый, жуткий опыт.
И Джеймс чувствовал, что ничего страшнее этого с ним никогда не случалось и, наверное, никогда не случится, потому что даже о потере Командира он сожалел постфактум, когда делать что-то было уже поздно. Просто поздно, а здесь ничего сделать было просто нельзя. И проще корить себя за опоздание, чем принять жуткий факт бессилия. Наверное, если бы он вспомнил, как это — плакать, ему было бы легче, но он этого не помнил. И радовался этому, потому что от его слез, пусть злых, пусть бессильных, Скитлз не станет легче. Он бы вспомнил, если бы это помогло. А если бы не помнил, то научился бы. Он бы отдал ей свои легкие, если бы был уверен, что они приживутся, что она выживет. Но все было бесполезно, потому что она умирала уже тогда, когда они только познакомились, тогда, когда она угадала код, делавший его почти человеком.
— Эй, слышишь меня, Солдат? — тяжело, но с улыбкой позвала она, и он ответил:
— Четко и ясно, командир.
Скитлз умерла через неделю, и он бы даже порадовался этому, потому что денег на больницу больше и не было, но на деньги Джеймсу было плевать. Он медленно шел по коридору, невидяще глядя перед собой, задевая медсестер стандартной коробкой с мелкими “личными вещами покойной”, как выразилась сухая бесчувственная женщина, принесшая ему какие-то документы на подпись. Ни тело, ни прах Джеймсу отдать не могли, ведь он ей никем не приходился, лишь вручили коробку.
— Заебала меня ваша физиотерапия, деточка, — послышался очень хриплый, до боли знакомый голос, и Джеймс не уронил коробку только благодаря идеальной выучке.
— Подтереться я сам могу, — значит не инвалид. Отвалите уже от меня.
Хотелось бежать, оказаться рядом, откликнуться на привычное хриплое обращение, вытянуться в струнку, да что угодно, лишь бы оказаться и быть рядом. Но хрупкий картон рвался и трещал в сильных руках, потому что Джеймс боялся поверить в то, что это не выверт его больного сознания. Что он не пытается воскресить мертвеца, подменяя одну потерю, обретением другой, уже давно не приходившей даже в снах. Он тряхнул головой, отгоняя непрошенные мысли, ненавидя себя за глупую радость от толики надежды. Борясь с желанием пойти на голос и убедиться, что он прав, или вновь остаться одному, он пошел домой, чтобы, не выдержав, сорваться в больницу под вечер, когда на улицах уже зажигались фонари, разгоняя пока только серые сумерки.
На входе в больницу его уже помнили и, решив, что он что-то оставил, или забыл, да мало ли что привело человека, потерявшего близкого в тот же день обратно, но выглядел он вполне мирно, и никто не стал его останавливать.
Чем ближе к нужной палате Джеймс подходил, тем сильнее рвалась душа и сложнее было сделать следующий шаг. Он боялся, что ошибся, обознался, и понимал, что не выдержит этого. Сейчас, когда он только-только начал осознавать себя, начал жить, а не просто существовать, мир вновь посмеялся над ним, забрав единственного человека, которому он доверял. И второй такой подставы от судьбы будет слишком для измученной психики, он просто сорвется, превратившись в бушующую машину для убийства.
Страх сковал его окончательно, когда он почти дошел до палаты и мог уже заглянуть в прозрачное стекло двери. Перенапряжение последних дней дало о себе знать и сковывающий душу ледяными щупальцами страх пропал, резко, сменившись задачей заглянуть в палату так, чтобы его не увидели. Он снова стал Солдатом, которому незнакомы ни страх, ни сомнения, ничего, кроме задачи, которую нужно было выполнить идеально.
Тренированное тело скользнуло мимо двери так, чтобы не обнаружить себя, но при этом цепкий взгляд вычленил все, что интересовало воспаленное сознание.
Оказавшись вне поля зрения больного, Солдат ушел куда-то очень глубоко, и Джеймс долго выдохнул, поняв, что не дышал все это время. Он чувствовал, как его сердце бешено колотилось в груди, а сам он готов был кричать от счастья. Со страшными ожогами, обезображенный, но это был ОН: его Командир. Он стоял в палате одетый в больничную рубаху и бессовестно курил, закрыв датчик дыма на потолке пластиковым стаканчиком.
Хотелось вбежать в палату, стискивая в объятиях этого жесткого до жестокости человека, который был для него целым миром. И, как сейчас понимал Джеймс, им и остался. Вот только, как прийти к нему и что спросить, он не представлял себе, потому что просто сказать “привет” будет недостаточно. Вопрос “Нужен ли вообще Джеймс Барнс Командиру?” он запретил себе задавать, пока не поговорит с ним.
Он порывался войти прямо сейчас, сказать, что жив, но нужно было все хоть немного обдумать, но так не хотелось идти в пустую клетушку, где все напоминало о Скитлз, что Джеймс устроился на одном из неудобных диванчиков, и принялся ждать непонятно чего. А ждать он умел.
Неизвестно что наступило, когда отделение погрузилось в сон, а его словно никто не замечал. Медсестры выполнили вечерние назначения и ушли пить чай, пациенты окопались в своих палатах, а из-за приоткрытой двери, той самой, в которую он так и не решился войти, доносился тихий храп.
Бесшумно проскользив по слепым зонам камер, которые успел выучить, Джеймс тихо вошел в палату к человеку, которого считал мертвым почти полгода. Оглядевшись он устроился в самом темном углу так, чтобы видеть своего Командира. Пятна слабого света из коридора вполне хватало, чтобы разглядеть каждую черточку незнакомо-знакомого лица. Шрамы, безусловно, уродовали раньше привлекательное лицо, но Джеймс был уверен, что фирменную ухмылку Командира не способны стереть с его лица никакие шрамы. Правый глаз пострадал меньше, и там так и остались, залегшие от вечного прищура, морщинки, такие знакомые-знакомые, что захотелось провести по ним пальцами. До Командира вообще хотелось дотронуться, чтобы убедиться, что он реален, жив. Единственный человек из прошлого, кто знает, кто такой Зимний Солдат. Человек, которого до смыкающихся связок гортани не хотелось потерять. Незадолго до рассвета, не потревожив Командира, Джеймс выскользнул из его палаты и растворился в тенях раннего утра. Пора было возвращаться домой.
Джеймс продолжал приходить к командиру на пару часов перед рассветом, когда сон крепок, и спят даже бандиты. Он всегда был тих и ничем старался не выдать себя спящему изуродованному мужчине, на карте которого было написано Скотт Тейт. Джеймс понимал, что это имя вымышленное, но настоящего он не знал, или позабыл, сейчас уже было и не сказать.
Джеймс боялся предстать перед Командиром, но безумно хотел, чтобы тот проснулся и сам обратился к нему.
Чтобы хоть немного разобраться в себе после смерти Скитлз, которой ему очень нехватало, Джеймс решил посетить музей Кэпа, но скорее в память о Скитлз, чем для себя, ведь они так сюда и не выбрались.
Музей оказался многолюдным местом с винтажным всем, чем только можно. Манекены, изображающие Стива и его Командос, выставленные боевым клином с Роджерсом в главе, его фотографии незадолго до и во время войны, видеохроники, на которых Стив то разрабатывает какой-то план, то они общаются все вместе, то еще какая-нибудь ерунда. Джеймс видел себя на фотографиях и в хрониках, читал свои же письма, но не мог вспомнить ничего из этого, словно это все было не с ним, а с кем-то другим. Но четко видел, каким смешливым и открытым был Баки Барнс до войны, и как резко он изменился, попав на нее. Джеймс не знал, что так изменило Баки, но отчетливо понимал, что он — не Баки Барнс. Возможно — сержант Джеймс Барнс, возможно — Зимний Солдат, но никак не старый друг Капитана Америки, которого тот ласково называл Баки. Теперь он еще сильнее запутался, но это подтолкнуло его к еще большему желанию поговорить с Командиром, чтобы выяснить, наконец, кто он такой. И, даже если тот его прогонит, у него будут ответы, потому что без них Джеймс уходить не собирался.
С этой мрачной решимостью он вернулся туда, где жил и работал, в место, которое на несколько, теперь казавшихся слишком короткими, недель стало для него домом.
Сон, снова ставший исключительно дневным, принес разрозненные образы Стива, еще не ставшего Капитаном Америкой, странную горечь от расставания и предвкушение войны. Проснувшись совершенно не отдохнувшим, а, наоборот, каким-то безумно вымотанным, Джеймс насколько смог привел себя в порядок и отправился в больницу, запоздало боясь, что Командира могли выписать. Но нет, “старый развратник”, как называл его один из бойцов его группы, был на своем месте и снова курил в палате, вяло переругиваясь с медсестрой, которая пыталась его урезонить.
— Никакая я вам не милочка, мистер Тейт, — стараясь не сорваться на визг выговаривала медсестра, и Джэймс даже улыбнулся непонятной тени воспоминания о Командире и “милочках”. — Я на вас пожалуюсь и вас…
— Что “и меня”? — захрипел “мистер Тейт”, закашлялся, но настырно и ехидно проговорил: — Выпишут наконец-то?
Медсестра фыркнула, но, поняв, что спорить бесполезно ушла, смешно наморщив свой курносый нос.
Джеймс сел так, чтобы можно было наблюдать за Командиром, но не быть в его поле зрения, и принялся ждать заветного часа, когда он уляжется спать. Джеймсу нравилось наблюдать за этим сильным, хорошо сложенным мужчиной, когда он бодрствовал, наблюдая хищную грацию движений, даже скованных не до конца пройденным курсом физиотерапии. Но такая возможность выдавалась ему крайне редко, и сейчас, решивший все для себя, Джеймс сидел и наслаждался Командиром, потому что это могло быть в последний раз. Сегодня он решил открыться Командиру, попытаться получить ответы на свои вопросы, которых накопилось не мало. Но все равно упорно сидел и ждал, когда опустеет на ночь отделение, пациенты отправятся спать, а медсестры - пить вечерний чай.
Когда наступил час Х, Джеймс понял, что он банально боится зайти в палату и посмотреть в глаза Командиру, человеку для которого никогда не был просто живым оружием, но он загнал страх настолько глубоко, насколько мог, и открыл дверь в заветную палату, в которой проводил последние пару недель предрассветные часы, представляя их разговор. Каждый раз разный, но всегда с хорошим концом. И вот сейчас он первый раз собирался сделать это вживую.
Командир лежал спиной к двери и, казалось, спал под мерное бормотание телевизора, но Джеймс увидел, как напряглись широкие плечи, почти незаметно, если не знать, куда смотреть, от едва слышного скрипа петель. Джеймс понял, что его Командир звериным чутьем отличил, что не медсестра вошла к нему, но продолжал лежать, ожидая продолжения. А Джеймс замер на пороге, не решаясь ни войти, закрыв за собой дверь, ни уйти, пока не поздно, пока Командир не повернулся и не увидел его.
— Закрой дверь с любой стороны, — жестко приказал он, словно, если бы это был киллер, пришедший по его душу, он даже не попытался бы сопротивляться. Только и киллер не стал бы медлить. А Командир, словно не хотел знать, кто пришел к нему, если тот даже не осмеливался войти или позвать его, и это придало ему решимости.
Дверь бесшумно закрылась, и Джеймс скользнул внутрь, в пару движений оказавшись у кровати.
— Здравствуй, Командир, — еле слышно обронил он, ожидая поворота головы в свою сторону, как приговора.
Секунды, словно свинцовые капли, падали одна за другой отмеряя время, пока лысая, покрытая шрамами голова не повернулась, уставившись на Джеймса желтыми, до боли знакомо чуть прищуренными глазами.
— Ну здравствуй, Солдат. Или кто ты там теперь? — тихо произнес Командир, и Джеймс увидел, как ему на самом деле тяжело. Что то, что он видел под вечер во многом просто дурацкая бравада и ослиное упрямство, против которого иной раз было просто невозможно переть.