— Ты звал кого-то “Стиви”, — подкинула ему информацию Скитлз, надеясь, что не навредит этим вызвав вспышку ярости, или что-нибудь подобное.
— Наверное, его… Стиви, — повторил Солдат, словно пробуя имя на вкус, пытаясь понять, какие эмоции и чувства оно у него вызывает. Но опустил голову, и Скитлз поняла, что имя ничего не принесло, кроме боли непонимания. — Я разбудил тебя. Прости. Спи.
Никогда еще Скитлз не слышала, чтобы Солдат извинялся за что-то. Похоже, сны приносили ему не только образы, но и человечность, о которой он не подозревал. Предлагать Солдату тоже лечь спать было бессмысленно, после своих снов он никогда не засыпал еще раз, то ли боясь увидеть еще что-то, то ли обдумывая, что уже увидел. А еще он охранял сон Скитлз, в этом она была уверена.
Пресловутая работа оказалась делом непростым, хотя Солдат явно был вынослив как бык и так же силен. В первый же день он чуть не сломал руку одному мужику только за то, что тот попытался Солдата подвинуть. Скитлз, бывшая рядом с ним, еле успела его остановить от членовредительства. На него сразу повесили ярлык “псих”, но одному из работодателей было все равно, кто будет грузить его тяжеленные ящики, да и “ярмарка вакансий” особым разнообразием не блистала.
Перед отбывкой на заработок Скитлз наставляла Солдата, чтобы он никого не бил, делал, что ему говорят, и вернулся вечером к ней, потому что она будет ждать отчет о проделанной работе. Про отчет она сказала смеху ради, но Солдат кивнул очень серьезно, запоминая все инструкции. Скитлз очень боялась, что что-нибудь пойдет не так, но вечером Солдат вернулся к ней, сел на свою лежанку, сложив ноги по-турецки, и принялся ждать, когда она обратит на него свое внимание. Он всегда так делал, если ему что-то было нужно, но он не решался обратиться первым. Скитлз почти сразу повернулась к нему.
— Рассказывай, — предложила она, и добавила: — Солдат. Как тебе работа?
Почему-то только после этого он начинал говорить или что-то делать. Словно без приказа он не мог делать ничего сверх какой-то определенной задачи.
— Я делал, как приказывали, — отозвался Солдат, — носил и ставил ящики. Я не спрашивал, с чем. Я помню, что так уже было. Там пахло соленой водой и мазутом, и я очень уставал. Сейчас не устаю.
Спросить, заплатили ли ему, Скитлз посчитала лишним, боясь показаться меркантильной, но он сам вытащил несколько купюр из кармана куртки и отдал ей.
— Вот. Сказали — зарплата.
— Оставь у себя, — тихо попросила Скитлз, понимая, что у нее этих денег не будет через пару часов, а к Солдату никто не подумает даже сунуться.
— Мне сказали, что я могу еще работать. Там же. Я могу? — в голосе Солдата проскользнуло сомнение с какой-то еще странной эмоцией, похожей на желание. — Мне нужны тренировки. Таскать тяжести нужно.
Это было, наверное, самое большое количество слов, которые Солдат сказал за раз. Но Скитлз видела, что он меняется, появляются эмоции, пока скупые и почти незаметные, если постоянно не пялиться на него.
— Если хочешь, то можно, конечно, — порадовалась за Солдата она, но потом повторила иначе сформулировав. — Можно, Солдат. Можно.
Он кивнул ей, явно в знак благодарности, но больше ничего не сказал. Этой ночью Солдату снова снились сны, но он не просыпался, видя что-то, если и не совсем приятное, то спокойное.
Через две недели, за которые Скитлз не замечала в Солдате особых изменений, работодатели уже привыкли к его угрюмой физиономии и четкой исполнительности, да и к имени тоже, ничто не предвещало беды. Но Солдат проснулся в холодном поту, резко сев, да так и сидел, уставившись в ночную темноту, даже на пошевелившуюся, проснувшись, Скитлз, никак не отреагировал, хотя, обычно, переводил на нее взгляд, ожидая вопроса.
Сегодня он не ждал вопросов, сегодня он сам готов был рассказывать, но не представлял что, кроме имени. Он вспомнил свое имя, но радости это не принесло. Наоборот, сейчас, сидя в ночи, он был бы рад забыть себя, забыть, кто он такой и что сделал в своей жизни. Он вспомнил не только себя, но и Зимнего солдата. Они соединились в его голове, в которой было больше дыр, чем воспоминаний, выдав, если не цельную картину, то такое, от чего хотелось одновременно выть, биться головой об бетонную опору и повеситься. Невыносимо было признавать, что он совершил все то, о чем паскудная память подкидывала ему огрызки и ошметки, тяжело, но выстраиваясь в картину прошлого. Прошлого Зимнего Солдата. И его, Джеймса, прошлого, что было невыносимо.
— Я вернусь утром, — буднично пообещал Солдат? Скитлз, поднявшись одним грациозным и хищным движением, и ушел в темноту ночи, расцвеченную огнями большого города. Она ничего не успела ему сказать. Да, и, похоже, больше было и не нужно. Скитлз только надеялась, что он действительно вернется, кем бы он ни был, этот человек, переставший быть Неизвестным Солдатом.
Он вернулся под утро, когда только-только посерел восток. Более уверенная походка, меньше опасливой зажатости, но в глазах стояла такая боль, что Скитлз невольно пожалела его, кто бы он теперь ни был. Он уселся на свою картонку, глядя на нее, зная, что не спит, и она уселась напротив. Похоже, сегодня первым заговорит он.
— Меня зовут Джеймс, — ответил он на незаданный вопрос, а потом добавил: — Спасибо тебе.
Что он делал всю ночь, Скитлз спрашивать не стала. Она больше ничего не стала спрашивать, а он не спешил рассказывать, но теперь она могла больше не беспокоиться за него, как за несмышленого ребенка, только теперь появился другой страх. Если Солдат был до определенной степени предсказуем в своих реакциях, то с Джеймсом придется знакомиться заново.
— Не уходи больше от меня, — всхлипнула, сама от себя не ожидая, Скитлз, которая не в силах была потерять еще одного, успевшего стать ей близким, человека.
Плечи, отвернувшегося, чтобы поспать еще часок до рассвета, Джеймса дрогнули и закаменели, а потом медленно, с тихим выдохом, расслабились.
— Не буду, Скитлз. Не буду, — но ей показалось, что говорил он это не только, и не столько ей, сколько самому себе, будто бы к нему снова пришло воспоминание. Вот только он первый раз за все время назвал ее по имени.
Через несколько недель после того, как Солдат стал становиться цельной личностью по имени Джеймс, они со Скитлз даже стали говорить. Не много, но теперь не только она задавала вопросы, но и он интересовался, как прошел ее день, хотя ничего из ряда вон выходящего не могло произойти в мерном течении жизни бездомных. Скитлз понимала, что он теперь иной раз заставлял себя говорить с ней, словно пытался вернуться к тому прошлому, которого помнил. Это было сложно, но каждое утро, уходя на работу, он желал ей хорошего дня, а приходя, интересовался, как она, все чаще хмурясь, потому что, Скитлз видела, он понимал, что ей хуже. Иногда он говорил несколько слов, как прошел его день, если считал, что ей это могло быть интересно. Но чаще вежливо отвечал, что у него все как обычно.
Несмотря на то, что они спали довольно близко к другим, населявшим это “подмостие”, бездомным, Скитлз чувствовала, что у них сложился какой-то свой мир. К ним никто не лез, даже новенькие, которые хотели подоставать Солдата, быстро забывали об этой идее, да и ее тоже никто не трогал, словно аура Солдата прикрывала ее, даже когда его не было рядом. То, что Солдат вспомнил свое имя и как жить в обществе с другими людьми, достоянием общественности не стало, хотя они оба не обсуждали это.
Однажды вечером Джеймс пришел раньше обычного чисто вымытый и в новой одежде. Его длинные волосы еще были влажными.
— Пойдем, Скитлз, — почти приказал он, доставая коробку с накопленными деньгами и свою сумку, в которую никогда не заглядывал, но хранил ее, как зеницу ока. — Мы переезжаем.
Скитлз так обалдела, что сначала шлепнулась на задницу, по инерции начав собирать свой нехитрый скарб, которым успела обрасти в бродячей жизни, но опомнилась и возмутилась:
— Да какое ты право имеешь за меня решать, — показывая свой характер и норов, она уперла руки в бока, но Джеймс удивил ее.
— Не упрямься, пожалуйста, — попросил он, садясь перед ней на корточки и заглядывая в глаза, и еле заметно улыбнувшись, но это уже было похоже на улыбку гораздо больше, чем даже три недели назад. — Несколько недель назад ты тоже меня не спросила. Я хочу попытаться тебе помочь. Позволь мне.
Это было очень много слов за раз даже от Джеймса, не говоря уже о молчаливом Солдате, который все вспоминал какого-то Стиви и Командира.
Скитлз хотела кивнуть, но закашлялась, а Джеймс сжал кулаки в бессильной злобе.
— У меня одно условие: я свожу тебя к врачу, — припечатал он, и Скитлз поняла, что она может выделываться как угодно, но или будет по его, или он скрутит ее в бараний рог, и все равно будет по его.
— Расскажешь, куда мы переезжаем? — поинтересовалась она, думая, что имеет смысл взять с собой, но Джеймс бросил “оставь все”, взял ее за руку и повел за собой, как несколько бесконечно долгих недель назад это сделала сама Скитлз.
И она пошла, даже не спрашивая, куда ее ведут, она радовалась, что он сдержал обещание не оставлять ее, и даже забрал с собой в какое-то новое место.
Они пришли к какому-то, не сильно хорошо выглядящему зданию, на первом этаже которого располагался спортзал без названия. Дверь была открыта, и Джеймс кивнул какому-то здоровенному, но не такому здоровому, как он сам, мужику, и поднялся по внешней лестнице. Скитлз все время шла за ним, удивляясь, что они тут делают.
— Тут мы будем жить, — распахнул Джеймс дверь в малюсенькую квартирку, где им двоим места хватало впритык. Но тут было чисто, тепло и сухо, была кровать и кухня. — Ванна там, — указал он рукой на дальнюю дверь.
— И по какому поводу такая роскошь, как квартира, у парня, который не так давно даже имени своего не знал? — поинтересовалась, усмехнувшись, Скитлз, которая была готова повиснуть на Джеймсе и не отпускать его никогда-никогда только за то, что он забрал ее с улицы, не бросив там умирать. И ей было совершенно наплевать, почему он это сделал. Теперь она знала, что умрет в тепле и уюте, который обязательно создаст, особенно теперь, когда у нее есть четыре стены и крыша над головой.
— Нам нужно жилье, залу — охрана, — спокойно ответил Джеймс. — Тебе нужна одежда. Сходить с тобой?
Скитлз видела, что последнее предложение его совершенно не радовало, она неплохо научилась распознавать невысказанное, но отраженное на его красивом, теперь она это точно увидела, лице.
— И, вот, — он протянул ей пакет, в котором оказались футболка и штаны, размером примерно на Скитлз, может, побольше. — Мойся и ложись спать. Завтра доктор.
— Откуда ты обзавелся такими деньжищами, что даже готов раскошелиться на врача? — не удержалась от вопроса Скитлз, хотя понимала, что звучит это бестактно. Но ей внезапно стало все равно, потому что Джеймс мог вляпаться во что-то крупное и страшное, и жизнь на улице покажется манной небесной в сравнении с этим домом.
— Аванс. Врач для тебя — тоже, — все же пояснил Джеймс, и неожиданно, даже для самого себя, добавил: — Раз я вернулся, пора налаживать эту гребаную жизнь.
— Не надо врача, — попросила Скитлз, не желая вводить Джеймса в новые ненужные расходы, потому что и так прекрасно знала, что с ней.
Джеймс кивнул, но она понимала, что он сделает по-своему. Это было неприятно, ощущать, что теперь не она его поводырь, ведь ей нравилось ощущать странную власть над Солдатом. Знать, что он сделает так, как она скажет. Сейчас же ситуация была ровно противоположная. Джеймс знал, чего хотел, и собирался добиваться этого теми методами, которые его устраивали.
Через несколько дней у них появился старый маленький черно-белый телевизор, приведший в неимоверную радость Скитлз, которую все же показали врачу.
Джеймс, услышав не диагноз — приговор, казалось даже не изменился в лице, но Скитлз увидела, как закаменели плечи, сжались в тонкую бескровную нитку яркие губы, потемнели светлые глаза. Всего на мгновение, но Скитлз увидела, как ему больно от медицинской тарабарщины, которые деловито высказывал врач. Как потяжелел весь образ Джеймса, когда из всех слов он услышал те, что прозвучали приговором: рак легких, неоперабелен, метастазы…
О чем он думал, забирая рецепты на лекарства, Скитлз не знала, движения Джеймса были механическими, а взгляд пустым. Словно вернулся Солдат. Но Джеймс приложил все усилия, чтобы снова не впасть в это состояние, когда он ничего не хотел, живя по указке больной девчонки. Наверное, он понимал, что ей сейчас поддержка нужна больше, чем ему. И вот он притащил телевизор, чтобы Скитлз было не скучно, когда он сидит в зале, немым укором глядя на все вокруг. Как ни странно, в век плоских телевизоров с пультами, Джеймс легко настроил этого доисторического монстра, нежно погладив по корпусу, словно это было что-то близкое и родное для него.
— У нас со Стивом не было телевизора, — сказал он. Скитлз увидела задумчивость, поволокой застилавшую глаза, и поняла, что ему снова пришли образы прошлого. И, может быть, он расскажет о том, что только что увидел. Но нет, он просто включил телевизор, попав на новости и закаменел, не отрывая взгляда от вещающего что-то Капитана Америку.
— Я знаю его, — звук был выключен, и слов символа нации слышно не было, но Джеймс указал пальцем на экран. — Я его знаю. Это мой Стиви.
— Ты знаком с Капитаном Америкой? — скорее удивилась, чем ужаснулась Скитлз тому, что у Джеймса поехала крыша. — Да он же замороженным пролежал хренову тучу лет. А потом, как я понимаю, сразу снова надел свой костюм и пошел мир спасать. Да и, если бы ты его знал, тебя бы искать стали.
Попыталась внести хоть какую-то ясность Скитлз, но Джеймс был так уверен, что Капитан Америка его друг, “его Стиви”, что ей стало немного страшно.
— Наверное, это память со мной играет, — грустно съехал он с темы, чтобы не пугать Скитлз, которая не на шутку разволновалась. — Мой Стиви был меньше. И говорил, что думал.
Ночью Скитлз спустилась в зал, который Джеймс охранял, она не могла понять, только, от кого, и увидела, как тот занимается. Она никак не могла понять, почему он всегда носит одежду с длинными рукавами и перчатку на левой руке. Он никогда не показывался ей не то, что обнаженным, а даже полуголым после душа, и занимался в зале тоже всегда ночами, когда никого не было.
“Когда никто не может его увидеть”, — думала Скитлз и была совершенно права. Увидев протез, грязно, неаккуратно приделанный к его телу, она чуть не закричала, зажав рот руками, но Джеймс услышал ее, увидел и быстро, словно тоже испугался, потянул футболку с длинным рукавом. Скитлз поняла, что ретироваться она уже не сможет, поэтому зашла.
Он стоял напротив нее высокий, мощный, до ужаса опасный, с футболкой в жутком протезе, и растерянный, как ребенок, который боится, что его сейчас будут ругать.
И она, повинуясь какому-то непонятному порыву, в несколько быстрых шагов преодолела расстояние между ними и обняла, прижавшись щекой к его широкой груди.
Теплая ладонь живой руки легла Скитлз на затылок, а бионика нежно погладила по серой ткани, обтягивающей узкую худую спину.
— Прости меня, — пробормотал Джеймс, совершенно не представляя, что сказать умирающей девочке о том, что он от нее скрывает. Он и сам не представлял, что именно скрывает, кроме жутковатого вида протеза, которым он мог крошить бетон, как печенье, завязывать бантики из арматуры и давить черепа в кашу.
Скитлз хлюпнула носом, закашлялась и отступила на шаг, а Джеймс сел на банкетку, стоявшую тут же, в паре шагов, и уронил голову на руки, опершись локтями о колени. Длинные волосы его закрыли лицо, полностью рассыпавшись из неловкого хвоста, в который он их завязывал.
Между ними всегда было очень много вопросов, но Джеймс ничего не спрашивал о Скитлз, а она отвечала ему взаимностью, быстро поняв, что Солдат почти ничего не помнит и плохо понимает происходящее, а Джеймс не считает нужным рассказывать что-то о себе.
— Я почти ничего о себе не знаю, — глухо заговорил Джеймс, и Скитлз села рядом скорее от неожиданности, чем от желания устроиться поближе, и вся обратилась в слух, боясь спугнуть этот момент откровения. — А то, что знаю, оно такое грязное и ужасное, что я даже не хочу думать об этом.