Темная тень медленно выползла из прохода. Черным языком лизнула полуосвещенные плиты пола и затекла на стену, когда невидимый пока человек прошел мимо стенного светильника, что потрескивал в боковом проходе.
И вот из-за поворота показалась фигура в белом покрывале, укутывающем его с головы до пят. Неизвестный был невысок, хрупок и не казался опасным противником. Однако и недооценивать его не следовало, сказал себе Бьерн. В этой стране ромеев все оказывалось на деле не таким, каким представлялось на первый взгляд. Пропустив неизвестного мимо себя, Бьерн бесшумно вышел из своего укрытия и, одной рукой держа наготове меч, другой рванул на себя белую ткань плаща, укрывавшего пришельца.
Послышался короткий вскрик - и на варанга взглянула пара светлых глаз. Девушка, почти девочка - русоволосая, в простой тунике без золотого шитья, казалась скорее изумленной, чем испуганной.
- Я и подумать не могла, что здесь поставят стражника, - были ее первые слова. Она снова натянула на плечи упавшее покрывало, а взгляд устремился на Бьерна со странным выражением - внимательно, будто стараясь разглядеть в его лице нечто, сейчас для нее смертельно важное.
- Чего ради ты ходишь тут среди ночи, девушка? - стараясь, чтоб голос его звучал как можно более сурово, спросил Бьерн. Ему вдруг сделалось не по себе от пристального взгляда. - Я ведь мог и зарубить тебя ненароком.
- Не мог, - с поразившей его уверенностью ответила пришелица. - Ты - сродник Эмунда. Похож на него.
- Хоть я и сродник Эмунда, я все еще могу это сделать, - снова сдергивая с нее покрывало, рявкнул Бьерн, и острие меча его уперлось в шею девушки - в самую грудную ямку, где тускло отблескивал какой-то медальон.
- Неужели?.. - без всякого страха спросила незнакомка. Отчего-то Бьерну показалось очень знакомым выражение, мелькнувшее в глубине ее светлых глаз.
- Что ты здесь делаешь? - снова спросил он.
- Разве Эмунд не говорил тебе, какой сегодня день? - ответила девушка вопросом на его вопрос. Бьерн хотел сказать еще что-то, но тут из путаницы дворцовых переходов послышались неторопливые тяжелые шаги. Девушка испуганно оглянулась, потом взглянула на Бьерна, будто ища у него защиты.
- Меня не должны здесь видеть, - одними губами прошептала она. Лицо ее сделалось совсем детским и таким беззащитным, что Бьерн не колебался ни мгновения. Он быстро снял свой темный плащ и, набросив его на девушку, втолкнул ее в тот самый угол, где недавно прятался сам.
Гулкий густой кашель возвестил о появлении аколуфа. Бьерн мысленно обругал его - этот ленивец должен был сейчас храпеть в своих покоях или же накачиваться вином в веселом доме. Что это ему вздумалось гулять по дворцу среди ночи?
- Биорн! - искажая его имя, позвал голос Аркадоса, и варанг усмехнулся, вспомнив собственные тайные страхи. Аколуфу в этом заброшенном месте тоже не слишком уютно. - Во имя Господа, ты на посту?
- Да, господин Аркадос, - нарочито громко ответил Бьерн. Грузная фигура выплыла из темного перехода, предваряемая светом переносного светильника, без которого Аркадос, вероятно, не решился бы сунуться во дворец ночью. Бьерн вышел ему навстречу, опасаясь, как бы аколуф со своим светильником не обнаружил его нечаянной гостьи.
- Проклятое место, - Аркадос, от которого так и разило вином, заозирался. - Нечистый привел меня сюда, нечистый как есть.
Он смерил Бьерна с ног до головы затуманенным взглядом и икнул. Бьерн молчал, безразлично смотря перед собой.
- Никто… не… появлялся? - наконец спросил аколуф.
- Нет, господин Аркадос, никого не было.
- Проклятая ведьма! - прорычал аколуф и снова затравленно оглянулся. Вино развязывало ему язык, а страх повелевал говорить и говорить, чтобы слышать хотя бы собственный голос. - Сколько лет уж в могиле, а все не успокоится. “Дщерь Вавилона”, как же! Отдала грешную душу вот в той самой проклятой комнате. Ты смотри, смотри в оба, варанг. Не упусти ее!
“- Гууу!” - глухо загудело где-то вдалеке. Аркадос забормотал что-то, мешая псалмы с проклятиями, перекрестился и заторопился прочь. Его тяжелые шаги еще долго отдавались в темных переходах.
- Ушел, - обернувшись к темному углу, где скрывалась незнакомка, прошептал Бьерн. Но девушка молчала. Она вышла из угла и медленно, двигаясь словно во сне, отдала ему плащ. В тусклом свете настенного светильника варанг увидел, что лицо ее мокро от слез, а глаза кажутся огромными.
- Благодарю, - одними губами прошептала незнакомка, подняв на него глаза. И только сейчас Бьерн вспомнил, отчего выражение ее глаз показалось ему таким знакомым - именно эту бездонную, тщательно скрываемую печаль видел он в маленьком озерце у отцовского погребального холма, когда наклонялся умываться. Это была та самая горечь, что каждый раз наполняла все его существо, когда он приходил на отцовский курган.
- В этой комнате умерла моя мать, - услышал он, когда девушка подошла к неприметной двери и отперла ее. - Встань на страже у входа, пока я буду там.
Не спрашивая ничего и не возражая, Бьерн встал у двери, которую незнакомка, войдя, едва прикрыла. Он старался не прислушиваться к доносившимся тихим словам. Были ли то молитвы, просьбы или вопросы? Самому ему не требовалось ничего говорить, когда он еще недорослем приходил на отцовский курган - нужно было просто сесть и подставить лицо ветру, выбивавшему слезы в уголках глаз и тотчас же их высушивающему.
Едва слышно скрипнула дверь, звякнул засов. Бьерн посторонился, пропуская незнакомку. Ее походка уже не была такой скованной - словно она сбросила часть тяжелого груза, обременявшего ее. И бездонная печаль превратилась в обычную человеческую грусть.
- Благодарю, я этого никогда не забуду, - повторила девушка. В руке ее что-то блеснуло, и Бьерн увидел большой крест, усыпанный синими сапфирами.
- Возьми, воин, - вкладывая крест в его ладонь, прошептала она. Бьерн поймал ее руку и осторожно сжал тонкие пальцы, оставляя крест в маленькой ладошке.
- Я не привык получать подарки от женщин, если мне их нечем отдарить, - ответил он. Девушка взглянула на него с изумлением.
- Я принадлежу к королевскому роду, мой предок Бьерн Железнобокий, сын славного Рагнара Лодброка, - продолжил Бьерн.
- И тебя назвали в его честь? - Впервые он увидел, как она улыбается. Ее губы имели форму лука и казались чуть припухшими, а когда она улыбнулась, возле их уголков Бьерн заметил маленькие ямочки, а на левой щеке - две родинки одна под другой, побольше и поменьше.
- Как твое имя, девушка? - спросил Бьерн, подумав, что непременно узнает о ней у Олафа, который всегда все обо всех знал. И вдруг в его сознании возникли слова Олафа - “запретная комната”… там когда-то умерла первая августа, мать нынешней принцессы”.
- Анна, - подтверждая его догадки, ответила незнакомка.
Комментарий к 5. “Запретная комната”
* - военачальник, имевший в своём ведении императорских телохранителей и дворцовых рабов; один из знатнейших чинов при дворе Константинополя
========== 6. День Преполовения Господня ==========
Выход басилевса в храме Святого Мокия собрал, как и всегда, огромную толпу народа. Стражники сдерживали многоголосую разноцветную массу, в которой на фоне серых, коричневых и бежевых грубых одежд бедноты яркими пятнами выделялись плащи тех, кто побогаче. Море людей вокруг храма слегка волновалось, как волнуется настоящее море, когда приходит пора задувать влажному летнему ноту.
Император Лев, облаченный в златотканый скарамангий и расшитую церемониальную далматику, выглядел отсутствующим и погруженным в молитву. Хор безбородых сладкозвучно возносил молебные песнопения в честь святого празднества Преполовения Господня туда, к темным сводам, где в золотисто-лазоревом мерцании мозаики парил Господь в окружении серафимов. Восстановление мозаик закончили не столь давно, при предыдущем императоре. Здесь, в Мокионе, убранство не было таким роскошным и искусным, как в огромном храме Святой Софии - Лев вспомнил, как неусыпно следил за восстановлением мозаик Софии преподобный Фотий, покойный ныне бывший патриарх Константинопольский. Фотий полагал восстановление уничтоженных иконоборцами мозаик и росписей одной из своих главных задач, наряду с составлением Миробиблиона - важнее была только церковная политика.
Политика, печально подумал Лев, старательно вслушиваясь в слова осмогласа. Всюду политика. Только в прекрасном иногда можно найти от нее отдых - в чистом пении чистых существ, которыми являются оскопленные в детстве певцы, в сладостной предуказанности и размеренности церковных служб, в книгах, в неспешных ученых беседах.
Служба в честь Преполовения Пятидесятницы подходила к концу, когда император приблизился к амвону, мимолетно отметив про себя, что вокруг него словно образовался круг пустоты - не было ни служек, ни патриарха Николая. На миг Лев ощутил себя беззащитным и вспомнил, что по настоянию патриарха варангская стража была оставлена за пределами храма. “Нечестивым язычникам не место в божьем доме”, - говорил Николай своим отточеным как меч, резким голосом. На возражения басилевса, что варанги приняли святое крещение, патриарх немедленно отвечал, что во-первых это сделали далеко не все, а во-вторых, в их вере не видно истинного благочестия. Лев подумал было, что благочестия немного и в его собственном брате, кесаре Империи - но патриарх говорил столь уверенно, что Лев решил уступить ему в этот раз. Не следовало ссориться с Николаем теперь, когда угольноокая Зоя денно и нощно молится о ниспослании им со Львом сына. И тогда от патриарха будет зависеть крещение будущего наследника Ромейской империи и его признание законным сыном.
- Господи помилуй! - прошептал Лев, стараясь утишить волнение, нахлынувшее в его сердце. - Господи, помилуй, спаси и сохрани ото всякого зла!
***
Жаркое солнце так и било в начищенные до блеска бляхи тяжелых поясов, металлическую отделку ножен и, словно от зеркала, разлеталось сотнями зайчиков от лезвий тяжелых секир в руках выстроившихся перед церковью стражников средней этерии. Эмунд ощущал легкое беспокойствие - впервые император был в храме без своих верных телохранителей. С ним было всего четверо кандидатов, которых Эмунд считал лишь декоративной стражей.
Рядом с ним бряцнуло оружие - Бьерн, опустив секиру, старательно вытягивал шею, стремясь разглядеть происходящее в церкви. Он, видимо, тоже не был спокоен - чутье воина подсказывало, что готовым стоило быть ко всему.
Еще на гипподроме Бьерн все спрашивал его, отчего ромеи говорят, что верят в одного бога, тогда как у них вон сколько статуй разных богов поставлено. Эмунд растолковал парню, что христианскому богу не слишком нравится, когда люди поклоняются еще и другим богам. Бьерн отвечал, что подобное ему знакомо, и рассказал, в свою очередь, как во время празднования Йоля они с побратимом высмеяли короля данов Харальда, оставившего старых северных богов ради христианского бога, и что именно сказал христианский жрец после этого. Эмунда неожиданно для него так развеселил рассказ Бьерна, что он густо расхохотался.
Движение и крики в глубине церкви прервали воспоминания Эмунда - из отворенных врат выскочил громадный чернявый детина, сунулся в одну, в другую сторону и с жутким воем, заставившим толпу испуганно податься назад, кинулся бежать. Эмунд не успел подумать о том, кто и почему выбегает из храма с такой поспешностью, как сильное тело метнулось мимо него к убегавшему. Бьерн в три прыжка нагнал чернявого, сбил с ног и, повалив, в белую придорожную пыль, закрутил руки назад.
Из храма выбежали перепуганные служки, вслед за ними в окружении кандидатов скорым шагом вышел басилевс. Он казался спокойным, и только когда подошел близко, Эмунд увидел, что у Льва челюсть прыгала от волнения.
- Ударить басилевса хотел… прятался за амвоном… дубинка за паникандил зацепилась, - послышалось со всех сторон - подоспевшие кандидаты старались загладить свою оплошность. Впрочем, сам Эмунд чувствовал себя не лучше них. Стар я стал, впервые подумалось ему, стар и медлителен. А может, колдовство, порча?
В отличие от него, Бьерн не колебался ни мгновения. Все еще сидя верхом на пойманном, он вытащил из-за пояса кинжал и, схватив чернявого за волосы, задрал ему голову, как жертвенной овце.
- Убить его, конунг? - обратился он к императору. Лев, которого этот простой и жестокий вопрос вывел из оцепенения, покачал головой. Злобно ухмылявшийся, несмотря на боль, перепачканный пылью убийца показался вдруг необыкновенно похожим на прежнего императора Василья. Словно мертвый басилевс явился к своему наследнику с того света, чтобы напомнить… Лев зажмурился - кровь… когда императора Василья умирающим, с переломанными костями и разбитой головой привезли с охоты, мозаика на полу перистиля была перепачкана кровью.
- Грешник… великий грешник я пред лицом твоим, Господи! - прошептал Лев побелевшими губами.
- Он был не один, - громко сказал Эмунд, обводя сгрудившихся царедворцев таким взглядом, что у многих душа ушла в пятки. - Я хочу знать, кто послал его.
- Да, да… В темницу, допросить… - овладевая собой, проговорил император.
***
Никон обмакнул каламос в чернила и продолжил писать своим четким убористым почерком. В последнее время он шифровал часть своих записей с тем, чтобы в последующем включить в составляемую им хронику царствования нынешнего басилевса лишь то, что будет уместно. Однако прилежание и скрупулезность побуждали его записывать все без утайки, и в его рукописях появлялось все больше и больше зашифрованных мест.
“Неимоверно дерзкое покушение скверно отразилось на здоровье государя. Он пожелтел лицом, глаза беспокойно горят. Гуморы его тела пришли в сильнейшее расстройство, что, конечно же, происходит по причине расстройства душевного. Все вечера басилевс проводит теперь в молитве в крошечной часовенке, отделанной еще заботами покойной супруги его, августы Феофано.
В Городе шепчутся, будто к покушению причастен кесарь Александр, который в означенный день не присутствовал на праздничной службе, сказавшись нездоровым. Иные вменяют покушение в вину патриарху, рвение и усердие которого проявляется скорее на ниве политической, нежели в области духовного пастырского благочестия.
Я тоже склонен считать причиною покушения скорее человека недалекого и склонного к горячности, коим является кесарь Александр. Патриарх же Николай представляется мне куда более тонким и опасным противником, не склонным ко столь прямолинейным поступкам.
Не далее, как позавчера я застал своих учениц - августу Анну и ее наперсницу - в большом волнении. На лице Анны заметны были следы слез, что для нее необычно. Я успел заметить, что она склонна проявлять свое горе и недовольство по не слишком серьезным поводам - тогда как глубокое горе и треволнения словно налагали на нее железную маску сдержанности. В большом волнении принцесса Анна спросила меня, слыхал ли я что-либо о короле провансальском и итальянском Людовике. Когда же я в подробностях рассказал все, что мне было известно об этом властителе, коего не столь давно короновали императором Запада, поведала мне, что отец говорил с нею о возможном браке с этим молодым королем. Я решительно не знал, что ответить. О Людовике я слышал как о властителе вздорном, заносчивом и взбалмошном - и подумал, что при слишком живом нраве принцессы двоим таким людям не ужиться вместе. Но предпочел придержать язык, ибо браки царственных отпрысков редко сопровождаются сердечной склонностью и родством душ. Они представляют собой союз скорее политический, нежели сердечный. Однако мои соображения были прерваны восклицанием принцессы, что она не желает уезжать в неведомые края к вздорному мальчишке и бросать отца, которому грозит большая и несомненная опасность.
А вчера на гипподроме состоялась казнь - покушавшийся на жизнь басилевса Ромейской империи был разорван колесницами при большом стечении народа. Его жестоко пытали целую неделю, однако он только выкрикивал проклятия государю и никак не обнаружил своих сообщников. Удалось узнать лишь, что имя его Стилиан и что родом он из Пафлагонии. Я видел его лицо, когда его привязывали за руки и ноги - в этом лице не осталось ничего человеческого, на меня смотрело несчастное существо, прискорбное умом. Полагаю, таковое его свойство было умело использовано заговорщиком или же заговорщиками”.