Он только час назад сошёл с борта самолёта во Флориде и уже десять минут стоит в пробке. Там уже одиннадцать утра и жутко хочется отдохнуть с дороги. Но он столько дней планировал свой побег, что нет никакого желания замирать. Квартира в центре Майами куплена, обустроена онлайн-дизайнером. Остаётся только купить шмотки и новый телефон, чем занимается юноша на протяжение следующих трёх часов. Тут, вроде, теплее. США – знойное местечко. Так думает Мин, который это имя забыть должен. Теперь он Огюст Шуга, а Мин Юнги стёрт с лица земли. Он умер тем вечером, когда сел в самолёт.
“Прощай” говорит он сам себе, сжимая в руках седые волосы. “Прощай” повторяет он, стараясь стереть со своего лица боль. “Прощай” выдыхает он в последний раз, отсылает Чонгуку эмоджи-сердечко, выбрасывает телефон, подаренный ему, в урну. Сим-карта отправляется в мусорку через две автобусные остановки. Юноша бронирует в автосалоне золотой кабриолет, чтобы завтра оформить все документы. А затем, нагруженный пакетами, он вызывает такси и добирается в свой новый дом.
Квартира полупустая, не роскошная, но уютная. В ней небольшие окна и светлые стены. Маленькая ванная и кухня с видом на пляж. Третий этаж, поэтому можно спокойно разгуливать голым и курить с форточкой нараспашку. Можно показывать средний палец мудакам с балкона и не волноваться, что кто-то обратит свой взор и возмутится. Он закуривает, хотя, вроде бы, бросил. Но он больше не Мин Юнги, потому напивается, снимает шлюх и по-блядски подводит глаза. Потому отправляет липовые документы на почту университета на факультет астрофизики, чтобы не просиживать штаны а четырёх стенах. И потому читает рэп в задымлённом клубе под овации толпы, затягиваясь травой, которую ему услужливо предлагает какой-то чувак. Он чувствует, как глаза становятся мокрыми, как слёзы катятся по лицу, как немеют пальцы. Ещё совсем недавно он читал рэп про любовь Хоби, опьянённый крышесносным сексом, близостью. А теперь он давит горькую полуулыбку и отхлёбывает мутное вино из горлышка бутылки. Оно на вкус совсем как дерьмо. Его нет в Сеуле сутки, а он уже скучает настолько, что готов выть, кусками с себя кожу снимая. И его туда тянет, и тянет, и тянет, и тянет, будто мёдом намазано. Будто сердце его там прибито гвоздями намертво, просится обратно в грудь кровь гонять.
Юнги вздыхает, когда чувствует чьи-то руки на своих бёдрах. Его неоднократно пытаются склеить, затащить в постель, познакомиться. Он исподлобья смотрит, бьёт по пальцам на собственном теле. Раны от последней близости настолько глубокие, что он пьяный от боли и горя, а не от струящегося по венам алкоголю. Неприятно сдавливает горло подступающая истерика. Юноша через интернет записывается к психотерапевту на завтра после обеда. Всё это дерьмо нужно оставить на чужую голову, поубиваться антидепрессантами и пережить тот момент, когда ломает. Ломает от беспомощности, от разлуки с братом. И от странного чувства в груди, которое Шуга пинает ногами прочь.
Н а х у й.
Но он спит плохо. Спит на диване в VIP на плече какого-то странного парня. Который гладит его по оголённой шее. Думается: какого хуя? Но нет никакого желания подняться и что-то выяснять. Он в брюках, но без рубашки, которая чёрным полупрозрачным шёлком отливала в блеске мутных тусклых бра этого помещения. Человек перед ним – метис. Он непозволительно красив, ерошит свои кудрявые волосы рукой, а второй придерживает Мина за хрупкое плечо.
– Классные волосы, – он облизывает вишнёвые губы, цепляет седые пряди, пропускает меж пальцев.
Шуга сохраняет максимально холодное выражение лица, чувствуя тепло чужого тела. Оно непозволительно близко, что хочется отшатнуться, что и происходит. И юноша не может контролировать это, но чужие касания неприятны, наверное. Тот странный чувак младше него, заметно младше, года на четыре. У него черты лица ещё детские, мягкие, но притом привлекательные. Он оценивает его как вещь, потому что даже имени не помнит.
– Хёльйон, – услужливо напоминает он, смотря на свою ладонь, – пары ты сегодня пропустишь, да?
Шуга равнодушно пожимает плечами, принимает любезность, когда его предлагают подвезти, но высаживается у автосалона. У него все деньги хранятся на новой карте, которую он оформил в аэропорту. Там сумма с таким количеством нулей, благополучно спизженная со счёта Намджуна, что глаза на лоб полезут. В любом случае, этот мудак не обеднеет, а Юнги нужны средства. И чем больше, тем лучше. Он берёт тот золотой кабриолет и думает, что нужно забронировать место на парковке перед домом. Или где-то поблизости. Нет желания кататься на какой-нибудь лоханке, чтобы потом пересесть на такой чудесный аппарат.
Такая рутина для Мина в новинку. Он не может свыкнуться с тем, что мафия позади. Но там остался Чонгук, которого нужно держать под присмотром. Потому что гиперопека душит, блять. Потому что он помешан на нём, потому что защитить – самое ценное, самое важное. Юнги этим жил, а теперь бежит от раздирающей боли. Пока Тэхён жив, его главное сокровище в безопасности. Только у палачей срок короток, а малыш Кукки и сам голыми руками человеческие кости крошит. Только брат его об этом не имеет никакого представления, иначе бы не ушёл.
Юнги понимает, что с собой и своим прошлым он попрощался. Поэтому сглатывает колючий комок в горле и собирается пообедать в кофейне. Мысленно прикидывает, во сколько ему обойдутся седативные, и сможет ли он учиться в университете. Психотерапевт – удовольствие недешёвое. Юноша думает, что если не будет сильно разбрасываться деньгами, то сможет протянуть год или побольше. А дальше придётся выкручиваться.
***
Хосок лежит в кровати, утирает впитавшиеся кровавые пятна с рубашки. У него лицо белое, как снег. Оно опять обострилось. И всё из-за Юнги. Сердце колотится бешено, и в ушах шумит. Ужасное чувство. Его изнутри рвёт по кускам, а ошмётки внутри в кипящей крови варятся. Он не может отпустить, будто отдал кусок души, будто вшил под кожу зависимость от этого пацана, забитого татуировками и шрамами вдоль и поперёк.
Улыбка на губах расцветает, такая горько-ядовитая с привкусом одиночества. Чон берёт телефон, набирает наизусть заученный номер. Гудки бесят до дрожи в коленях.
– Намджун, – мужчина чувствует себя неловко, – прости, что отрываю от дел, но это важно. – Он делает глубокий вздох, сжимает угловатый корпус мобильного и сглатывает неожиданно вязкую слюну, – мне осталось от силы год, я болен смертельно. Нужно документально утвердить, что будет с моим картелем.
По ту сторону провода разбивается что-то. И внутри у Хосока тоже бьётся с таким треском всё нахуй. Грудь распирает от воздуха, который не получается выдохнуть. И всё тело горит в болезненной истоме, но чётко обговариваются пункты договора. Ты какого хрена раньше молчал? Это хочет сказать Намджун, когда слух улавливает неправильные вдохи, похожие на свист осеннего ветра. Но Юнги он бы не отдал и при таких обстоятельствах. Хосок это знает, поэтому и спускает с рук блядский побег. Но он не поддерживает связи даже с Чонгуком, которому морочат голову. Они врут ему, и это настолько очевидно, что хочется скрипеть зубами. Потому что Чон Чонгук – самый страшный и кровожадный человек в его жизни – слепо верит с улыбкой на губах. Но недееспособность Тэхёна его сильно подкосила, он не видит дальше своего носа, крутится вокруг, поднимает на ноги. Чудес не бывает, это бессмысленная трата времени. Только кого ебёт это, когда в глазах звёзды от того, что за руку держут. Хосок даже завидует.
Мин Юнги стёр себя, изничтожил. Он мёртв. И Чон найдёт того, кто когда-то им был, кого он любил до потери пульса, да и сейчас, наверное, тоже от него с ума сходит. Оно буквально на грани ненависти внутри бьётся, через край чаши терпения льёт кипящей смолой, которая прежде была сердцем в железных доспехах. А теперь у него нет сердца. Оно вместе с Юнги пропало, стёрлось. Его сожрали стервятники, разодрали в клочья и разбросали по невыносимо горячей пустыне, где только солнце палит своими лучами на людские головы. Это ад, в котором Хосок испечётся без него; ад, где самые страшные демоны – разбитые чувства. И пытают они ножом ржавым в грудь, который крутят, разрывая плоть.
Мин Юнги исчез прошлой ночью, будто никогда не существовал. Будто этот пацан приснился, въелся под кожу своим хрипло-шепелявым голосом, красивым телом. И глазами безумными, чьи взгляды трепетно хранит мужчина в воспоминаниях. Это одержимость, зависимость. В девяносто процентах случаев наркоманов отучить не удаётся. И Чон знает, что до самой смерти в этом застрял. Он своё сердце юноше под ноги бросил, а тот под давлением рушащейся психики почти растоптал его. Хосок думает, что лучше бы умер. И завещает власть в картеле Юнги. У Намджуна на парня другие планы, но он предусмотрительно умалчивает об этом. У них один наркотик на двоих, и следующая доза станет спасительной. Никто не хочет делиться.
Комментарий к VIII
Так, следующую делать из линейки флешбэков или продолжить гнуть основную линию?
========== IX. Old wound two. Seokjin’s story ==========
Сокджин судорожно сжимает кружку с кофе, когда думает об этом. Он сын госпожи Мин. По крайней мере, биологический. По рассказам его отца, уломать такую выёбистую барышню на ребёнка было почти невозможно. Её желание шляться, прыгать по чужим членам, лишь бы получить внимания, вымораживало взрослого состоятельного человека. Он влюбился в её красоту, будто мальчишка. Не ходил у неё на поводу, но был готов исполнить любой каприз. И официально Ким был уже помолвлен, но сына буквально на коленях вымаливал. Пока мог. Эта сука отказывалась рожать, говорила, что беременность испортит фигуру. Это начинало злить настолько невыносимо, что стоило бы найти компромисс. Она ждала ребёнка, но настаивала на аборте. Она была почти никем в своей семье, только лишь расходный товар, поэтому старалась действовать поперёк родительской воли, делала всё наоборот. Доводила до ручки даже дворовых собак и охрану – огромных лысых бугаев.
Жизнь Сокджина непросто вымаливали. Её выкупили, будто дитя в утробе – очень дорогая фарфоровая кукла. Его мать получила конвенцию о неприкосновенности, отца своего прикончила, а мать упекла в психиатрическую лечебницу. Там она скончалась к рождению своего первого внука, но об этом никто и не позаботился. Первый сын, которого никто так и не получил, – очень дорогое удовольствие. На Кима долго насаждало семейство с многочисленными родственниками. До первой беременности жены. Во всяком случае, Джин знал: его искали. Это грело душу, но лучше бы спасли сразу.
Стоило только госпоже Мин выносить здорового младенца, она подписала отказ и увезла его к границе государства. В документах подделали дату и место рождения, оставили в графе “родители” прочерк и отправили в приют. Она имела полную неприкосновенность по договору, поэтому информацию о сыне одного из самых влиятельных мужчин в Корее никто не мог добыть. Начался переполох. А через два года жена забеременела. Стало совсем не до ребёнка, который мог быть уже мёртв.
Джин своих родителей до одного судьбоносного случая не знал. Там, где он прожил первые шестнадцать лет, было плохо. Вокруг пахло затхлостью, кажется, это был подвал. На таких угрюмых и несимпатичных детей не было мест. Их не могли финансировать, ведь большинство приютских денег расходились по рукам. Но Джин среди других был достаточно миловидный мальчик. Просто заведующей приставили пушку ко лбу и заявили, что лучше бы этому ребёнку сдохнуть как можно скорее. Лучше прямо сейчас, как только хлопнет входная дверь.
Женщина оказалась слишком мягкосердечной. И невинный взгляд карих глаз из пелёнок пленил её, наверное, навсегда. Но из-за давления ей приходилось держать Джина в подвале с теми детьми, который оказались абсолютно безнадёжны. Им доставались объедки с общего стола, обноски тех, кого забирали наружу, вещи, не удостоившиеся общего внимания. За кусок хлеба, сухую булку, коробку с несвежим молоком приходилось драться. Когда младенца только спустили к ним, о нём позаботиться решили дружно. Все там были старше и намного. От десяти до шестнадцати лет. Естественно, были девочки, рожавшие по глупости. Детей отбирали на верхний этаж, и поделать с этим было нечего. Поэтому грудного ребёнка вырастить было несложно. Начались проблемы, когда он начал ходить и лазить везде. Сокджин ронял на себя старые зеркала, ветхие столики, рушил кладку в углу сырой комнаты.
Подвальных детей не водили в школы, не отправляли их к воспитателям и врачам. Поэтому до трёх лет Джин не умел разговаривать. Сверх меры он никогда не просил, из-за чего, несмотря на бои на выживание, каждый побеждавший всегда делился, чем мог. Но его очень опекал Кихо – парень лет на семь постарше. Он учил его хангылю, числам, вещам первой необходимости. Кихо был достаточно умён, перескочил через два года обучения. Ребёнка воспитывали все вместе. Джин был единственным, кто рос вполне полноценным в холодных стенах подвала.
Но там надолго не задерживались. Либо умирали, либо сбегали. И в итоге ты мог стать: трупом, шлюхой, бандитом. Поэтому все, кто в своё время приложил руку к воспитанию Джина, к его пятилетию из жизни приюта исчезли. Остался только Кихо, неведомым образом державшийся на плаву. Но он был слишком слаб и худ, чтобы участвовать в драках за еду. И мальчишка сам занимался этим до тех пор, пока ему не выбили первые зубы. После этого был наложен неподъемный запрет, неоспоримый никоим образом. Кихо уходил по ночам, иногда днём. Без причины над малолетним глупым Сокджином не издевались. А он предпочитал лишний раз не открывать рот, чтобы не быть избитым.
Это продолжалось десять лет. Джин знал больше, чем многие другие, жившие рядом с ним. Он умел подслушивать, лгать, притворяться дураком. Но к девяти годам он не отставал в развитии от других детей. Но выбраться из столь затруднительного положения всё равно не получалось. Руководство сменилось. Оказалось, что Сокджин не указан ни в одном из документов. Поэтому от него хотели избавиться, но Кихо буквально на коленях молил о пощаде. Это было странно, но его послушали. И теперь он пропадал сутками, неделями. Возвращался хромой и измученный, едва мог говорить. У него всё время болело что нибудь, поэтому он отлёживался подолгу и плохо ел. Синяков на его тонких руках было столько, что трудно было представить: откуда они берутся.
Джин узнал об этом абсолютно случайно. И это было настолько больно, что ради него кто-то вытворяет подобное. Заведующий приютом трахал Кихо до хруста в его хрупких костях. В тот день он впервые плакал, давился рыданиями и проклятьями. Впервые поклялся себе убить кого-то. Потому что у Кихо, у тонкого больного Кихо, была любимая. Она странным образом умудрилась попасть в семью. Она назвала его Сокджином. Джильсон. И короткие кадры воспоминаний, как Кихо целовал её короткие пальцы на прощание в грязном сыром подвале мелькали перед глазами всю ночь.
Сокджин заявил, что не может отягощать других и готов умереть. А утром Кихо повесился, глотая горькие слёзы. Так маленький ребёнок начинал познавать взрослую жизнь. Так Джин лишился единственной опоры. И жил, иногда принимая подачи особо жалостливых. Он же псих, жалко, такой крошка. Когда через три года Джильсон вернулась, чтобы забрать уже свободного возлюбленного, он так и не смог посмотреть ей в глаза. А она сказала тогда самые важные слова в его жизни:
– Знаешь, что его погубило? Твоя блядская жалость.
Он больше никогда не видел её. И себя тоже не видел. Внутренние демоны жрали изнутри покалеченный разум, разбитое сердце, пылкую альтруистическую душу. Кихо закопали на собачьем кладбище. Это он узнал, когда подслушал разговор заведующего с одной из воспитательниц, которая хранила подвальный ключ. План побега Джин вынашивал больше трёх лет: добывал ресурсы, копил деньги, договаривался с теми и другими, искал место, где сможет схорониться. В запасе было ещё пару месяцев, но предложение “потрахаться за хорошую жизнь” послужило спусковым крючком.
Так как Джин выбился из запланированного графика, то полгода он прожил сам по себе. Постепенно, короткими перебежками, попутками добрался до Сеула, где можно было неофициально работать. Всё пошло по пизде, потому что в Сеуле у него не было даже косвенных знакомых. Ему было негде ночевать, потому что сдать комнату ему не хотел даже наркоман. И первые деньги ушли на задрипанную комнатку в общаге, где он с трудом мог спать, где его грызли клопы, живущие в драном матрасе.