Стоял знойный ветреный августовский день, и пушка выпалила полдень. Гул эхом прокатился над аллеями и овитыми плющом галереями Нижнего Парка, лёгким дребезжанием отозвался в стёклах Большого Дворца. Это было странно, ведь в сей час ни в Нижнем Парке, ни в Верхнем Саду не было ни души, да и пушек здесь отродясь не водилось. Но ещё более чудным было пенистое влажное марево над Большим Каскадом – оно густело на глазах, наливаясь молочной белизной, слеплялось в мутные комья, вытягивалось в стройные столбики, кудрявилось напудренными париками. И вдруг над просторами зелени, до самых вод залива, прокатился залихватский мужской смех…
Высокорослый угловатый юноша возвышался над дымящейся пушкой у своих ног – крохотным литым куском чугуна – очередной своей страстью и прихотью. Ветер трепал кружево его воротника, обносил солью коричневый камзол и запылённые ботфорты. Юноша тряхнул угольными кудрями, разгоняя звон в ушах, резко расхохотался:
– Добрая работа! – одобрительно хлопнул пушку по горячей чугунной спине.
– Благодарствую, Пётр Алексеевич, – седовласый мастер потупился, прижал шапку к груди.
Над ухом Петра раздался укоризненный шёпот сквозь зубы:
– Мин херц, пушкой своей всех боярынь распугал. Вишь, забегали букашками. Так и стать свою дебелую подрастеряют.
Другой юноша, ростом почти с Петра, но шире в плечах и тоньше в поясе, тянулся к государю. Одет он был в грубый, но добротный кафтан и сапоги с чужой ноги. Хоть в речи прозвучал справедливый упрёк, блеск в хитрых васильковых очах говорил прямо противоположное. Взгляд косил на чинных пышнотелых дам, что ещё мгновение назад совершали променад, а ныне кудахтали и носились, словно напудренные тараканы.
– С них не убудет жир растрясти, – отмахнулся юный царь и прикрикнул: – Чего забегали-то!? Алексашка, угомони их!
Юноша в кафтане, государев денщик, бросился исполнять, хотя шумство в Петергофе и без того стояло несусветное. Скрипы, стуки, гортанные оклики рабочих, боярские пересуды и перекрывающий всё зычный голос Петра разносились по сонному парку. Невдалеке влажными вздохами волновался Финский залив. Пётр вышагивал мимо ряда молодцев, которых тучные отцы подталкивали вперёд. Тут были и купцы, и боярские дети, и крестьяне, и даже иноземные франты. Отбирая людей на службу, царь приглядывался к рукам да к голове, а не к чинам.
– Как звать?
– Алёшкой Львовым.
– В каком морском ремесле сведущ?
– В картографии.
– Изобрази.
Юноша достал из-за пазухи свиток, развернул и стал подробно объяснять, указывая перстом на точно обозначенные им окрестности.
– Добро. Принят.
Пётр беседовал с каждым – кого-то хлопал по плечу и хвалил, кого-то велел прогнать взашей. Некоторые парни потупили взор, теребя шапки, некоторые смотрели открыто и с вызовом. В самом конце ряда топтался рябой сутулый малец, боязливо озираясь на отца.
– Ты, голубчик, не робей, – нашёптывал старик, потирая широкую челюсть. – Тебя царь в деле проверить не сможет. Финский залив здесь гол как сокол, ни одной барки нет, – боярин сплюнул. – Тоже мне, царь. Ни трона, ни царской шапки, бабу с престола согнать не может. А тебе, соколик, главное, в стольный Петембург попасть, а там приткнёшься.
Прикрыв глаза, юнец про себя твердил правила обращения с парусом и до того увлёкся, что зычный оклик царя его огорошил:
– Парусный ход! – испуганно выпалил он в ответ.
– Будем знакомы, Парусный Ход. А меня Петром Романовым крестили.
Юный государь зашёлся беззлобным смехом, а с ним и всё окружение. Боярский сын залился пунцом, уткнув взор в землю.
– Звать, говорю, тебя как?
– Стёпка. Степан. Степан Замятин.
– Ну, давай, Степан, изобрази, что умеешь.
Стёпка начал говорить о грот-парусе, о стакселе, о галсах – движениях судна относительно ветра; вначале сбивчиво, но позже вошёл в раж. Цитировал всё, что вычитал в книгах по мореходному делу – только от зубов отскакивало. Отец за его спиной прятал в коротко остриженной бороде довольную ухмылку.
– Складно говоришь. Только вот на деле-то каков окажешься?
– Вы с моим соколиком не поплывёте – полетите, – встрял старший Замятин. Жирные складки на лице лоснились, тёмный глаз косил. Не человек – лис. – Государь батюшка, от сердца его отрываю, тебе отдаю.
– Ладно, до дела дойдёт, поглядим.
Пётр махнул рукой гостям, чтобы следовали за ним. Перед тем, как уйти, царь подманил Алексашку, наклонился к уху; тот фыркнул, как кот, и поспешил прочь, скаля жемчужные зубы.
Стрелой протянулся каменный канал от золочёных статуй Большого Каскада до самого Финского залива, неся тихо плещущиеся воды. Сверху, с возвышенности Верхнего Сада, он напоминал мощный хребет, перечёркнутый в нескольких местах позвонками мостов. Слева раскинулась тенистая сень дубов, справа, словно яркий крем на пироге, вились цветочные посадки. Гости, ведомые Петром, сворачивали шеи, осматриваясь. Жадно сияли у всех глаза при виде клумб, фонтанов, скульптур, что как нимфы прятались в тени; великолепных, увитых плющом галерей. Серебристые струи рвал на холодные слёзы крепчающий ветер. Розы рассыпались рубинами, нарциссы – жёлтой яшмой, кругом щедро всходил изумруд. Поляны то загорались под ослепительным зноем, то тухли, когда на солнце набегали тучи.
Наконец, гости достигли берега. Песок начинался сразу за белокаменным бордюром, убегая в синюю волнующуюся даль. Одинокое потрёпанное судно, больше похожее на плот с треугольным парусом, на вид полуразвалившееся, было вытащено на берег. Для Петра это место было бы намного краше, если бы под ногами скрипели не ракушки, а настил добротного причала.
– Эй, Парусный Ход! – громыхнул Пётр. – Вот тебе и шанс блеснуть умением.
Степан Замятин растерялся:
– Да как же это, государь, судна-то нет.
– Ой-ли нет? А сие чем плохо? – царь указал на почерневшую «яхту» на берегу.
– Помилуй, царь батюшка, оно ж не на ходу, – вмешался старший Замятин, подумав, что это чудное корыто камнем ко дну пойдёт.
– Я на нёй трижды ходил. Значит, и твой «соколик» сможет, коли не сбрехал. Алексашка, подсоби.
Пётр ухватил остолбеневшего Стёпку за шиворот и потащил к судну. Боярин было кинулся за сыном, но несколько царских холопов преградили ему путь.
– Батюшка! Государь! – прыгал Замятин из-за широких спин. – Расступитесь, ироды! Пётр Алексеевич, пожалей, не губи сына!
Юный царь тем временем уже отчалил. Ветер наполнил грот-парус, рвал волосы побледневшего Стёпки. Очередная туча накрыла светило.
– Ну?
Теорию Стёпка худо-бедно знал и кое-как стал возиться с такелажем. Пётр, ухмыляясь, устроился у руля на корме, направляя судно. Стёпке-таки удалось поймать ветер, и судно быстро удалялось от берега.
– С попутным ветром любой дурак идти сможет. Лечь на левый галс, – приказал Пётр.
Естественно, далеко не всегда ветер дует именно в том направлении, в каком нужно идти моряку. Поворачивая парус, можно ловить ветер, дующий в левый или в правый борт. Соответственно, если судно движется так, что ветер дует слева – левый галс, справа – правый. Опытный моряк может идти даже против ветра, лавируя, ставя парус под углом к ветру, забирая то влево, то вправо, двигаясь зигзагом, но, в конечном итоге, против ветра.
Стёпка неуверенно копался со снастями, но потерял ветер, засуетился и вконец запутался. И ветер как назло немного ослаб. Судно развернуло и потащило совершенно в другую сторону. Лицо государя помрачнело. Кажется, или будто и небо отозвалось тем же?
Шторм налетел внезапно и будто из ниоткуда, словно тёмный рой растревоженных ос. Злые капли стучали Стёпке по лицу, мигом промочили всю одежду. Взбесившийся ветер нагнал с правого борта крутую волну – судно накренило так, что грот-мачта была почти параллельна воде. Но всё же утлую барку не перевернуло.
– Откренивай!
От гулкого крика государя Стёпку передёрнуло:
– Ч-чего?
– Откренивай судно, говорю! – орал Пётр. – Прыгай на правый борт!
Боярский сын, белее молока, вцепился в снасти, вращая безумными глазами. Толку от него было не больше, чем от деревянного истукана. Пётр хватил мальца за шиворот и посадил на своё место на корму.
– Штурвал держи, дубина! Правь к берегу, да смотри не к тем камням!
Стёпка негнущимися пальцами ухватился за штурвал, а юный царь прытко вскарабкался на взлетевший в воздух борт. Своим весом он с трудом вернул борт на место, но новая волна накренила судно уже слева. Пётр в два прыжка через нос судна оказался на другом борту, откренивая весом уже его.
Барку вертело, как щепку, дикая волна вскипала за бортом – словно пена, вскипала молодая кровь Петра. Юноша летал от борта к борту, рубаха пропиталась солью (камзол он оставил на берегу), в вишнёвых глазах плескался восторг.
Словно капризная красотка, буря стихла также внезапно, как и накатила. Отголоски её ещё волновали залив, зелёные груди волн беспокойно вздымались. До берега теперь было рукой подать, Стёпка было перевёл дух, и тут барка дёрнулась, и натужно заскрипели доски.
– Я тебе куда сказал править?! Тут же мель!
Осадка у барки была небольшая, и пройти судно могло спокойно, но длинные водоросли намотались на руль так, что погнули старый металл. Пётр схватился за ботфорту, намереваясь сбросить обувь и прыгнуть в воду. Однако прежде, чем он успел это сделать, у кормы послышался плеск и скрипы. Неужто Стёпка опомнился? Царь выглянул из-за стакселя, но боярский сынок так и сидел, пиявкой прилипший к штурвалу. За кормой мелькала порыжевшая на солнце макушка, лязгала сталь о железо. И наконец, барка поплыла свободно.
– Мин херц, не изволь беспокоиться. – Алексашка, отплёвываясь, взобрался на судно и засунул за пояс нож, которым срезал с руля водоросли. – Я сразу заприметил, что этот чижик на Серые камни правит.
Втроём юноши без дальнейших приключений добрались до берега. Старший Замятин, ни жив, ни мёртв, покачиваясь, держался за сердце и выпучил глаза на яхту и невредимого Стёпку. Вид у его сына был не лучше.
Хохотнув, Пётр оторвал белого Стёпку от штурвала:
– Ну как, «соколик»? Не обгадился?
Ботфортой придав боярскому сынку ускорения, государь следом соскочил на песок и привлёк к себе денщика:
– Разберись тут и ступай в Мон Плезир, в галерею. Дело есть.
***
Уже месяц, как Алексашка Меншиков находился в услужении государя. В первый же день его знакомства с Петром юноше посчастливилось попасть в опочивальню и в постель государя в качестве слуги-постельничего. До того Алексашка служил Лефорту, и однажды встретил царя, слонявшегося в любовной лихорадке в немецкой слободе, показал царю дом его заморской зазнобы Анхен Монс и после её отказа, словно, неприкаянному щенку, помог Петру добраться до палат. Да так и остался на кошме и в сердце юного государя, как товарищ и подручный. Юноши были одного возраста, оба по-своему амбициозны и полны жизни – между ними быстро завязалась дружба.
Меншиков ступал по чёрно-белой плитке застеклённой галереи любимого дворца Петра. Строение напоминало Алексашке мудрёный дивный ларец – с виду невелико, да прекрасно. Одну из стен украшали картины со сценами охоты, которую Пётр терпеть не мог, и морские пейзажи, которые царь обожал. Низкий прямой потолок украшала роспись, на кирпично-красных деревянных панелях вилась резьба в виде заморских птиц и зверей. Алексашка приблизился к дверям в проходной «красный» кабинет, улыбнулся при виде картины с учеными обезьянами. Вспомнил, как Пётр однажды спросил его о том, что Алексашка на ней видит, и денщик, не задумываясь, брякнул – немчинов из слободы, что сидят на своих сундуках. На миг Алексашке и вправду почудились их отрывистые лающие голоса, лаковые панно помни́лись выломанными и закопчёнными, в нос призраком пробрался запах костров*. Но морок развеялся так же быстро, как и налетел.
Кабинет представлял собой тесную проходную лакированную комнату. Червонные краски вина и крови, золото солнца и угольная чернота пекла играли в кабинете, соперничая между собой. Миновав и его, Алексашка снова попал в застеклённую галерею, в конце которой на табурете сидел Пётр. Низкорослые деревца прикрывали это место от чужих глаз, самому же государю открывался отличный вид на лужайку перед дворцом.
– Алексашка? Поди сюда, да потише ступай, – тихо позвал Пётр. На его румяных щеках вдавились ямочки, рот был поджат, но тёмные глаза-вишни смеялись. Меншиков подкрался поближе, заинтересованно глядя в сторону лужайки, куда указывал перст государя. Две задастые барыни совершали променад возле резной скамейки, вихляя кринолином. В декольте белым студнем колыхались тяжёлые груди. Алексашка поморщился, с лёгким разочарованием косясь на Петра.
Вдруг земля под барынями, будто наглая собака, пустила высокую струю. До галереи долетел женский визг. Фонтаны-шутихи оживали внезапно и мощно. Одна из барынь тут же испарилась с лужайки, но её подруге бежать было не слишком сподручно. Кринолин намок и стал дьявольски тяжёл, словно женщину облепили сырым тестом. Косметика потекла со щедро напомаженного лица разводами. Женщина не переставала причитать, выбираясь из злополучного места. Толстая кухарка, издали заметившая сцену, перекрестилась, жалостливым взглядом проводила барыню и наградила секундным тяжким взглядом «извергов» в галерее.
Пётр едва не повалился со смеху с табуретки, его баритон сливался со звонким хохотом Алексашки. Злые молодые забавы нисколько не коробили их души. Когда веселье немного поутихло, Пётр смахнул капли влаги из-под глаз и перевёл дух.
– Уймись уже, Алексашка, я тебя не для того звал. Ты мне вот что скажи, – Пётр понизил голос до серьёзных нот, – всё ли готово для вечернего кутежа?
– Мин херц, в Китайском саду всё спорится, ещё до зари успеем.
– А что с обедом для господ?
– С пылу с жару, скоро уж подавать.
Одной из сумасбродных затей молодого Петра было учреждение «Всешутейшего, Всепьянейшейшего и Сумасброднейшего Собора» с целью шуточного прославления греческих богов, алкогольных возлияний, похабных песнопений и прочих непотребств. Очередное сборище было решено назначить на сегодняшнюю ночь, днём же надо гостей достославных почтить за столом обедом и беседами. Что бы ни думали о юном Петре, забав и шалостей творилось в его окружении много – но и дела вершились тоже.
– Ладно, ступай, исполняй. Мне с боярами ещё разобраться надо.
– Погоди, мин херц, али забыл ещё одно порученьице?
Пётр озадаченно и с интересом вскинулся на денщика. Тот же прытко запустил руку под кафтан и вмиг извлёк оттуда что-то хрупкое, медное и мудрёное. Медный шар заморского прибора сверкнул на солнце, заблистали опоясывающие его круги решётки – заблистали вишнёвые глаза Петра, налились уже не озорством, а подлинной радостью:
– Достал. Достал-таки, чертяка!
Государь, как ребятёнок пряник, выхватил у Алексашки астролябию. В голове царя уже вертелась будущая деловая беседа с Лефортом и генералами, и маячили горизонте мечтаний крепкие белые паруса. Подарок – всего лишь блажь, один единственный инструмент для определения широты, и для больших дел от него проку мало, но в душе Петра всё равно затеплилась радость.
– Вот за эту астролябию и люблю, Алексашка!
Пётр вскочил на ноги, ухватил денщика за плечи и с юношеского пылу да веселья расцеловал в обе щёки. А напоследок и в рот, да так смачно, что вдавился губами в дёсны. Меншиков и пискнуть не успел, а государь уж крутнулся на каблуках да размашистым шагом покинул галерею. Уже не увидел Пётр, как запунцовелись щёки Алексашки от заставшей врасплох дружеской ласки, как с лукавым лисьим прищуром проводил глазами юноша государя.
Смотрел, как тот, оставив за спиной игрушечный дворец, своё личное удовольствие, спешил по направлению к главной аллее. Статная выправка приковывала взгляд, под простым узким камзолом бугрились юношеские мышцы. Смоль кудрявых волос, не доходивших до узких плеч, развевалась на морском ветру. Горяч, чёрен, опасен, непредсказуем, совсем как то ядро, что выпалил царь из пушки с утра у Большого Каскада. «Только бы полетел, куда нужно», – подумал про себя Алексашка.