***
Обедать государь любил плотно – так, что каждый обед напоминал скромный пир, потому как обычно после этого он больше не отвлекался от дел на приёмы пищи до следующего дня. Однако сегодня было исключение – сегодня вечером в Китайском саду Пётр воздаст своему телу должное (Алексашка, по крайней мере, очень на это рассчитывал).
Кухня располагалась в том же помещении, что и большая трапезная, только заглублена была в полуподвал. Постройка эта располагалась так же недалеко от залива, по соседству с Мон Плезиром. Стылость и холод шли от земли, поварам иногда целыми сутками приходилось стряпать здесь для больших приёмов, поэтому в кухне всегда жарко топились печи. Сейчас же внутри парила духота от дыма, шкварок, пота и едких пряных испарений. Поварята в угаре сновали по длинному бело-коричневому коридору. Вдоль восточной стены стеллажами высились полки с глиняными горшками, банками под белоснежной тканью и льняными мешочками. Сверкали пузатые бока начищенной оловянной посуды – Пётр считал, что есть с серебра для него непозволительная роскошь. В западную стену были вбиты крюки, с которых на бечёвках свисали неощипанные тушки: пёстрые фазаны, длинношеие гуси, жирные селезни, рябчики и каплуны. В огромном котле дымилась гречневая каша, запекались в печи утки в сметанной подливе, начинённые яблоком и черносливом. Плыли сахарные запахи груш, сладких хрустящих пирогов с творогом и орехов в меду.
Трапезная готовилась для вечернего кутежа, поэтому обед для гостей проходил в другом здании – самом Мон Плезире. Стены малой обеденной залы обшивали деревянные кофейные панели. Белоснежный лепной потолок был словно шапка сливок на иноземном напитке. Потолок украшали медальоны, символизирующие времена года, а также различные стихии. Слева от стола раскрыл пасть высокий камин, сейчас не отапливающийся. Справа пряталась дверца в подсобное помещение, где поварята в последний раз колдовали над блюдами, перед тем, как подать гостям.
По желанию государя Алексашка и сам прислуживал за столом, отвечая за аперитив: обходил гостей с графином токайского вина да навострял уши. Застольная беседа шла вяло, все носы были направлены в сторону подсобного помещения. Оживление прокатилось тогда, когда взмыленные пыхтящие поварята внесли в залу кашу, сдобренную душистой травой, и несколько хрустальных пузатых супниц с ароматным бульоном. Желудки пополнились – разгорелся и интерес.
По правую руку от государя сидел смазливый статный франт с мягким заискивающим говорком – бывший хозяин Меншикова Франц Лефорт, которому Пётр недавно присвоил звание генерала. Слева – полный старец с умными глазами, Никита Зотов, бывший дьяк и наставник Петра. Ещё Алексашка узнал говорливого красавца Бориса Голицина и боярина Волкова, чьим холопом когда-то был Алёшка, друг Алексашки, с которым они детьми удрали из отчих домов. «Надо бы и Алёшку пристроить» – думал про себя Меншиков – «Может, на кухню, может барабанщиком, а может тоже денщиком».
Где чего не хватает – Алексашка тут как тут. И рюмку хрустальную ловко наполнит, и словцо дельное в беседу вставит. Встревал он редко, опасаясь царской немилости, но всегда остроумно и по существу, заполняя паузы бояр. Гости поглядывали на выскочку-денщика – кто с интересом, кто с откровенной завистью. Однажды проходя мимо Волкова, Алексашка ни с того ни с сего запнулся, едва не разлив вино на кружевной воротник Петра. Царь раздражённо фыркнул, Волков же, ухмыляясь в усы, убрал ногу обратно под стол.
– Шёл бы ты последил на кухню, чем тут вертеться, – шикнул Пётр, и Меншиков, сцепив зубы, удалился.
Огромный котёл дымился над огнём, около него с поварёшкой увивалась кухарка:
– Зачем зря на этих немчин да нехристей добрую еду переводить? – бубнила себе под нос женщина. – Вечером, говорят, в саду чревоугодничать будут, тогда б все и накушались.
– Будь уверена, они накушаются, – подошедший Алексашка хлопнул себя костяшками по шее, – да только не твоего варева, дурында. Лучше следи за котлом, чем лясы сама с собой чесать.
Кухарка замахнулась на денщика поварёшкой; уворачиваясь, тот случайно толкнул ногой пару пустых деревянных тар на полу. Поднял, принюхался, побелел лицом и взорвался:
– А где кофе?!
– Какой ещё кофей? Ты мне голову не дури. Додумался кто-то золу по тарам рассыпать, посуду портить. Ну я и высыпала.
– Ведьма старая! Этот ж напиток заморский, царь лично привозил и требовал к столу! Да ты за всю жизнь не своруешь столько, сколько он стоит!
Кухарка испуганно отпрянула:
– Бог помилуй. Да чтоб царь – и золу заместо чая заваривал?
Алексашка вцепился в волосы:
– Дура! Мне ж голову снимут…
Денщик в отчаянии дёрнул себя за рыжеватые пряди и тут вспомнил – купец Четков недавно хвастал, что привёз с собой цельный мешок кофе. Ну, положим, не мешок, но мешочек найдётся. А после приёма можно царю и про высыпанный кофе рассказать, и слезу пустить, что на свои кровные купил другой к чаепитию. Авось, и возместят.
Из кухни Алексашка прямиком кинулся к купцу, упал в ноги:
– Батюшка, Игнатий Иваныч, не казни, выслушай. Пройти тебя простят к золочёному Самсону, что в Большом каскаде.
– И что я у того камня писающего забыл? – резко гаркнул плотно сбитый, моложавый, курносый Четков.
Меншиков понизил голос:
– Не велено мне на всю округу говорить, но… Авдотья Никитична там вас поджидать будет. Вот и ленточку из шелков вам шлёт.
Денщик назвал купцу время встречи.
Глаза купца так и загорелись. Алексашка знал, что тот давно уж на красотку Авдотью слюни пускает. И ещё знал, что просто так купец с мешком заморской золы не расстанется – а если сказать, что для царского стола, то Меншиков немедля в глазах государя опростоволосится.
– Ладно, ладно. Передай ей – приду.
Денщик вскочил с земли – только пыль взвилась, кинулся на кухню. Там как раз готовились подавать запечённых поросят с солёными огурцами. Проводил блюдо до стола, обнёс гостей с запотевшим графином анисовой, и бросился на поиски красотки Авдотьи. Обнаружилась она в саду Венеры, среди приторных запахов турецких гвоздик, дебелая, полногубая, как переспелый плод.
– Барышня, Авдотья Никитична, не гневись, выслушай. Кавалер Гейер цветок вам шлёт, – Меншиков приглушил тон, – и встретиться жаждет… да не сейчас, успокойтесь, позже, у Самсона.
Щеки Авдотьи так и запылали. Вспомнила, должно быть, чёрные усы немчины и да его тесные кальсоны. Всю неделю в Петергофе в него глазами стреляла, а тому хоть бы хны. Зато когда Меншикову, во времена служения в слободе, приходилось бегать в дом Гейера с поручениями, в приёмной его вечно торчал нагловатый отрок в сафьяновых сапожках и расшитом камзоле.
– Передай – буду.
Алексашка разогнулся – и опрометью на кухню. Как раз вовремя – поварята раскалывали сахарную «голову» – огромную коричневато-белую гору сахара, да намеревались мелкие осколки сами скушать с кипяточком. Меншиков раздал им вприкуску подзатыльников, и велел готовить десерт – засахаренные груши и репу с патокой. После помчался разыскивать кавалера Гейера.
По пути Алексашка заглянул в Китайский сад, проверил, на месте ли «пьяные» гирлянды – плети из хмеля с привешенными гроздьями чёрной и красной смородины; проследил, не съели ли рабочие остальной декор, роздал указания. Заскочил на пристань проверить, готов ли подарок для Петра, который они вместе с Никитой Зотовым сладили. Зотов… и чего ему неймётся? Ведя царскую бухгалтерию, вечно вздыхал да хитро щурился на Алексашку: мол, как гирлянды, что денщик сладил, могут обойтись в пять алтынов? И твердил, что доски на рынке стоят в три раза дешевле, чем юноша указал. Да какая разница, рассуждал Меншиков: пять алтынов, два и гривенник? Главное, сделал, добротно и в срок. За этакое дело государь бы Алексашку и сам наградил – денщик его просто от лишних хлопот избавил, сам себя наградив.
Убегая от залива, Меншиков едва не сбил с ног кавалера Гейера. Тот замахнулся на него нагайкой, крутя чёрный ус, но денщик увернулся и затараторил:
– Гер Гейер, не убий. Вот! – Меншиков протянул что-то кавалеру, – платок. Игнатий Четков просил передать, с наилучшими. И ещё, – Алексашка перешёл на шёпот, – что будет ждать вас у Самсона.
– Вхгёшь!
– Вот те крест!
Кавалер вытянулся, весь засиял от предвкушения. Конечно, стоило только крепко сбитому Четкову появиться в его окружении, Гейер сразу старательно отворачивался, пряча от всех ставшие уж слишком тесными кальсоны.
– Лядно. Пехгедай – лечу.
Меншиков взвился с земли, споткнулся, ругнулся и окольным путём поспешил к Самсону. Пробегая мимо банного корпуса, распорядился, чтобы затопили мыльню, набрали трав душистых и тут увидал Волкова. Боярин привалился к углу здания, позеленел лицом. Слипшиеся волосы падали на мокрый лоб, закрывая глаза.
– Нехорошо? – поинтересовался Алексашка.
– Переел, – глухо отозвался Волков.
«И перепил», добавил про себя денщик и вслух проговорил:
– Надо бы вам возвращаться. Скоро чаепитие будет, а государь опоздавших не любит. Не то придётся вам штрафную пить.
Штрафной была огромная хрустальная рюмка, больше напоминавшая вазу, красовавшаяся посреди стола. Царь наполнял её до краёв спиртным и заставлял опоздавшего её выпить, кто бы тот ни был – кавалер, девица или старец.
Волков позеленел ещё пуще и едва не съехал на землю. Алексашка поддержал его за локоть, и боярин вцепился в его плечо:
– Братец, посидеть мне надо где-то… в спокойном местечке.
Меншиков моргнул. Осклабился.
– Да вон там отличное место будет. Видите, лужайку со скамейкой? Там ещё низкие деревца и конец застеклённой галереи Мон Плезира? Там вы быстро освежитесь.
Отправив Волкова к «шутихам», Меншиков опрометью кинулся к Самсону. Не дай бог эти горе-воздыхатели не в своё время явятся. Ещё издали денщик заметил у Большого Каскада Четкова и Гейера. Купец расхаживал по плитке и, судя по ожесточённой жестикуляции, поминал кого-то по матери. Кавалер же с умоляющим видом увивался за ним. Алексашка затаился, наблюдая за сценой. Невдалеке послышался шорох юбок. Ага, значит, Авдотья тоже любопытствует. Выпустив пар, Четков приостановился, Гейер положил ему руку на плечо. Купец в негодовании обернулся, и неожиданно для себя наткнулся на губы кавалера. Авдотья в кустах пискнула, Гейер же, похоже, расставаться с добычей не хотел, основательно облапив молодого купца.
– Тьфу, СКОРОМНИКИ! Да чтоб вас!
Красная как рак, Авдотья выскочила площадку. Мужчины обескураженно шарахнулись.
– Игнатий Иваныч, как вы могли! А вы, Ганс… Ах, Ганс!
– Авдотья Никитична, стойте! – Взвыл Четков. – Ох, да что же это! А ты, пёс, ИСЧЕЗНИ!!!
Ганс Гейер и вправду, получив хорошего купеческого тумака, испарился. А Алексашка тут как тут. Не успел опомниться, как Игнатий схватил его за грудки:
– Ты кого мне подсунул, собака?!! Насмехаться надо мной вздумал?
– Я тут, Игнатий Иваныч, ни при чём. Мало ли кто сюда ещё мог прийти. А вот вы только что лучшему государеву навигатору глаз подбили. Как же Гейер теперь будет курс судов для Петра определять?
– А мне царь не указка! – в гневе вскричал Четков, брызгая слюной на царёва денщика.
– Постой. А ну повтори? Тебе государь – не указка? Давай-ка пойдём к Петру Алексеевичу, сам ему и скажешь.
Четков побелел, как снег, ярость мигом слетела.
– Так ведь я это, в горячке выпалил… не подумавши…
– А фингал Гансу тоже не подумавши поставил? – Меншиков высвободился из его хватки.
– Сашка… Александр Данилыч, помилуй, не надо к государю!
– Вот что, купечий сын, улажу я всё: и с Гейером, и с Авдотьей. Только хлопот будет не счесть – кто ж мне всё возместит?
На деле же Гейер вряд ли будет о таком конфузе трепать, и Авдотья тоже позориться не захочет. Поплачет о кавалере, да присмотрится к Игнатию. Ведь у него в мешках не только зола заморская, но и золото имеется.
– Возмещу, Александр Данилыч, – Четков поник головой, думая о кровных золотых и о том, какую цену заломит ушлый денщик.
– Слыхал я, у тебя напиток сухой иноземный имеется – кофе?
– Ну?
– Поделишься одним мешочком.
Игнатий просиял – чхать он хотел на этот кофе, ещё купит. Главное, выкрутится – этот проныра точно всё устроит.
Взмокший, сбивший ноги Алексашка вбежал в кухню:
– Турку, быстро!
Повар подскочил на месте от окрика, но бросился исполнять. Уже через некоторое время большая медная турка с шапкой пены источала кофейный аромат на маленьком огне.
– Ну, чего не пьёте?
Пётр обвёл гостей тяжёлым взглядом и сам сделал первый глоток обжигающего напитка. Борис Голицын и Зотов нехотя последовали его примеру, а затем и остальные. В хрустальных вазах стояли медовые и засахаренные сласти, Алексашка взмахом ладони прогнал нескольких пчёл, копошащихся в сладких потёках на скатерти, покосился на стоящую рядом непочатую бутылку вина из красивого рубинового стекла. Что-то он не припомнит, чтобы видел такую на кухне.
Настало время завершающего тоста.
– Алексашка, разлей по бокалам, – велел молодой царь, указывая на рубиновую бутыль.
– За что пьём? – мягко спросил уже осоловевший Лефорт.
– За флот! – громыхнул Голицын.
– За трон бы надо вначале, – тихо добавил Зотов. Вдоль стола пошли шепотки с предложением других тостов.
Пётр грубо хлопнул по столешнице, заглушая гам, расплёскивая содержимое бокалов. Пчёлы тут же оживились и набросились на лужи. Юноша тяжело поднялся на ноги и, глядя на всех из-под бровей, густым басом объявил:
– За пьяный синклит, коему этим вечером быть нерушимо! За сотню судов на Финском заливе! За шапку царскую и трон, чтоб им пусто было! За Бахуса!
– За Бахуса! – поддержал нестройный громкий ряд голосов. Заскрипели отодвигаемые стулья, зазвенела посуда, а Алексашка всё не отрывался взглядом от винных пятен на скатерти.
– За флот, – не удержавшись, добавил Пётр и лихо поднёс бокал к губам.
Резкий удар наотмашь выбил его из рук государя. Пальцы денщика жгуче мазнули и по лицу Петра.
– Ты что творишь! – взревел государь и грубо схватил Алексашку за грудки. – Голову оторву!
Юноша было хотел упасть на колени, да повис в сильных руках.
– Да глянь же… – пролепетал денщик, указывая на пятно, – глянь на пчёл…
Насекомые в луже вина уже не копошились и не трепыхали крыльями. Мохнатые мёртвые тушки замерли на липкой скатерти.
Пётр выпустил Алексашку, грузно опустился обратно на стул. Вишнёвые глаза налились темнотой. Мрак опустился на чело, рот искривился. Меншиков кинулся к царю, сгрёб неуклюже в своих руках:
– Звери! – бился царь, – Твари неблагодарные. Змея Софья!
Алексашка телом чувствовал, как спина Петра одеревенела, словно палка, как того выгибало дугой, било конвульсиями. Гости с ужасом смотрели на припадок царя, денщик же не выпускал Петра из объятий, пока, наконец, бурное море в том не улеглось…
***
Молочный пар стоял в мыльне, над чугунными ядрами – дрожащее марево. От сухого треска брёвен и травяного духа кружились головы. Пол в мыльне был устлан душистыми ромашкой, мятой и шалфеем, по стенам висели цветущие охапки. Сами же стены слагались из липы, отчего при сильном жаре в воздухе сладко отдавало мёдом.
– Стегай, Алексашка, пока рука не отвалится! Ух, жар ядрёней, чем у чёрта в пекле! Хорошо, сукина мать!
Молодой царь присовокупил ещё пару крепких словец, пока веник из свежей берёзы, полной сока, света и здоровья, взвизгнул с дюжину раз напоследок и замер. Взмокший денщик устало опустился на деревянные ступени, облокотясь спиной о широкую бадью с водой и небрежно прикрыв ладонью срам. Через пару мгновений, басовито покряхтывая, рядом в той же позе растянулся разомлевший нагой Пётр. Алексашка скосил на него васильковые, осоловелые от духоты глаза. Царь немного выпустил пар после покушения. Отказываться от вечерней гулянки Пётр не желал, и теперь на кухне, да во всём дворце стоял переполох. Выясняли, как туда попала бутылка, и проверяли на предмет яда все яства для пира.