— Я всегда верил во внеземную жизнь. Знаешь, ведь их слишком много, чтобы думать, будто мы единственные, — Томлинсон пытался замаскировать свою неловкость участием в разговоре.
— Я тоже так думаю, — кивнул Гарри, и это было действительно неожиданно.
— Ну хватит рушить моё представление о мире и о священнослужителях! — воскликнул Луи и сел, обернувшись на Стайлса. Рука учителя соскользнула с его груди, и тот приподнял её вверх, жестикулируя.
— Во-первых, Библия говорит, что люди — лишь вторые дети Бога. Заметь, не последние. Другие планеты не создавались, чтобы простаивать, я уверен. А во-вторых, я не священнослужитель, просто учитель в школе при церкви.
— То есть ты не принял сан, или как там это называется? — Луи был удивлён.
Каждая следующая секунда с Гарри несла с собой маленькое потрясение, кардинальное изменение мелочей, к которым Томлинсон успевал привыкнуть. Стайлс встряхивал, подталкивал, изумлял. Скучная на вид оболочка таила в себе интереснейшую личность, и Луи понял, что утопает в любопытстве.
— Как там это называется, — передразнил Гарри. Ему доставлял удовольствие огонёк интереса в глазах художника. Поэтому, сверкая улыбкой, он продолжил. — Нет, не принял. Что-то остановило меня, когда настоятель предложил занять место в церковном совете. Может быть, тот же страх, что не позволил окунуться в мир за стенами школы.
Горячие пальцы художника коснулись прохладной кисти учителя, Луи сжал его руку, поймал растерянный взгляд. Хотелось подарить ему смелость, отдать часть своей уверенности в мире.
— Я боюсь потерять пути к отступлению, быть отрезанным от прошлого без возможности вернуться, — тихо сказал Гарри.
Едва знакомый парень оказался первым, кому учитель поведал то, что грызло его душу изо дня в день, подтачивало уверенность в завтрашнем дне, лишало смелости. Но тёплое рукопожатие было таким своевременным, таким нужным. Гарри с лёгкостью подался вперёд, когда Луи притянул его в дружеское объятие.
— Я понял тебя, — тихо прошептал он.
И это было больше, чем слова.
❖❖❖
Думать о нём становилось больно.
Гарри раскрывал Библию на случайной странице, но вместо того, чтобы изучать испещрённые мелкими буквами страницы, смотрел в спину Луи. Вкручивал свой взгляд между смуглыми, покрытыми капельками пота лопатками.
Художник, кажется, не чувствовал ничего: ни выступившей от жары влаги на голых плечах, ни усталости в трясущихся руках, ни голода. Не чувствовал заинтересованный голодный взгляд, которым Гарри впитывал в себя его фигуру. В нижних углах стены родились тёмные волны, и с каждым прожитым днём они становились всё выше, всё светлее под кистью Томлинсона.
Гарри нравилось наблюдать за появлением всё новых оттенков синей краски, за каждым уверенным мазком. Облизывая искусанные, пересохшие от волнения губы, он не отрываясь следил, как Луи меняет кисти, разводит краски. Как Луи рисует.
Но с каждой секундой, проведённой в уютном молчании сосредоточенного на творчестве Томлинсона, с каждым поздним ужином на холме Гарри привязывался всё сильнее. Запах парня въелся в него, проник в лёгкие вместе с кислородом, но покидать их отказался. Разрывал изнутри, и Стайлс чувствовал, как трещат под напором рёбра.
Касания, которыми награждал его художник, обжигали, оставляя на теле незримые метки, и Гарри всё чаще стал задаваться вопросом: это настоящая дружба?
Но Луи смотрел бесхитростно и открыто, смеялся громко, пугая многолетнюю тишину, густым слоем покрывшую потолочные камни за много лет. Гарри впитывал высокий, полный радости звук, запирая внутри себя, потому что знал — осенью Луи уйдёт, вернётся в большой мир, а его место в классе займут тихие старательные мальчики. Комнату больше не будет наполнять звонкое эхо его голоса — лишь тихие ответы учащихся.
Осознание того, что художник стал частью его жизни, настигло Гарри туманным утром. Наползло мглой, покрыло едва прозрачной дымкой, воткнув первый острый шип куда-то глубоко в сердце. Учитель сжал руку на футболке напротив сердца, почувствовав первый укол фантомной боли.
Первый.
❖❖❖
Гарри закрылся.
Луи заметил это сразу, почувствовал смену температуры в классе. Хотя за окном царило жаркое лето, полное громкого жужжания и ослепительного света, в кабинете царило прохладное молчание. Они и раньше почти не разговаривали во время процесса, но сейчас Томлинсон не чувствовал спокойствия и поддержки — лишь каменную стену отторжения.
Учитель отталкивал его. Каждый умоляющий взгляд, брошенный через плечо, оставался безответным: Гарри утыкался в книгу, но Луи видел, что это враньё — хмурый серьёзный взгляд не скользил по строчкам, оставаясь пугающе неподвижным. Каждое участливое прикосновение вызывало лишь дрожь, и Стайлс неловко скидывал с себя чужую руку или отодвигался, заставляя художника взволнованно кусать нижнюю губу.
Откровенные разговоры тоже сошли на нет.
Их совместные вечерние прогулки и ужины продолжались, но Гарри дистанцировался настолько, что порой Луи шёл чуть позади него, но будто в полном одиночестве.
Томлинсону не хватало этой улыбки, оголяющей ямочку на правой щеке, задорного огонька внутри изумрудных глаз, которого не видел никто до него. Луи хотел схватить Стайлса за плечи, встряхнуть, спросить «что произошло?», но вместо этого лишь отворачивался, сжимая кулаки.
Может, с самого начала его выводы были не верны, и никакой особенной дружбы между ними не было? Лишь хорошее настроение под влиянием момента заставило Гарри раскрыться, а не доверие и симпатия к незнакомцу?
Но вечерами в своей пустой комнате художник открывал окно нараспашку, свешивал ноги, едва касаясь голыми ступнями белых созвездий гортензии и сжимая сигарету в тонких губах, до боли в пальцах рисовал учителя в своём блокноте. Он думал о том, что, возможно, сейчас был как раз тот самый момент, когда нити привязанности нужно оборвать, разрезать без сожаления холодным металлом отстранённости. Под кожей уже чувствовался зуд нарастающего обожания. Но лето лишь приближалось к своей середине мелкими шажками, а картина ещё не была закончена даже наполовину, и Томлинсон подумал, что рискнёт. Дружба Гарри нужна была ему здесь и сейчас, и привыкший жить моментом художник решил действовать.
Дочерчивая мелком малахитового цвета грустные глаза на листе белой бумаги, Луи вдруг почувствовал, как пульс пришёл в норму и дыхание стало размеренным. Беспокойство разжало острые когти, отпустило, стоило лишь одной мысли укрепиться в сознании.
Он не отпустит Гарри так просто.
❖❖❖
Эта ночь отличалась от других. Не только сильной предгрозовой влажностью в разогретом за день воздухе, но и решимостью, с которой были поджаты бледные губы Луи. Он всё также тенью следовал за Гарри к китайскому ресторанчику, подбирая слова, чтобы выразить собственные чувства.
Но слов не было. Только мечущиеся, словно дикие птицы, запертые в клетке, чувства.
Снова разрушающая тишина ужина и взгляд зелёных глаз, что Луи так и не удалось поймать в капкан. Гарри уворачивался, односложно отвечал на попытки заговорить и ни разу не посмотрел на художника. Луи тяжело выдохнул и отложил почти не начатую коробку с лапшой.
— Хорошо, как я понял, ты не хочешь говорить о том, что испортило тебе настроение, — констатировал Томлинсон. Гарри лишь пожал плечами в ответ, всё также внимательно разглядывая сою в собственной бело-красной коробке.
— Всё нормально. Понятия не имею, о чём ты.
— О, даже не начинай. Я не идиот, я вижу. Но также я понимаю, что не вправе давить на тебя, мы не настолько близки, — Луи ловко поднялся на ноги, отошёл чуть назад в волнении, но тут же вернулся. — Ты нужен мне, ладно? Это не просто — рисовать все эти библейские сюжеты, когда я вообще не понимаю, как к этому относиться и что эти мальчики хотят увидеть в результате. А я не привык делать кое-как. И ты являешься моим проводником в религиозный мир, моими глазами. Лишь благодаря тебе мои руки создают правильный рисунок.
Гарри встрепенулся, поднял голову. Не заметить растерянность во взгляде было практически невозможно. Луи наклонился, взял руками учителя за плечи, слегка встряхнул.
— Я привязываюсь к тебе, — глухо произнёс Гарри. — А осенью ты уйдёшь, и я останусь тут один. Останусь скучать.
— Этого ты боишься? Боишься стать моим другом, а потом потерять?
Невесомый кивок Гарри пробудил странное тепло внутри, будто густой разогретый мёд медленной тягучей каплей скользнул по пищеводу, согрел сладостью изнутри. Улыбка осветила ночь, и Луи даже не попытался сдержать порыв — наклонился и коснулся в поцелуе бледной щеки учителя.
— Тот, кто никогда не искал дружбы и любви, гораздо беднее того, кто их потерял, — прошептал Луи, ощущая губами приливший к лицу Гарри жар. — Я обещаю, всё будет хорошо, ладно? Сейчас не время принимать важное решение. Мы должны просто отдаться волнам жизни.
— А когда придёт время, и я утону в нашем общении? Что тогда? — оттолкнул его Гарри, и художник на секунду почувствовал, понял его волнение, но жажда прожить каждый горящий момент жизни, испытать всё, от искренней безудержной радости до глубокой разрывающей на части печали, смыла секундное замешательство.
— Тогда мы примем решение вместе. Я не сделаю тебе больно и не брошу.
Цепкие пальцы Гарри впились в кожу, оставляя синяки, и Луи прижал его тело к себе, пытаясь поделиться уверенностью, подарить смелость, что жила внутри него, но Гарри лишь дрожал и цеплялся, будто тонул. Это было дико и неестественно, непонятно. Это пугало художника.
Возможно, если бы он увидел цвета и оттенки чувств их отношений, как видел их Гарри, он бы понял. Возможно, он бы остановился, удержал дистанцию. Но художник не знал.
Не знал и прижимал к себе всё крепче.
❖❖❖
Как ни крути, решение плыть по течению было неверным. Гарри всё также возвращался в класс каждое утро, протягивая неизменный стаканчик с кофе Томлинсону, и когда пальцы сталкивались на горячем картоне, пачкая чистые руки учителя во все оттенки голубого, Стайлсу требовалась вся его выдержка, чтобы не вздрогнуть и не отвести взгляд.
На страницах его Библии с каждым днём появлялось всё больше пятен от бледно-василькового до тёмного цвета берлинской лазури, и в сердце почти не осталось уголков, не тронутых художником. Гарри тонул.
Волны на картине вздымались ввысь, приближались всё ближе к центру, а воздуха становилось меньше. И если учеников обязательно должен был спасти Иисус, укротив стихию, подарив веру в чудеса, то Стайлс отчаялся спастись. Не было никого. Лишь Луи.
— And why mess up a good thing, baby? — вдруг протянул Томлинсон высоким голосом. Он бросил перемазанную кисточку на пол, выстланный старыми газетами, и протянул руку в сторону Гарри. — It’s a risk to even fall in love.
Сердце пропустило удар, за ним ещё один, пока Гарри не отрываясь смотрел на то, как Луи двигался: как блестела влажная от пота кожа, как сверкали глаза, как приоткрывались губы, когда он пел, вытягивая высокие ноты. Волна эмоций обрушилась на учителя, утягивая на дно в потоке странной жажды. Хотелось скинуть с себя невидимые оковы, встать, сделать шаг навстречу, поймать эту тонкую, вымазанную синей краской кисть и прижать к губам. Впервые Гарри чувствовал желание действовать, отрывисто и рискованно, не боясь оставить позади себя разрушения.
Но он замер, скованный собственным непослушным телом, и лишь наблюдал, едва дыша, пока Луи пел, перемежая текст смешками и радостными улыбками.
Он пытался поднять настроение.
— So, when you give that look to me, — Луи вскинул руки вверх, сделал ещё несколько плавных движений, дурачась. — I better look back carefully.
Карикатурно вздёрнутые брови рассмешили Гарри, и оцепенение отступило. Уголки губ поднялись в лёгкой улыбке, но сердце в груди продолжало стучать, как ненормальное, особенно когда художник выдохнул последнюю фразу, и его дыхание обожгло лицо Гарри.
— ‘Cause this is trouble, yeah this is trouble*.
Никто из них двоих не понял, как подобное произошло. Губы обожгло прикосновение чужих уст, и Гарри инстинктивно поднял ладони вверх, пытаясь оттолкнуть, но цепкие пальцы обхватили его запястья, сжали. Луи шагнул ближе, прижался плотнее, лизнул языком плотно сомкнутые губы.
Будто удар молнии — электричество прошло сквозь тело по сосудам, кровь забурлила, обжигая изнутри. Жажда, что владела учителем последние дни, острая и полная томления, всколыхнулась вновь, умоляя поддаться. Приоткрыть рот.
Сжав последние крохи собственной воли в кулак, Гарри вырвал руки и ткнул в обнажённую горячую грудь художника, отталкивая. Луи пошатнулся, рука сама накрыла место, куда ударил Стайлс, а лицо искривило непонимание и отголосок боли.
— Но ты ведь сам…
Учитель не дал ему закончить. Сорвался с места и покинул класс, громко захлопнув за собой тяжёлую дверь.
Прохладный сумрак каменного коридора принял в успокаивающие объятия, и, оставив позади наполненную солнцем и жаром комнату, Гарри медленно побрёл по школе, не разбирая дороги. Голова была пуста от мыслей, а на губах — солёная теплота как напоминание о катастрофе, произошедшей секунды назад. Стайлс неспешно поднял руку, стёр капли крови с прокушенной в волнении губы, будто краску Луи размазал между пальцами ставшим за лето привычным жестом.
Следующая черта была пересечена, вот только никто из них не был к этому готов.
Комментарий к
* Neon Trees – Sleeping With A Friend
========== Часть 4 ==========
Одна мысль о том, чтобы вернуться в класс вызывала ужас, и Гарри прогонял её, будто, оставаясь в своей комнате, мог предотвратить надвигающееся несчастье.
Но это уже произошло. Боль между рёбрами, впивающаяся стальными иглами в костную ткань, будто яд впрыскивающая в организм миллиграммы душащей привязанности, копилась. Рано или поздно она бы разорвала его.
Миру Стайлса не хватало красок. Забившись в угол своей серой комнаты, он будто ослеп в одночасье. Небо больше не было ярко-голубым, а солнце — обжигающе-золотым. Все цвета остались сосредоточены в Луи и вокруг него, а Гарри оказался выброшен за борт этой лодки, тонул в безысходности собственных страхов.
Гортензии в школьном дворе тоже потеряли свой запах, больше не наполняли лето мёдом. Ночами, когда прохлада врывалась в раскрытое окно, Гарри свешивал голову с края собственной узкой кровати и смотрел на звёзды, моля их ответить. Пальцы хватали воздух, а лёгкие судорожно сокращались, и хоть кислород поступал внутрь, его не хватало для того, чтобы дышать. Учителю требовался лёгкий, едва заметный аромат сигарет, всегда мелькавший на периферии запаха Томлинсона.
Но звёзды молчали, а к Богу обращаться Гарри не смел. Чувства, что родились внутри него, отдавали скверной, мерзким грехом. Желания, что учитель испытывал, глядя на напряжённые плечи Луи, не были невинны или возвышенны. Это была похоть в самом грязном её проявлении. От того, как глубоко она проникла внутрь, горела кожа, во рту и горле пересыхало, а голова пульсировала от боли.
Возможно, молитвы могли бы спасти его. Но Гарри не молился.
Поцелуй жёг губы адским пламенем, и мысли постоянно возвращались в то мгновение, когда тело художника было так близко, что можно было чувствовать жар. Не сжигающий — согревающий.
В Луи не было греха. Стайлс пытался ненавидеть художника, свалить вину за случившееся на него, снять её тяжесть с собственных плеч, но не смог. Любые доводы и попытки самообмана разбивались вдребезги об открытые, полные доверия взгляды, а также мгновение поцелуя. Гарри не мог соврать себе настолько сильно, он признавал, именно его тело сократило дистанцию, именно его губы прикоснулись к Луи. Гарри поцеловал его. Не наоборот.
И он никак не ожидал ответа. Но художник прижался, обвил пальцами запястья. Лизнул. Тело Томлинсона сказало «да» на порыв Гарри.
Ужас положения медленно затухал, но ему на смену пришло отвращение к себе. Каждое утро Гарри стискивал зубы, игнорируя настырное желание спуститься в собственный класс, чтобы только увидеть Луи. Почему-то казалось, стоило бы пальцам впиться в мягкую ткань футболки, почувствовать этот сильный запах краски и сигарет, увидеть изогнутые в доброй улыбке тонкие губы, и всё стало бы на свои места.