Тарьей уже второй день дома, а осознавать, насколько жестоко обошёлся с родителями, начинает только сейчас. Сбежать от них в чужой город, не обмолвившись и словом, было чудовищной ошибкой, которой нет никаких оправданий. Мама с детства учила, что проблемы нужно решать, а не сбегать от них, закрываясь в себе. Сандвик вырос, но великой истины так и не усвоил, продолжая лезть на рожон. Боль, причинённая близкому человеку, всегда возвращается бумерангом и стегает в разы сильнее. Всё началось гораздо раньше — не два месяца назад, когда Тарьей отправился в Осло.
Жизнь Тарьея в корне изменилась полтора года назад — когда он впервые встретил Германа. Влечение к нему не стало для парня открытием, потому что он давно знал, что девушки его не интересует. Томмераас лишь помог ему в этом убедиться. Как пишут сердобольные романтики, это была любовь с первого взгляда. Чувства переполняли, бурлили в груди с неимоверной силой, и Тарьей не мог им сопротивляться, да и не хотел на самом деле. Всё закрутилось быстро и захватывающе горячо: от каждого неосторожного взгляда ладошки потели, а от сочных поцелуев сердце пожаром вспыхивало.
Сандвик не верил, что сможет когда-нибудь влюбиться по-настоящему, потому что душу разъедал страх быть непонятым и отвергнутым. Его родители открыто презирали гомосексуалистов и даже на секунду не задумывались, что их сын может быть одним из них. Тарьей влюбился — безудержно, простодушно, по-настоящему. Прошёл, изведал, прочувствовал все колеи любви — от тягучей страсти до громящей ревности. Это были идеальные отношения, и с каждым днём становилось всё труднее, их скрывать, потому что без Германа Сандвик уже не жил. Доводилось придумывать глупейшие поводы, чтобы съездить в Осло, потому что не видеть Томмерааса было равносильно атомной катастрофе.
Однажды утром Тарьей проснулся с мыслью, что ему с Германом больше нет спасения. Сандвик не хотел, чтобы от гнева родителей пострадал и его парень. Который был абсолютно ни в чём не виноват. Который даже не подозревал, что их отношения разрушатся в одно мгновение, осыплются порохом под ноги, разорвутся тонкими нитями. Тарьей помнит тот проклятый день. Помнит свои дрожащие руки и застывшие глаза Германа, полные слёз и ядовитого непонимания. Сандвик уехал без объяснений, как трус, и даже номер сменил, лишь бы не возвращаться в прошлое, которое ещё совсем недавно было дивным раем, его утраченным счастьем. С того дня его жизнь покатилась в пропасть, с которой Тарьей до сих пор не может выбраться.
— Мам, мне обязательно идти в этом костюме? — Тарьей недовольно выгибает бровь, рассматривая своё отражение в зеркале. Как много тёплых воспоминаний вытягивает за собой эта черная бабочка. Подарок Хенрика, первый и единственный. Душа у Сандвика такая же пепельно-черная, загрубелая, изломанная. — Я чувствую себя не в своей тарелке.
— Тарьей, мы с папой решили отпраздновать нашу годовщину в ресторане, а там будет много гостей, — Глория с задумчивой улыбкой наблюдает за сыном, опершись на дверной косяк. Кажется, будто она не видела сына полгода, а то и больше. Причёску сменил и похудел ужасно — одна кожа да кости. Ведёт себя чересчур сдержанно, отстранённо и не рассказывает почти ничего. Больше всего пугает его взгляд — по-взрослому тяжёлый, хмурый, беспомощный. Глория с трудом узнаёт в этом парне своего сына.
— Я боюсь туда идти… — голос Тарьея натягивается струной и лопается с режущим треском, — после всего, что произошло.
— Ты — наш сын, и мы всегда будем любить тебя, что бы не случилось, — мама беззвучно подходит к Тарьею и со спины обнимает за плечи. Мягко смотрит на его отражение в зеркале и гладит по макушке, как в детстве. Она точно знает, что никогда не перестанет любить своего сына. Сплетни, колкие насмешки — всего лишь источник человеческой глупости, которую нужно задавливать в зародыше, пока не заполонила грудь сизым дымом. Ничто не заставит Глорию отказаться от собственного сына. — Мы не должны были отпускать тебя.
— Всё хорошо, мам, — Тарьей улыбается всполошенно грустно и уклоняется от внимательного взгляда матери. Сейчас ему меньше всего на свете хочется её расстраивать. Сандвик уже и так неслабо поиздевался над ними: заставил волноваться, обвинять себя во всех смертных грехах, а ведь всегда был виноват только он, и от этого не уйдёшь. Морозно-тяжелый шлейф вины, окутывающий спину, гложущий сердце. — Не будем вспоминать об этом.
— Не нравишься ты мне, Тарьей, — Глория качает головой и нехотя отпускает сына. Вязкое замешательство в его глазах режет больнее ножа, барабанит током по вискам, сыплет солью на открытые раны. Она не понимает, что творится с её сыном. — Я вижу, что тебя что-то беспокоит, ты ходишь как в воду опущенный уже второй день. Ты точно больше не обижаешься на нас?
— Мам, мне не в чем вас обвинять, — Тарьей сидит на диване, нервно болтая ногой, и прячет уставшие глаза за раскрытой ладонью. Сердце матери не обманешь: она слышит уже вторую ночь подряд, как Тарьей давится рыданиями в подушку, а потом закрывается в ванной до самого утра. — Вы не могли понять меня, а я пытался наказать вас за это и сбежать. Теперь всё это в прошлом, и я с вами.
— Ладно, не будем о грустном, — Глория сдаётся и порывистым шагом следует к двери, даже не оглядывается ни разу. Теперь она уверена на все двести процентов, что поступила правильно. Мать позаботилась о сыне. — Собирайся, мы с папой будем ждать тебя в машине.
*
Тарьей уже несколько минут копошиться на кухне, не в силах найти стакан. Его не было дома какие-то два месяца, а, кажется, что прошла целая вечность. Будто обои на кухне приобрели другой оттенок. Будто мебель расставлена по-другому. Будто посуда лежит уже не на своих местах. Может, это и вовсе не его дом? Так, всего лишь картинная копия, удачно вписывающаяся в воображение. Нет, Сандвик помнит этот родной запах — аромат вишнёвого джема и свежеиспечённых булочек. Ничего не изменилось — изменился только он сам.
— Мам, ты что-то забыла? — Тарьей бросает короткий взгляд на дверь, услышав знакомый скрип. Наверное, Глория, как всегда в спешке, забыла ключи на комоде или вышла из дома в тапочках. Ничего не меняется, и радость необъяснимая скоблится под рёбрами порхающим мотыльком. Тарьей до сих пор не верит, что он дома, что он рядом с родителями — его настоящей семьёй. А разве была когда-нибудь другая?
— Кажется, это ты забыл попрощаться, — Тарьей медленно сходит с ума. Неужели до слуховых галлюцинаций уже докатился? Этот до слёз знакомый прокуренный голос текучим льдом заполняет вены. Расплавленной смолой хлещет по позвонкам, выворачивает наизнанку. Свинцовой дробью прошибает сердце — плачущая трель любви, живой и незабытой. Сандвик лишь смаргивает с ресниц точеный образ и до боли закусывает губу.
— Хенрик? — Тарьей оборачивается, плотно сжав пальцы в кулак, и почти не дышит.
Одно мгновенное столкновение взглядами, и у Тарьея не остаётся сил сдерживать слёзы. Волнение искристым градом сыплет в глаза, и его ведёт куда-то в сторону. Хенрик ловит его за талию, крепко прижимая к себе, и заглядывает прямо в глаза. Как же Сандвик соскучился по этому взгляду — пламенному, тягучему, любящему. Когда можешь рассмотреть в глазах напротив каждую прожилку эмоций, распутать все туманные мысли, узелок за узелком, и облегчённо вздохнуть. Потому что никогда не увидишь там едкой боли, холодящей душу. Никогда больше не поймаешь во взгляде злость, фонтаном колотящую под кожей. Только безграничное счастье, которое ещё вчера казалось далёким и почти невозможным.
— Ты всё ещё меня помнишь — это хороший знак, — Хенрик улыбается непривычно радостно и, поспешно убирая руку с талии Тарьея, протягивает ему букет красных роз. У Сандвика от удивления все слова застывают в горле ледяной корочкой. Хенке смотрит так пронзительно нежно, будто и не расставались ни на день, будто не было никакого предательства, не было боли и слёз. Это всё больше похоже на сказку.
— Что ты здесь делаешь? — Тарьей подозрительно жмурится, и голос предательски дрожит, как оголённый провод — вибрирует, трещит, рвётся и наземь опадает щепками обрывистых воспоминаний. Господи, неужели прошло три недели? Долгих, невыносимых три недели без Хенрика.
Тарьей неловко переминается с ноги на ногу, сжимая в руках розы. Странно, но на стеблях нет шипов, ни одного. Чтобы не причинить Сандвику даже крохотной капли боли. Говорят, физическая боль заглушает душевную, но Тарьей перестал в это верить уже давно. Он чувствует себя выгоревшим, опустелым лесом, где остались лишь острые пеньки надежд. Кажется, Хенрик снова к нему возвращается, штормовым ветром встряхивает за грудки и вдыхает в него жизнь. Хенке особенно красивый сегодня — в идеальном смокинге, с идеальной укладкой, с идеальной улыбкой на пол-лица. Тарьей полностью забывает о родителях и об их годовщине свадьбы.
— Знаешь, ты должен гордиться своими друзьями, — Хенрик краем глаза цепляет каждое движение Тарьея, видит, как лихорадочно дёргаются мышцы его лица. Но слишком близко он не подходит. Не хочется доводить Тарьея до обморочного состояния. — А ещё у тебя просто мировая мама.
— Это она тебя позвала? — охрипшим голосом тянет Тарьей, наливая себе стакан воды. Мысли в голове путаются в клубок отчаяния, и Сандвику по-прежнему кажется, что он сходит с ума. Хенрик так близко, на расстоянии вытянутой руки, и вполне реальный. Тарьей совсем по-другому представлял их встречу, готовил серьёзную речь, сшитую с порывистых извинений, но нужные слова расползлись по углам сознания, заполняя голову звенящей тишиной.
— Лиза вчера позвонила твоей маме на домашний, рассказала всю правду, и вот я здесь, — Хенрик полосует спину Тарьея горящим взглядом и медленно сокращает между ними расстояние. Лишь несколько шагов отделяют его от человека, к которому он мчался, наплевав на все правила дорожного движения, на скребущую боль в груди, на собственную гордость. — Кстати, твои родители только что уехали в ресторан без тебя.
— Конспираторы хреновы, — Тарьей развязывает на шее бабочку и резко поворачивается к Хенрику, насилу не столкнувшись с ним лбами. — Зачем я только напялил этот дурацкий костюм и бабочку?
— Ты безумно соблазнительный в костюме, — Хенрик бережно касается ладонью щеки, и Тарьей широко распахивает глаза. Холм победно улыбается и руку убирать не торопится. Сандвик не ждал открытого проявления нежности, не надеялся увидеть знакомую тёплую улыбку, но Холм настроен более чем решительно, иначе попросту не приехал бы. — Тебе идёт бабочка, которую я подарил.
— Это моя любимая бабочка, — Тарьей заливается краской, плавится под бархатными прикосновениями родных рук, и коленки подкашиваются от страха. Нежданная близость накрывает волной, затапливает разум, душит, и это уже ненормально. — Я пойду поставлю цветы в вазу.
— Стой, подожди пожалуйста, — Хенрик не даёт вырваться, не позволяет сдвинуться и лишь крепко держит за плечи, всем телом прижимая Тарьея к кухонному. У Сандвика в груди вместо сердца раскалённый уголь переворачивается, и бисеринки пота щекочут висок.
— Что? — Тарьей испуганно поднимает глаза, облизывая губы. Впервые за три недели так близко — в глаза. Пусть Холм никогда из рук его не выпускает — таких цепких, горячих, родных.
— Я должен извиниться перед тобой за то, что тогда так поступил — пропал неизвестно куда, да ещё и на все твои звонки и сообщения не отвечал, — Хенрик чеканит как по нотам, не открывая глаза, и Тарьей послушно проглатывает каждое его слово. — Когда Лиза наконец мне дозвонилась и рассказала, что ты уехал в Берген, я чуть с ума не сошёл. Я подумал, что потерял тебя навсегда.
— Я больше не мог оставаться в Осло, зная, что ты меня ненавидишь, — Тарьей виновато всхлипывает, обводя клейким взглядом свои ботинки. Он так и не научился смотреть в глаза и говорить откровенно, не запирая чувства под замок. Вечно мычит себе под нос, краснеет, как девчонка, и страхом паническим давится. Маленький ребёнок. Даже извиниться перед любимым человеком мужества не хватает.
Сердце загорается предупреждающе красным, воет сиреной о помощи, когда Хенрик слышит в голосе Сандвика слёзы. Как тогда, два месяца назад, когда бежал за ним даже без прозрачной надежды быть замеченным, услышанным, понятым. Просто боялся его потерять и бежал следом, тормоша замученные лёгкие оковами ребер. Шестеренки срывает будто по щелчку пальцев — одним тихим всхлипом, и Холм сгребает Тарьея в охапку. Загораживает от всего мира, обнимает крепко-крепко и мажет подбородком по шее. Он простил его, простил, почти что сразу, потому что не может по-другому. Никак.
— Ти, какой же ты дурак, — пронизывающий голос Хенрика струится у Тарьея под кожей. — Если бы ты знал, как сильно я тебя люблю. Я злился, мучился и не понимал, что нужно делать. Но я понял одно: несмотря на все трудности, мои чувства к тебе не изменятся. Я не могу представить свою жизнь без тебя.
— Прости меня, Хенке, прости, — Тарьей утыкается носом Хенрику в грудь и бормочет смущённо, расплывчато. — Я не должен был тебя предавать, я не должен был целовать Германа. Всё, что было до тебя, — это прошлое, а ты — моё настоящее и будущее. Я люблю только тебя.
— Я знаю, малыш, знаю, — Хенрик обнимает ещё сильнее и улыбается, по-детски счастливо и широко. Он снова вспоминает маму Тарьея и мысленно её благодарит. Кажется, у него будет самая добрая тёща. Потому что муж определённо будет самый лучший, самый любимый. — Есть один способ, который поможет нам забыть о прошлом навсегда.
*
Хенрик толкает Тарьея в сторону кровати, надавливая горячими ладонями на плечи, и опускается перед ним на колени. Он лукаво улыбается, обнажая белоснежные зубы, и скользит пальчиками по ткани брюк, обтягивающей колени Сандвика. Медленно стягивает с него штаны, будто испытывает, дразнит, издевается. Хенке опускается к Тарьею на колени, поставив ноги по обе стороны, и пристально заглядывает в сверкающие возбуждением глаза. Холм даже представить не мог, что его мальчика так легко завести. Он обводит пальцами бледные скулы, касается большим пальцем линии губ и хитро прищуривается. Хенрик ведёт какую-то двусмысленную игру.
Пальцы Хенрика опускаются ниже — царапают гладкую шею, пуская электрические заряды по артериям. Тарьей подтягивает Холма ближе, и тот начинает ловко расстёгивать его рубашку, но отпечатки румянца на щеках выдают его с потрохами. Он так долго ждал этой близости с Хенриком, но в то же время боялся. Сандвик уже давно не девственник, но с Хенке хочется по-другому. Медленно, сладко, особенно. Чтобы запомнить каждый миг.
Хенрик решительно двигает бёдрами, скользя по чужому паху, и пускает новую волну возбуждения, заставляя Тарьея краснеть, как девчонку. Но смущение растворяется в воздухе ровно в тот момент, когда Холм добирается до последней пуговицы. Хенке не хочется снимать рубашку с Сандвика, и он лишь раздвигает её полы в стороны: Тарьей выглядит до одури сексуально. Хенрик не хочет снижать собственное возбуждение ни на градус.
Холм выцеловывает каждый сантиметр лица Тарьея, слизывая горькие бисеринки страха со щёк, вырисовывает языком причудливые узоры на шее и нежно оглаживает торс. Сандвик протяжно выдыхает, хватается одной рукой за шею Хенрика, проминая позвонки, оглаживая кожу и царапаясь, когда его язык находит особенно чувствительные точки. Вторая рука спускается вниз — к медленно, но ритмично двигающимся бёдрам. Тарьей осторожно вытаскивает член Холма, обхватывая его ладонью, и к толчкам бёдер прибавляются неспешные ласки рукой.
Хенрик теряется от каждого прикосновения Тарьея, плавится под его горячими пальцами и прерывисто дышит, закатывая глаза от наслаждения. Дыхание неровное, рваное, жаркое, и Сандвик готов кончить только от одного его вида: растрёпанные пшеничные волосы, прилипающие ко лбу, искусанные губы и затуманенные возбуждением глаза. Их первая ночь запомнится навсегда.
Хенке поднимается россыпью мокрых поцелуев к ключицам и проводит по ним кончиком носа, вдыхая аромат чужого парфюма — едва уловимые нотки ванили, яблока и лимона. Хенрик застывает на несколько мгновений, щекоча распалённую кожу своим горячим дыханием, и продолжает скользить губами по телу Тарьея, лаская его плечи, грудь, шею, оглаживая бёдра, поясницу и выгибающуюся под ладонями спину.