— Вы все еще не верите? — Игриво спросил князь, а затем медленно и аккуратно провел по внешней стороне уха Петра языком. — Я покажу Вам, что это действительность! — Петербург слабо вскрикнул, когда зубы собеседника сомкнулись на его коже. — Вот видите, ничего не исчезло. Не волнуйтесь об укусе: он несильный, там даже нет крови. — Звон бокалов укрепил уверенность Москвы, и Петр, не чувствуя онемевших пальцев, отхлебнул шампанского.
— Розовое.
— Сладкое.
— Когда ты узнал, что я такое люблю?..
— Только что. — Немного отстранившись от Петербурга, Москва в несколько глотков осушил половину фужера. Петр решил не отставать, и под заполняющие комнату сумерки обе емкости уже вскоре оказались пусты.
Когда они распили еще одну порцию, а следом и третью, Император уже не сдерживался: он показывал свое желание, буквально извиваясь в руках Москвы, и тот, видя это, только заводил его все сильнее. И, когда бутылка уже была почти пуста, они не стали тратить время на оставшуюся закуску.
Разгоряченный, Петербург уже сам целовал князя в губы, и поцелуи его выглядели и ощущались отнюдь не так невинно, как то было раньше. Здесь, в гостинице, в замкнутом помещении, без какой-либо опасности быть обнаруженным, это было гораздо более пьяняще, чем в открытом, хоть и охраняемом, саду, и Петербург не спешил отстраняться — напротив, он позволил Москве вести и постепенно углублять поцелуй все сильнее.
Распаляя партнера все больше и сам поддаваясь такому же влиянию близости, Михаил водил рукой по застежке на груди Петра. Он знал ее лучше, чем кто-либо, потому что сам когда-то давно носил в точности такие же царские опашени. Он трепетно и по-настоящему любил эту одежду, ведь она была для него символом той эпохи, когда правил он, когда ему подчинялись ханства, а население было готово на все, только чтобы лишний раз не гневить своего Государя. Петлица за петлицей, медленно и томяще, прерывая поцелуй только на вдох, — и вот уже сам Император оставался перед ним только в длинной рубахе.
Не понимая, что он делает, Петербург потянул Москву на кровать, попутно пытаясь раздеть его в ответ, но, от нахлынувшего уже давно возбуждения, его пальцы будто путались и нисколько не поддавались. Тогда Петр резко дернул застежку, и петли разорвались, позволяя Михаилу сбросить уже ненужный предмет одежды.
Поцелуй не прекращался. Правда, теперь он уже был меньше похож на него: Император сам водил по губам Москвы кончиком языка, заставляя того ощутить такое же сильное желание, какое завладело всем его существом.
Почувствовав, что вот-вот сорвется, Москва с трудом приструнил себя: он как нельзя лучше понимал, что в этот вечер все должно было быть как можно более нежно и постепенно.
Бывшая довольно просторной, кровать показалась Петру короткой, когда Москва стянул с него исподнюю рубаху, заставляя выгибаться и ерзать под его телом. После очередной попытки Петра помочь князю, тот лишь отстранил его руки и, соблазнительно улыбнувшись, завел их ему за голову.
Москва впервые видел Петербурга таким. Без показушной мишуры, без опутывающих его правил и норм, без одежды. Именинник, закрепив свои руки на изголовье, старался не смотреть в глаза Михаилу, но тот будто просил сам, то и дело ловя его бегающий по комнате взгляд. Петр же был смущен такой близостью, и с каждой встречей их глаз щеки его краснели все сильнее и сильнее. Конечно, Император знал, что ждало его дальше — более того, у него все это уже было, и даже далеко не один раз, но… Но в Москве было нечто такое, от чего Петербург чувствовал себя чуть ли не девственником в умелых руках опытного любовника. Ощущать это было вдвойне странно еще и потому, что все еще предыдущие близости не шли ни в какое сравнение с тем, что происходило сейчас.
С Михаилом было иначе. Слишком иначе. Как будто поверх плотских наслаждений было еще что-то, чего так не хватало Петербургу раньше.
В очередной раз поцеловав Императора в губы, Москва перешел с них на подбородок, затем на горло, а потом уже и вся грудь Петра оказалась во власти губ и языка, князя, ласкающих его тело так, как, казалось, не позволял себе никто до этого. Это было одновременно и нежно, и довольно грубо — или, быть может, это сам Петербург уже терялся в своих ощущениях, не вполне четко понимая, происходящее вокруг? В любом случае, первый настоящий стон Императора князь услышал именно здесь.
С трудом оторвавшись от такого желанного тела, Москва нашел в себе силы на избавление и Петербурга, и себя от последних оков. Прикасаться полностью голым, но горячим от возбуждения телом к такому же, но лежащему под ним, было почему-то слишком приятно. Слишком по-новому. Раньше это не срывало голову напрочь, и Михаилу стоит огромных трудов сдержаться и вернуться губами на грудь Петра, чтобы продолжить начатое.
Тот уже не стесняясь стонал под ним, извивался, сам раздвигал ноги и толкался навстречу… Но Москва медлил. Он не торопился, не спешил закончить все просто так. Он рассчитывал поиграть со своим Императором, заставить того просить, нет, даже умолять, наконец, о близости!
— Я уже… готов… — Глухо прошептал Петербург, пытаясь закончить свои страдания. Но все тщетно — Москва играл только лишь по своим правилам, и Петр с некоторым ужасом начинал понимать, что уже не имеет над ним власти. А вот Михаил над ним в те минуты имел самую, что ни на есть, полную.
И это ему нравилось. Сводило с ума все: и руки, растиравшие кожу, и пальцы, еще недавно сжимавшие соски, и горячие губы, и язык, рисовавший на его животе какие-то немыслимые завитушки. Он уже сам хотел подчиниться, даже полностью принадлежать Михаилу.
Тот, в свою очередь, конечно же, все видел и чувствовал. Более того, сдержаться и ему самому становилось все тяжелее и тяжелее — особенно когда Петр несколько раз как бы случайно задевал ствол его уже давно набухшего члена.
Это был предел. Проглотив стон, Михаил с трудом удержался от того, чтобы не кончить раньше времени.
— Я победил? — Облизнувшись, Петербург улыбнулся.
— Еще нет. — Опустив руки на бедра партнера, Москва стал растирать их в подготовке. К счастью для Петра, длилось это недолго — начинало сказываться возбуждение самого князя, и потому уже через несколько минут пальцы Михаила уже легли на его заветное отверстие.
— Да сколько… Можно…
Не терпя больше, Москва, введя сначала один палец, затем второй, сразу же третий, начал двигать рукой, тщательно растягивая партнера перед проникновением.
— Прекра-а-ати… Мне это не… Не нужно… — Чуть ли не задыхаясь от наслаждения, прошептал Петр. — Я не узкий… — От нескольких особо резких толчков Император рвано застонал, прерывая свою речь. — У меня уже все было…
— Я вижу, но, все равно, потерпи еще немного, хорошо?..
— Давай уже член… А то я не выдержу…
— Еще чуть-чуть…
Петербург так и не успел понять, когда именно рука заменилась тем самым нужным ему органом. Зато он четко запомнил момент, когда его накрыло теплым, но колким удовольствием даже несмотря на то, что Москва с самого начала стал входить довольно резко и глубоко.
— Наконец… То…
Михаил не ответил: немного приподняв бедра Петра над кроватью, он лишь начал ускоряться, постепенно приходя к весьма быстрому для них обоих темпе. Он держал Петербурга крепко, впиваясь в его кожу своими пальцами, словно боясь потерять такое желанное стонущее под ним тело. На этих местах наверняка потом останутся синяки, но разве кому-то в тот момент было до этого дело?..
Толчок. Еще толчок. Еще и еще — Михаил сорвался на рык, затем на стон, и их общие звуки слились в один. На мгновение придя в себя, Петербург с упоением вслушался в него, а затем кратко улыбнулся. Несомненно, он похвалит за это своего подданного позже, когда вернется к нормальной жизни, а пока…
А пока в роли подчиненного был именно он, и, более того, он уже был готов делать все, что предложит ему Москва в этот вечер и эту ночь.
И пока что он, прикрыв глаза, двигался навстречу проникающему в него члену, подставлялся под ласки рук и губ, выгибался и просто принадлежал Михаилу даже больше, чем целиком и полностью.
И, когда дыхание Москвы вновь обожгло ухо Петербурга, и князь, прошептав ему, что уже готов, опустил свою руку на член самого Императора, тот, все еще будучи захваченным удовольствием, не обратил на это никакого внимания. Заметив это, Михаил решил не останавливаться: он также начал надрачивать и Петру, будто доводя его до своего же уровня. И, когда сдержаться уже было нельзя, и наслаждение накрыло обоих, несколько резких движений разрешили все.
Петербург все еще дрожал от нахлынувшего оргазма, когда Москва, выйдя из него, лег рядом и заключил Петра в свои объятия. Прижавшись к нему, Петр постепенно приходил в себя. Его смущение теперь проявлялось не столько в краске, заливавшей лицо, сколько в том, что Император спрятал его на груди Михаила, будто не жалея смотреть никуда и не на кого.
— Как ты?.. — Немного взволнованно прошептал князь, погладив партнера по плечу и руке, а затем плавно спустившись к бедру.
— Прекрасно. Нет, серьезно, я… Мне… — За неимением других более-менее подходивших слов, Петербург вспомнил то, которое он знал еще с самой юности, но ныне употреблял отнюдь не часто. — Охуенно.
— Ваше Императорское Величество, Вы выражаетесь не по статусу. — Улыбнулся Москва, отметив про себя, что раньше при нем Петр таких слов не использовал.
Императору же становилось только хуже: посмотреть в глаза Михаила и, возможно, поцеловать его хотелось очень и очень, но стыд полностью приковал его взгляд к одной точке, а потому город на Неве даже не шевелился, намереваясь заснуть как можно быстрее.
Он молчал. Завтра утром он придет в себя окончательно, а также придумает, что ему делать дальше.
Но одно он начал понимать уже сейчас: вся копившаяся в нем в последние годы привязанность к Москве, наконец-то начала обретать конкретную форму.
Форму чувства.
И теперь он мог ощущать его во всех тонкостях, во всех деталях, во всех смыслах. Оно поднимало его над облаками и заставляло чувствовать себя чуть ли не самым счастливым олицетворением на всей планете.
Окрыленный и уставший, он вскоре, как и хотел, мирно заснул в объятиях Москвы с твердой уверенностью полностью разобраться в их отношениях утром.
17 (28) мая 1903 года, г. Санкт-Петербург, гостиница «Англия». 11:00.
Проснулся Петербург ближе к обеду. Вообще, поспать он любил, но удавалось это ему, несмотря на свой высокий статус, довольно редко. Хотя, точнее было бы сказать, что из-за него он и не позволял себе лишнего отдыха. Особенно это замечалось в последние, не самые спокойные, годы. Петр даже выработал некоторую привычку вставать по будням примерно в одно и то же время, и довольно рано, чем, в общем-то, однажды и удивил всех домочадцев. Но сейчас, в это утро, он позволил себе поспать подольше потому, что просто очень устал. Его внутренние часы сбились из-за прошлой ночи: он не помнил, когда еще ему было так хорошо с кем-либо, но также он и не припоминал, чувствовал ли он когда-то еще себя настолько разбитым, настолько выжатым, что даже встать с кровати сейчас было для него, по сути, маленькой победой.
Москвы рядом не было. В другой ситуации Петр бы счел себя огорченным, если бы не факт того, что произошло между ними несколько часов назад. На мгновение в душу Петра закралось сомнение: а точно ли он был с Москвой прошлой ночью? Но синяки на бедрах, гостиничный номер вместо своих покоев, а также записка на прикроватной тумбочке от Михаила окончательно убедили его в обратном.
Тело болело. Это было скорее с непривычки, ведь Петербург уже долго не позволял себе чего-то настолько качественного и долгого в постели. Да и не было уже давно рядом никого, способного его завести настолько, что ему будет плевать аж на собственное положение в обществе, что сам он будет столь грязно стонать и выгибаться под кем-то.
Поэтому Император, проснувшись, еще довольно долго собирался с силами, чтобы встать. Он думал о прошлой ночи, о Москве, о том, как ему теперь вести с ним — в целом обо всем сразу. Это было то самое состояние, когда одна мысль в голове сменяет другую по типу ассоциации — цепочка из них будто выстраивается сама по себе, и привести ее к более-менее логическому концу становится не таким уж легким делом.
Меньше всего его занимал вопрос того, как он объяснит свое отсутствие. Несмотря на то, что Господин Великий на дух не переносил Москву, он, Петр был в этом твердо уверен, порадуется за счастье своего любимого сына-Императора. А если нет, то Петербург всеми силами постарается убедить его в том, что Михаил совершенно не желает ему зла.
Сделав над собой усилие, Петербург потянулся. Слабость тут же разлилась по всему телу, и захотелось снова лечь и проспать еще несколько часов. Но Петр понимал, что отец отцом, — он, конечно, любит его и простит ему небольшие вольности, но вот усугублять их еще больше уже явно не стоило.
Потому, кое-как встав, Император принял ванну, после которой чувствовал себя уже немного лучше, оделся, а затем, доев оставшиеся с вечера закуски и допив шампанское, коего оставалось меньше чем на полбокала, отправился домой. По пути он все еще представлял возможный разговор с Новгородом и размышлял над тем, как его лучше всего было избежать.
17 (28) мая 1903 года, г. Санкт-Петербург, Зимний дворец. 13:00.
Видеть отца ему совершенно не хотелось, а потому он принял решение зайти через вход для прислуги. Однако Господина Великого Новгорода обмануть было очень трудно, вот только Петр понял это слишком поздно — уже когда зашел внутрь, и отец заметил его фигуру в дверях. Деться от разговора уже было некуда, и потому Петербург решил держаться стойко и невозмутимо, даже несмотря на то, что был сам виноват во всем произошедшем.
— Итак, молодой человек, — настроение главы семейства был понятно сразу, и потому Петербург решил не давать лишних поводов для ссор, — где вы изволили пропадать всю ночь?
— Papa[4], я же не маленький уже… — Вздохнув, скривился город на Неве, желая, чтобы этот неприятный разговор скорее прошел.
— Ты с Москвой был, да?! — Тон Господина Великого все также не предвещал ничего хорошего. Впервые за много лет отец был столь строг с Петром, и это заметно коробило провинившегося.
— А Вы что же, следите за мной? С Вашей стороны это столь же некрасиво, как и с моей покинуть праздник в самой его середине.
— Не слежу. Но тебя с ним вчера не видел только слепой. — Объяснил свои выводы Новгород. — Вы же даже ушли вместе!
— Ну если и с ним ушел, то что? Я повторяю Вам, papa: моя личная жизнь только моя, и я сам смогу разобраться со всеми проблемами в ней!
— Я же как лучше тебе хочу. — Видя решительность сына, Вячеслав постепенно начал смягчаться. — Он не принесет тебе ничего хорошего, я же рассказывал тебе…
— Вы прекрасно знаете, что я не видел от него зла. Наоборот, он всегда был очень добр ко мне и мил. Очевидно, что Михаил желает мне только лучшего. Да если бы не он, я бы никогда не смог занять то положение, в котором сейчас нахожусь! Разве этого мало, чтобы перестать считать его плохим?!
— Ты не знаешь всех обстоятельств… — Вздохнув, Новгород закрыл глаза. В самом деле, он просто слишком сильно любил Петра. И, как любой любящий родитель, он явно чувствовал опасность, исходящую от Москвы — чутье и опыт подсказывали ему, что тот не просто так втерся в доверие к его сыну. Но Петербург был непреклонен:
— На этом я предлагаю закрыть тему. Я хочу провести некоторое время в своих покоях и отдохнуть. Прошу Вас, papa, как и всех других наших домочадцев, не тревожить меня раньше, чем я сам спущусь к Вам.
— А что, прошлой ночью вы не отдыхали, да? — У Вячеслава оставалось только одно оружие, и в этот раз он решил использовать и его тоже. — Бедненькие, заработались совсем…
— Не забывайте, что я все еще Император! — Спор закономерно перешел на повышенные тона.
— И ты не забывай, что ты все еще мой сын, и я имею право тебя даже наказать! — Парировал Новгород. — Конечно, приказывать я тебе не могу, но предупредить просто обязан: держись от Москвы как можно дальше! Петь, пожалуйста, ради своего же блага!