Именно так я себя чувствую, когда смотрю в мутные от алкоголя глаза Люциана, собравшие в себе все оттенки красного цвета. Я часто замечал, что если он злится, то они тёмные, похожие на перезревшую вишню, а если же нет, то вокруг зрачков проступают даже золотистые крапинки. Как если бы кого-нибудь убили из-за жадности: всюду кровь и золото. Однако я думаю совершенно не об этом, когда Люциан с обожанием и трепетом в голосе шепчет что-то невнятное и задирает футболку, обнажая грудь с твёрдыми чувствительными сосками. Когда я припадаю к ним, он закусывает ткань и закрывает глаза, обхватывая мою голову.
И тихонько скулит.
От счастья.
***
Люциан
Это можно было бы сравнить с очень крепким кофе, солидной частью которого является сахар. Сейчас именно такая тьма окутывает меня. Такая тёмная, такая сладкая… Каждое прикосновение к твоей коже, грубой, горячей, с ярко выраженным природным терпким запахом, сводит с ума. А уж если я вдыхаю запах твоих волос или могу коснуться их губами — знай, что я уже не здесь.
Ты всегда говорил, что чем реже физические контакты, тем они теснее и ярче. Мне не нужно разлучаться с тобой, чтобы это понять. Почему-то ты сам всегда создавал между нами незримую дистанцию. Около двух месяцев могли быть только объятия — и ничего больше. Но потом, вдруг, совершенно неожиданно, ты мог ласково привлечь меня к себе за подбородок. В такой момент больше всего на свете я боялся сделать что-то не так и всё испортить. Лишить себя счастья тебя поцеловать.
Один дьявол знает, на что я был способен, если вдруг лишался возможности тебя коснуться лишний раз… Мгновение между прикосновением и поцелуем можно было охарактеризовать вечным. В висках тут же стучали бесплотные часы, в груди скрипели шестерёнки. В голове мысль лишь о том, чтобы это не оказалось лишь игрой. Молиться о том, чтобы ты вдруг не отстранился и не усмехнулся, вместо поцелуя подсунув мне язвительную шутку. Нельзя было придумать момента более жестокого. У меня слезились глаза. Такой день я считал неудачным.
Но бывал на моей улице и праздник. В какой-нибудь из дней ты мог так же привлечь меня за подбородок, но ничего не говорить. Просто очень долго смотреть мне в глаза, съедать моё сердце изнутри маленькими порциями. А я покорно стоял, будто ожидал царской милости, самой желанной на свете. Я ненавидел себя за пресмыкание, я презирал себя за такую любовь.
Но я сходил с ума, когда ты наконец касался моих губ своими. В теле выделялось такое количество горячих соков, воспламеняющих кровь, что я хватался за твою рубашку, чтобы ты не отстранился. Не ушёл. Чтобы я мог получить столько, сколько будет достаточно. Заполнить в груди пустоту от съеденного, немного подклеить надкусанное сердце. И запустить пальцы в вечно непослушные волосы, жёсткие, но для меня — всегда приятные.
Обними меня. Я хочу оказаться замкнутым в этом тесном порочном круге из твоих рук. Обними. Вот так. И держи.
Как можно дольше…
***
Венцеслав
Люблю наблюдать за тем, как меняется лицо Люциана на протяжении наших занятий любовью. Поначалу он немного скованный, неловкий, неуклюжий, и, должен признать, этого немного туманит мой разум. Это кажется более искренним, чем вечные увещевания о собственном величии. Глупо выдавать себя за того, кем не являешься. Сидя на моих коленях — абсолютно точно глупо. Но я ещё не нашёл более увлекательного зрелища. Видимо, хочет быть равным мне. Или даже превзойти меня.
Но я не думаю, что это возможно. Не с таким лицом. Стоит мне провести ладонью вдоль тела Люциана, пока он лежит подо мной и обнимает мой пояс ногами, как он тут же откидывает голову, прижимая мою руку к своей щеке. Счастливый. Раскрасневшийся и взлохмаченный. Потерянный в пространстве. Внимающий каждому прикосновению и слову.
Правда, иногда начинающий кусаться. Серьёзно. Стоит порой отвлечься и начать набирать темп, как Люциан молниеносно реагирует, сжимается, а затем стискивает зубами какой-нибудь из моих пальцев.
Такой секс отличается от всего, что у меня было до этого. Обычно гомосексуальный контакт можно сравнить с подписью на документе. Но здесь Люциан — гроза всякой бюрократии. Мне нельзя двинуться даже на пару сантиметров, это сразу же считается за побег. Но это идёт в комплекте вместе с чувственными вздохами, предназначенными озвучивать моё имя. Люциан всегда зовёт меня, когда испытывает оргазм.
И я чувствую себя собственником. Хищное паучье чувство. Оно заставляет меня на мгновение потерять голову и очнуться лишь от острой боли в спине — это когти Люциана впились в кожу. Но, стоит отметить, пусть мне и неловко, когда кто-то замечает их, я всё же никогда не стану всерьёз укорять его в этом. В конце концов, ему много раз приходилось выступать на публике, будучи зацелованным в шею. С большими тёмными засосами. Я сидел тогда чуть подальше первого ряда и с удовольствием рассматривал своего залюбленного мальчика.
***
Люциан
Ты позволяешь мне всё, когда нам удаётся заняться любовью. Это награда за терпение. Это танталовы муки, которые всё-таки заканчиваются триумфом вопреки своей природе. За ночь мы можем поменять столько положений, сколько содержится поз для любви в моей голове. Не знаю, жалеешь ли ты иногда, что связался с демоном похоти вроде меня… Надеюсь, нет.
Не знаю, хотелось ли мне когда-нибудь быть другим. Чтобы не мучить тебя бесконечными приставаниями, не раздражать пошлыми шутками и просьбами коснуться себя. Такова моя природа. Демоны похоти, или всё-таки скорее любви, быстро чахнут без прикосновений. Но их мне уже мало. Прикосновения, приправленные чувствами, — это гораздо более ёмко.
Ты отчасти прав, когда говоришь, что для меня секс — едва ли не главное в отношениях. И толковал что-то про духовность. Демону. Ничего, кроме вины и стыда, в тот момент я не чувствовал. Но, наверное, если бы не был демоном, никогда бы тебя не встретил. Никогда бы не смог отдаваться тебе, как последний раз, и цепляться за плечи. Впиваться в губы. Тыкаться носом в грудь или шею, или щеку, или волосы… Разбиваться на тысячи осколков и капель кипящей крови. Проводить через себя электричество. Быть готовым в любой момент вырезать своё сердце и подать его с лучшими специями и гарниром.
***
Венцеслав
Иногда я могу брать реванш. Это забавно. В особенности, когда Люциан уже мягкий, расслабленный, немного уставший и выжатый оргазмом, неспособный связать и пару слов. Могу настоять на ещё одном раунде. В таком случае Люциан уже становится беспомощным, как котёнок. Выскажет, что угодно. Купит, продаст, предаст. Выболтает всё. Это означает высшую степень доверия. Я знаю это, потому что в других обстоятельствах до такого никогда не доходит. Молчаливый секс, длящийся дай бог пять минут, — и свободен. Снова в море.
Нет. Люциан показал мне, что бывает по-другому. Бывает, когда ты можешь всю ночь пролежать не в одиночку, а до пота прижавшись к кому-то. Невыносимо жарко, но Люц всё равно не отпустит. Всё равно во сне прижмётся, хоть стену из подушек возводи. Как будто у него бессознательное ещё изощрённее сознательного. Но я не против. Мне нравится, когда он так доверчиво лежит на моей груди.
Он всегда останется для меня мальчишкой. Таким самоуверенным, хвастливым, но стоит сбить с него спесь — и уже на человека похож.
Процесс сбвивания спеси занимает половину ночи. Поначалу Люциашка полон сил, такой резвый, всё ему надо и сразу. Но потом в игру вступаю я. И ему уже не выползти. Будет лежать всё утро и приходить в себя, раз уж пришёл. По крайней мере, только так я могу доспать положенное время, встать в районе обеда и преспокойно заняться своими делами. А Люциан будет охать, сияя, и ворочаться с боку на бок, не зная, чем себя лечить. Человек ко всему привыкает, а демон — тому быстрее. Нет уж. Не отнимайте мой полуденный сон.
Впрочем, не так плохо, когда под утро его тянет полежать на мне и долго поцеловаться. Можно положить ладони на его бёдра и помять, потискать. Корчит из себя спортсмена, конечно, но я даже рад, что от этого толку ровно столько, чтобы было, за что придержать. Подтянутый, но филейная часть на месте. Люциан может побубнить, но не бубнит, потому что нельзя долго оставлять его язык без дела.
Помню, как я первый раз поцеловал. Сначала легко, без особых претензий, но затем быстро пошёл на штурм, и вскоре мы уже целовались по-французски. Люциан покраснел от шеи до кончиков ушей и связать двух слов нормально не мог. И в глаза мне смотреть тоже. Тогда я понял, что хочу любоваться этим каждый раз. Хотел смущать его всё больше, всё чаще. И он ведётся. Как ребёнок ведётся. И он может сколько угодно изображать из себя сильного и независимого. Не. Верю.
Уж точно не сейчас, когда Люц способен возбудиться, увидев меня только лишь без рубашки. Когда я вовсе обнажён и люблю его, держа под коленями, это просто горячий шоколад. Проведи пальцем, и этот демон сладкой приторной тьмой останется на пальцах. Проведи языком — и почувствуешь вкус.
Но вместе со всем остальным я почувствовал, что не хочу использовать его. Да, он отсосёт мне, стоит повести рукой, но если я однажды так сделаю, то просто перестану себя уважать.
Мы в ответе за тех, кого приручили.
========== Этюд 1: Я мёртв. ==========
Я мёртв.
По крайней мере, я думал, что мёртв. До определённого момента я лежал в гнилом тисовом гробу, оглушённый такой же мёртвой тишиной. Черви ещё не начали точить моё тело. Только изредка шуршали где-то там под землёй кроты, вырывая себе лабиринты. Иногда слышно даже, как корни деревьев разрастаются, захватывая в свои плетёные объятия рыхлую почву. Здесь она и вправду никакая. Недаром. Я бы сам не стал тратить на кого-либо из людей плодородный чернозём.
Я не ощущал ничего. Именно это наступает после смерти. Чернота, забвение, небытие. Ничто. Просто выключенный человек. Здесь темно, потому что на отслужившего свой срок человека не хватит ни солнца, ни ресурсов. Отработанный материал, вот и всего. Только белый саван, сшитый из настолько отвратительного материала, что если бы я был жив и двигался, то материал рассыпался бы сам собой прямиком на мне. Я бы мог лежать и гнить, возможно, чувствуя, как мясо отделяется от костей, но в один момент что-то запустило мой сердечный мотор.
Мне казалось, кончилась эпоха. Перечеркнутая чередой неприятностей, моя жизнь не представляла больше из себя ничего нужного этому миру. В последние годы жизни весь мой дом был покрашен красным против моей воли. Я завершил этот натюрморт, забрызгав серым веществом стену в кухне. Ничего тогда не могло остановить меня.
Но теперь это «ничего» вооружилось электрическим током, пронзающим моё тело и заставляющим мышцы сокращаться. Я резко открыл глаза, пробудившись от вечного сна, и почувствовал зов, влекущий наружу. Руки сами взметнулись вверх, рассекая гнилое дерево. Земля сырыми комьями посыпалась в гроб, и я начал проталкивать её к ногам, одновременно делая попытку сесть. Грязь во рту, в носу, в ушах — это всё было неважно. Солёный землистый вкус только лишь раззадоривал моё любопытство. Подобно пловцу, я жадно втянул ртом воздух, когда насилу выбрался, почти выбившись из сил. Похоже, только могилы теперь выкапывают с душой.
Что я увидел, когда выбрался? Небо, затянутое чёрными тучами. Прохладные капли приятно щекотали кожу маленькими иголочками, а холодный воздух освежал меня, одаривая лёгким головокружением. Я был готов рычать, как зверь, выбравшийся из неволи в дикую природу. Но наслаждался моментом я недолго. Зов по-прежнему рвал мою грудь, и я обернулся туда, откуда невидимая стальная ниточка тянула меня.
Причиной томления был в сравнении со мной вполне молодой парень. Я смотрел на него, и воспоминания о нём постепенно становились всё отчетливее.
— Люциан… — хрипло позвал я, ощущая в руках желание дотронуться до него.
Парень смотрел на меня неподвижно, ужаснувшийся происходящему. В нём смешались страх, недоумение и незваная радость. Постояв и посмотрев на меня, он молча рухнул на колени, прямо в грязь и закрыл лицо ладонями.
Я вспомнил. Это был тот самый парнишка, который обхаживал меня в тот период, когда я размышлял о том, какой цвет лучше всего подойдёт к красному. Хотя, пожалуй, «обхаживал» — слишком мягко, потому что Люциан заходил ко мне каждый день и постоянно рассказывал глупые анекдоты. Долгое время я слал его куда подальше, например работать, но он всё не сдавался. Кто-то уходил с полпути, но не этот упёртый осёл. Даже когда я был в наихудшем своём состоянии — с бутылкой рома, мрачнее тучи, способный говорить лишь о том, как все похерилось — Люциан был рядом.
Он молча слушал меня и пытался погладить по плечу. Много раз я порывался приступить к рисованию незамедлительно. Удивительно, но ему хватало сил удержать меня, двухметрового бугая. Правильно говорят, что выброс адреналина здорово помогает в критической ситуации. Этот малый, похоже, здорово в такие моменты пугался, хотя внешне предпочитал это не выражать. Утром, когда я просыпался разбитый, он мог принести мне холодное полотенце и воды. Помнится, уткнувшись мордой в диван, я тогда гладил его щетинистую щеку в знак благодарности. Он тёрся подобно верной собаке, всегда ждущей своего хозяина. И иногда касался губами.
Сейчас мне захотелось сделать точно так же. Я протянул руку к его щеке, и почувствовал, как Люциан дёрнулся от мертвенного холода, а потом замер. Ладонь моя стала влажной. Сухие уголки моих губ дрогнули.
— Вацек… — промокший до нитки под мелким дождём, на коленях, грязный, жалкий, он сидел здесь по, видимо, только одной причине.
Раньше я бы не поверил в то, что он на это способен. Хвастливый, наглый, легкомысленный, развратный, самоуверенный, обаятельный, Люциан вряд ли бы предстал передо мной таким даже в моём воображении или во сне. Как он играет на публику, как он постоянно преподносит себя, сопровождая яркую речь странным юморком, — всё это лишь укрепляет сомнения в искренности действий и слов. Но его голос так дрожал, что я поверил.
Опустившись перед ним на колени, я заглянул в блестевшие глаза, глядевшие на меня с нежностью. Люциан дрожал: я почувствовал это по его нервным ладоням, которыми он накрыл мои щёки. Дрожь не была ему, щетинистому и длинноволосому, крепкому парню, к лицу, однако я не возражал. Сейчас многое стало ничтожным. Сердце в моей груди набирало обороты. Пламя жизни начинало распалять мои конечности, как рюмка текилы.
— Я знал… Что ты жив, — слабо улыбнулся Люциан. Его трясло от холода, но я ничем не мог помочь ему, кроме как обнять.
Но ему, похоже, было и этого достаточно. Прижавшись к моей груди, паренёк некоторое время держался особняком, но стал покладистее, когда я начал гладить его по волосам.
— Вот, значит, как. Ты и из-под земли меня достал, — хмыкнул я, грудью чувствуя его смущённый смешок. — Боишься?
Жизни во мне было больше, чем до того рокового момента. Люциан закивал, но в противовес этому крепко меня обнял. Каким горячим он казался. Будто на миг на меня пахнуло из печки.
— Сколько ты здесь, малыш? — слова давались нелегко, приходилось со звоном кашлять, чтобы говорить.
— С того момента, как ты… уснул, — последнее далось Люциану нелегко, он запнулся и сглотнул.
Кажется, я помню проведённую здесь весну. Раннее утро, поющие пташки, осевший туман и солёная роса на траве, что проросла на моей могиле. Потому что один бродяга, оставивший за собой одинокую колею, любил сюда приезжать и класть свежие, едва распустившиеся, молоденькие цветы возле надгробия. На моих губах до сих пор проступал солоноватый вкус, как будто его слёзы могли дойти до самой глубины. Я отвёл Люциана под дерево, мало-помалу тоже начиная замерзать. Не хватало только одного.
— Воды… нет? — заговорил я, и потом тут же низверг из глотки ком земли. Люциан поморщился и молча протянул мне фляжку, извлечённую из-под кожаной куртки. Огненная вода побежала по моим жилам, и я ощутил себя героем, которому вернули божественную силу. Сражать было некого, кроме ужасной погоды, — согревшись, я снова начал обнимать Люциана, с почти наркотическим упоением припадавшего ко мне. Видимо, в его представлении это было желанное безумие, которое единственное смогло бы приблизить его к вожделенному.