— О человеке? — спрашивает Папирус сквозь зубы, и цветок вдруг скукоживается от упоминания девчонки.
— Фриск, — поправляет он тихо. — Да. О ней тоже. Мы скучаем по ней.
— Я знаю.
— Санс скучает.
— Я знаю.
— Ничерта ты не знаешь! — огрызается Флауи неожиданно громко. — Ты ничегошеньки не знаешь, — повторяет он уже спокойнее. — Ты совсем её не знал. Как и своего брата.
— А ты что знаешь о нём? — Папирус слышит свой голос как из-под земли, глухо и размыто. Он даже не осознаёт, что злится — просто ощущает, как знакомо начинает ныть внутри душа. Флауи фыркает, натягивая свою самую самодовольную ухмылку. И Папирус осознаёт, что сам довёл его, но не может, не может перестать реагировать.
— Я знаю, что Санс не такой, как ты думаешь, — шипит цветок. — Он вовсе не слабак. Он не нуждается в твоей защите. Он мог бы убить тебя голыми руками, если бы она попросила.
— Заткнись.
— Он вовсе не жалкий, — Флауи будто не слышит. — Жалкий здесь ты. Это ты заставлял его поступать по-своему. Это ты ненавидел его, оскорблял его, унижал его, это ты хотел убить Фриск, это ты, ты...
— Заткнись.
Зелёный цвет обивки теряется, растворяясь в красном. Алые круги перед глазами похожи на водную рябь; звон в ушах заставляет их дрожать. Папирус слышит Флауи гораздо чётче, чем собственные мысли.
— Ты никогда не изменишься, — бросает Флауи презрительно. — Санс говорил мне. Ты навсегда останешься таким. Любой, даже самый плохой человек может измениться, но ты... ты не можешь.
Круги сливаются в одну сплошную линию. Папирус не знает, есть ли в этом алом мареве дно, когда тянется сквозь него и нащупывает чужие тонкие листья. Они прекрасно ложатся в ладонь и мнутся, гнутся, ломаются — он слышит протяжный всхлип, заглушающий хруст волокон, но не понимает, кому он принадлежит. Что-то отталкивает его, упираясь в грудь, но давление мало; Папирус легко преодолевает сопротивление и сдавливает кулаки, чувствуя, как вот-вот лопнут под пальцами похожие на косточки стебли. Это ощущение ему знакомо — это ощущение ему нравится. Нравилось.
Он больше не слышит криков и стонов. Алая пелена перед глазами становится непроглядной. Крови ещё нет, но он и без того знает её тонкий дразнящий запах.
На плечо ложится рука, и Папирус всё же выныривает, чуть-чуть не достав до дна.
Перекошенное болью лицо Флауи — не худшее, что он видел в жизни. В глазах его стоят слёзы, но, что лучше, Папирус замечает отблеск ярости — значит, не так уж всё и серьёзно. Однако когда он разжимает ладонь, выпуская стебли, то меняет своё мнение. Светло-зелёные листья безнадёжно смяты, надорваны в нескольких местах; Папирус отстранённо прикидывает, можно ли наложить швы на растение, но так и не приходит к внятному ответу. Флауи поспешно отстраняется, стоит ему высвободиться, и осторожно сползает с дивана, бросив злобное «ублюдок».
Папирус чувствует себя почти виноватым.
Чужая рука всё ещё касается плеча, и он поворачивается, чтобы найти Санса. Брат стоит за ним, сердито нахмурившись и глядя исподлобья; он отнимает кисть, чтобы резко просвистеть ею в воздухе:
«Зачем ты это сделал?»
Папирус молчит. Вряд ли можно объяснить кому-то свои действия, если совершаешь их, не отдавая себе отчёта. Даже если он потратит какое-то время, пытаясь разобраться, почему слова Флауи так его ранили, не факт, что результат будет удовлетворителен. Не факт, что он захочет — или сможет — рассказать об этом. Особенно Сансу.
Папирус молчит, глядя на брата, на тонкий шрам на его черепе — говорил же, что останется. Как-то вскользь он замечает, что куртка его почему-то влажная, покрытая капельками воды, и золотые бутоны слегка согнулись, будто прибитые дождём. Слипшийся мех на капюшоне посерел от влаги; Санс оставляет за собой грязные следы и частички мокрой земли, когда переминается с ноги на ногу. Но разве он не был в своей комнате всё это время? Папирус ёжится.
От приоткрытой двери веет холодом. Он пристально вглядывается в рассерженного брата, пытаясь понять, что не так.
Он точно помнит, что закрывал дверь, когда вернулся.
«Зачем ты это сделал?» — настойчиво жестикулирует Санс. — «Папс, я всё равно узнаю и...»
— Он сказал, что ты в комнате, — перебивает его Папирус. — Он солгал, верно? Где ты был?
«Я первый спросил».
Папирус хмыкает, поднимаясь с дивана. Ему совсем не хочется обсуждать произошедшее, потому что это не так важно, как разгуливающий вне дома Санс. Похоже, предыдущий случай ничему его научил; Папирус задаётся вопросом о том, есть ли в мире хоть что-то, что заставило бы брата заботиться о себе чуть серьёзнее. Есть ли кто-то, кто смог бы заставить его?
Он находит ответ, но ничуть не радуется этому, поскольку его собственного имени там нет. Только её.
— Мне не нужна эта сделка, — говорит он, наклоняясь; Санс вскидывает голову, из-за чего дыхание его слегка затрудняется. Папирус видит, слишком отчётливо, как дрожат золотые лепестки под потоком воздуха. — Я и так могу догадаться. Не думал, что ты вернёшься в Водопад после стычки с Андайн.
Теперь, склонившись, он различает капельки воды на его лице, на листьях, на бутонах; они переливаются под светом лампы. Они похожи на слёзы куда больше, чем кровяные дорожки. Папирус завороженно глядит на особенно большую каплю под самой глазницей: она набухает и будто вот-вот скатится, но всё же остаётся на месте.
Санс наклоняет голову, и капля исчезает.
«Есть причины».
— Как и у меня, — усмехается Папирус, распрямляясь. — Цветок будет в порядке. Может, он сам тебе расскажет, что мы не поделили,... но не думаю, что ему действительно захочется.
Санс непонимающе хмурится. Папирус еле сдерживает себя, чтобы не протянуть руку и не сгладить эту тяжёлую складку, что пролегла над глазницами.
— Забудь об этом, — советует он, отворачиваясь и направляясь к лестнице. — Поверь, нет ничего странного в том, что я так поступил. Я всегда таким был, разве нет?
Он чувствует, как растёт растерянность брата, и в очередной раз жалеет, что тот больше не может говорить. Он даже не может его окликнуть. Санс может только безмолвно наблюдать, как он уходит, и не иметь возможности остановить.
Папирус считает, что это почти честно. Он ведь тоже больше не способен защитить его от всего на свете.
— Все меняются, брат, — говорит он, уже поставив одну ногу на ступеньку. Голос кажется чужим и слишком хриплым. — Даже самые ужасные люди. Но не я.
Он слышит сзади шаги, и в два счёта достигает второго этажа. Сиплое дыхание разносится по дому рваным ритмом; Папирус захлопывает свою дверь, чтобы больше его не слышать. Он знает, что Санс не последует за ним.
Так и происходит. Какое-то время он слышит, как неуверенно дышит брат за тонкой стенкой, и как легко стукается кость о дверную ручку, но ничего не происходит. Он так и не заходит внутрь, и вскоре тихие шаги удаляются прочь, а затем закрывается соседняя дверь. В доме становится тихо.
Папирус медленно сползает на пол, глядя в никуда. Он говорил брату более ранящие вещи когда-то, и слышал такие же злые слова от него. Но теперь всё вокруг ощущается по-иному, и он не уверен, что это правильно.
Он больше ни в чём не уверен.
***
Ночью он просыпается. Не из-за Санса — в его комнате всё тихо — а из-за кошмара, наверное, первого в своей жизни, и оттого пугающего сильнее. Папирус рвано дышит, глядя в потолок — перед глазами пляшут разноцветные круги, — и усиленно пытается забыть сон, но тот не идёт из головы.
Он видел Санса. Тот сидел у статуи, у музыкальной шкатулки, и снова страдал по девчонке; во сне Папирус наблюдал за ним издалека, как делал порой в реальности. Неподвижная сгорбленная спина брата напоминала камень. Папирус мог разглядеть золотые цветы, огибающие череп и прячущиеся в меху куртки, но больше ничего. Только маленький хрупкий силуэт на фоне статуи. И, хотя в реальности Папирус никогда бы так не поступил, тогда он сделал шаг вперёд, намереваясь подойти к брату и успокоить его в этот раз. Это был сон, пусть даже он не отдавал себе отчёт в этом; пусть так. Папирус хотел сделать всё правильно один единственный раз.
Но стоило ему шагнуть, как мелодия оборвалась.
Он застыл и тут же увидел, как на секунду дёрнулась тёмная фигура. Санс слегка наклонился, будто собираясь повернуться, и замер, больше не двигаясь. Папирус подождал мгновение, чувствуя, как растёт внутри мерзкий липкий ком предчувствий, но ничего так и не произошло.
Тогда он сорвался с места.
Вблизи Санс всё равно казался крошечным. Папирус осторожно тронул его за плечо, опасаясь, что брат просто задремал и цветы сейчас снова не дадут ему дышать, но это было не так. От прикосновения тело безвольно завалилось набок, и он принял вес на себя. Санс оказался лёгким, словно кости его были полые; Папирус без труда вернул его в первоначальное положение и обошёл, собираясь выяснить, в чём дело. Однако стоило ему присесть рядом и взглянуть в лицо, как он тут же всё понял и похолодел от ужаса.
Там были цветы. Много, много цветов: они покрывали всё его тело, теперь скапливаясь не только возле рта. Весь череп, за исключением затылка, был покрыт цветами; они полностью закрыли его глазницы, выглядывая оттуда, словно из вазы. Папирус знал, что Санс не дышит — цветы выбивались из воротника футболки так настойчиво, словно грудной клетки им было уже мало. Из-под рукавов виднелись кончики жёлтых лепестков. Даже на ногах, трогательно примостившись под коленями, раскрывались редкие маленькие бутоны.
Папирус вдруг ощутил, что его начинает тошнить.
Он прикоснулся к щеке, как ковром покрытой цветами. Они мягко спружинили, когда Папирус провёл ладонью вниз, к шее, а затем назад. Санс не отреагировал. В глазницах не было алых отблесков, сколько бы Папирус не вглядывался.
Он был мёртв. Эта мысль звенела в голове сперва тихо, почти незаметно, но постепенно переросла в водопад. Рука Санса была маленькой и холодной; меж пальцев уютно лежали очередные цветы. Папирус сжал его кисть, ломая бутоны, потому что Сансу было уже всё равно, больно это или нет. И, конечно, он не сомкнул замок в ответ.
Удушливо пахло цветами. Он даже не мог понять, горько или сладко. Папирус всё смотрел и смотрел на брата, на его умиротворённое лицо, почти полностью спрятанное золотой порослью, и думал, что сейчас Санс должен быть счастлив.
Он понял, что плачет, только когда цветы на руке странно заблестели.
Шкатулка продолжала молчать.
А потом он проснулся.
***
Папирус хочет это забыть. Образ Санса, покрытого цветами, проскальзывает в его сознании как минимум раз в сутки, но впервые он видит подобное во сне. Впервые он просыпается из-за этого. Папирус какое-то время старается выкинуть дурацкий сон из головы и спать дальше, но ничего не выходит. Стоит закрыть глаза, и проклятая картина возникает из ниоткуда, как и прилагающиеся отчаяние и болезненное спокойствие. Как и необъяснимое «я знал, что так будет».
Как и неизбежное «я не смог ему помочь».
В конце концов, он встаёт, не выдерживая давления. Одна бессонная ночь — небольшая плата за целые нервы. Папирус решает остаться в гостиной и тихо посмотреть телевизор, или, чем чёрт не шутит — почитать ту загадочную оранжевую книгу, или ещё чего. Что угодно, лишь бы не оставаться в тёмной комнате с мыслями об умирающем из-за цветов брате.
Поэтому он выходит, скрипнув дверью, и тут же сталкивается с Сансом.
У него сонный вид. Дурацкая старая футболка, которую он использует вместо пижамы, висит на нём, обнажая ключицы, и Папирус против воли смотрит туда, лихорадочно ища взглядом цветы. Шея беззащитно открыта, и цветы там действительно есть, однако их не так уж и много — по крайней мере, не больше, чем раньше. Санс хрипло дышит; этот звук впервые успокаивает Папируса.
Он трёт глаза, удивлённо глядя снизу вверх, а затем начинает жестикулировать. Сбивается. Папирус жадно наблюдает, как досадливо подрагивают его плечи, прежде чем он собирается с мыслями и спрашивает:
«Что ты тут делаешь?»
Руки двигаются вяло, но всё же двигаются. Папирусу стоит некоторых трудов понять, о чём ему говорят.
— Вышел воды попить, — отвечает он, решив не упоминать кошмары — у Санса полно своих. — А ты?
Ком в груди распадается, когда на лице брата возникает лёгкое подобие улыбки.
«Я тоже».
Из-за дурацкой лжи на кухню приходится идти вместе. Папирус молчит, не зная, что сказать — после вечерней ссоры им немного неловко быть наедине. Но Санс не выказывает никаких отрицательных эмоций, поэтому он постепенно расслабляется и просто идёт рядом, порой задевая его руку.
На секунду Папируса посещает неудержимое желание сжать его кисть, где тоже есть несколько маленьких цветов. Сжать и ощутить, как брат сожмёт её в ответ. Он почти делает это, но Санс в последний момент заворачивает на кухню, щёлкая выключателем, и Папирус ловит пальцами пустоту.
Разговаривать со стаканом в руках неудобно. Они молча пьют, хотя Папируса вовсе и не мучает жажда, почти синхронно ставят чашки в мойку и встречаются глазами. Санс смотрит вопросительно и немного печально, Папирус — тревожно и неловко. Присутствие брата беспокоит его так же сильно, как и отсутствие, и такой парадокс безумно злит его привыкшую к порядку личность.
«Пора спать», — даже в жестах Санса ощущается невысказанный вопрос. — «Я пойду».
— Да, я тоже.
Они поднимаются в тишине. Комната Папируса первая по коридору, и они останавливаются у двери, словно собираясь попрощаться. Папирус страшно не хочет возвращаться внутрь, но это необходимо; он планирует оставить дверь приоткрытой, а затем, когда Санс уйдёт к себе, тихо выскользнуть в гостиную. Да, это определённо хороший план, но брат всё стоит и не уходит; смотрит куда-то вбок задумчиво и мнёт в руках край футболки, даже не замечая этого.
— Что с тобой? — не выдерживает Папирус. — Что-то не так?
«Всё в порядке», — пальцы Санса почему-то подрагивают. — «Я только...»
— Опять кошмары?
Санс вскидывается и — господи, да он же смотрит на него почти испуганно. Папирус готов проклясть свой длинный язык.
«Откуда ты знаешь?»
— Слышал, как ты задыхаешься и стонешь, — ему неприятно это произносить, но он должен. — Флауи сказал, тебе снится человек.
Санс непроизвольно стискивает свои плечи, будто пытаясь защититься от кого-то. Во взгляде его мелькает боль и стыд, будто он не хотел, чтобы кто-то знал, и это действительно ранит Папируса сильнее, чем могло бы.
«Мне жаль».
— Мне тоже.
Папирус отворачивается. Комната вдруг кажется не самым худшим вариантом в сравнении с разговорами о человеке. Кошмары, кстати, тоже. Он берётся за ручку, почти бросая через плечо холодное «спокойной ночи», как вдруг чувствует, что его неуверенно тянут за край майки.
«Останься», — Санс выпускает ткань и медленно складывает руки во фразы, когда Папирус поворачивается к нему. Он упрямо не смотрит ему в глаза. — «Я... мне нужно... пожалуйста. Останься».
Папирус изучающе глядит ему в лицо. Согласие вертится на языке, но он сглатывает и усмехается:
— Раньше ты никогда меня о подобном не просил. До человека.
Это подло, он знает. Санс вздрагивает, как от удара, но не уходит. Папирус слышит, как сбивается его дыхание, и это точно не вина цветов.
«Я прошу тебя сейчас, Папс».
Папирус забывается и протягивает руку, касаясь его запястья. Санс снова вздрагивает, но не двигается с места, не отнимает руки. Папирус ничего не делает, только осторожно касается тыльной стороны ладони, ощущая, как скользят меж пальцев лепестки.
— Что же изменилось, Санс?
«Я».
Всё, на что смотрит Папирус — покрытая цветами маленькая кисть. Ему почему-то страшно взять её в свою, и не получить ответа, хоть это уже не сон. Всё равно. Реальность зачастую бывает куда хуже.
— А что насчёт меня? Ты помнишь, что я сказал сегодня вечером, а? — Папирус говорит это, зная, что больно будет ему самому, но всё равно продолжает. — Я не меняюсь. Я всегда буду таким.
Он отрывает глаза, чтобы встретиться взглядом с Сансом, и неожиданно обнаруживает, что в глазнице того уже горит алый огонь. Но, вопреки всему, это не гнев, а только лёгкое раздражение и... вина? Папирус не уверен, что правильно распознаёт эмоции.