А потом Санс переплетает их пальцы, и внутри Папируса что-то разрастается огромным воздушным шаром.
«Я никогда так не говорил», — Санс даже не жестикулирует, просто показывает, используя одну руку, но Папирус всё равно понимает. — «Флауи рассказал мне, что произошло. Это ложь. Никогда не говорил».
Папирус выдыхает, поняв, что уже несколько секунд не дышит. Это глупо, чудовищно глупо.
Но, кажется, это всё, что он хотел услышать. Даже если это очередная ложь.
***
— Где ты был? — спрашивает он вполголоса. В темноте комнаты полуприкрытые глазницы Санса блещут багровым; он задумчиво смотрит на грудь Папируса и размеренно дышит, не торопясь отвечать. Папирус глядит на особенно крупный цветок за ухом брата, и клянёт себя за дурацкий вопрос.
Расплывчатая просьба остаться вылилась в то, что теперь они ютятся в его комнате, на неожиданно узкой односпальной кровати. Какие-то первые минуты Папирус честно пытался сохранить меж ними дистанцию, но в результате чуть не упал на пол. В любом случае, Санс не очень возражал, когда он аккуратно подвинул его к стене и приобнял, удерживая их тела в таком положении. Санс не поднимал головы, и Папирус уткнулся носом ему в макушку, опасаясь встречаться взглядом. Руки их всё ещё сплетены, и он ощущает крошечные бутоны меж фаланг, их отрезвляющий холод и шёлковистость. Вторая рука, которой он держит брата, лежит на его спине, и Папирус может прощупать каждый позвонок сквозь тонкую ткань футболки — от этого знания душа его пульсирует под рёбрами. Он надеется, что Санс не заметит.
Цветы, покрывающие череп, пахнут так безумно сладко, будто никогда не источали горечь. От этой сладости кружится голова; Папирус задаёт вопрос, потому что хочет хоть как-то отвлечься от мыслей о цветах и чересчур открытом и близком Сансе. И не то чтобы он расположен сейчас слушать нытьё о девчонке в очередной раз, или действительно собирается отпускать его руку ради нескольких жестов, но это лучше неловкого молчания. Это лучше чего бы то ни было.
Папирусу еле удаётся сдержать прерывистый вздох, когда Санс прижимается лбом к его ключицам. Это совершенно невыносимо. Только он ещё не решил, невыносимо хорошо, или невыносимо плохо.
Санс всё же высвобождает руку, но жесты его кажутся медленными и ленивыми. Он так и не поднимает глаз.
«Я был у Альфис. Хотел узнать что-нибудь о цветах».
— О.
На этом его словарный запас вдруг заканчивается. Папирус часто думает о цветах, но абсолютно не с научной точки зрения. Все его размышления сводятся к тому, что он винит во всех бедах человека и злится на мягкотелость брата, а после этого возвращается к вопросу о том, чем Санс всё это заслужил. Папирус не смог бы посмотреть на ситуацию с другого угла, даже если бы захотел.
Но Санс — Санс другое дело.
— И что она сказала?
«Пока ничего. Ей нужно больше времени. Альфис никогда прежде не сталкивалась с такой болезнью».
— Это ничего, — бормочет Папирус, против воли вдыхая аромат цветов. — Никто ещё не сталкивался.
Он помнит Альфис весьма смутно, поскольку они редко пересекаются. Территория Папируса — Сноудин, а учёная живёт в Хотлэнде, куда чаще заглядывает Андайн. Кажется, они подруги? Папирус не уверен. Он мало что знает об Альфис, только по рассказам Андайн, которая ненавидит хлюпиков, но почему-то делает исключение для неё одной. В принципе, Папирус может понять — должность королевского учёного не даётся просто так, однако его самого передёргивает от одного вида Альфис, и вряд ли эту неприязнь можно как-то перебороть.
К тому же он не знает, может ли она как-то навредить Сансу. Папирус осторожно оглядывает брата, но не находит на нём никаких отметин; цветы тоже остаются нетронутыми. Имя Альфис никогда не звучало в упоминаниях о драках, и Папирус даже не уверен, что она вообще может сражаться, однако есть ещё тот проклятый робот, которого она соорудила несколько месяцев назад — этот мерзкий Меттатон. Папирус на дух его не выносит, но помнит, что в его железном теле спрятаны многие колюще-режущие предметы, которые легко могут оборвать чью-то жизнь. Ему же лучше, если это не будет жизнь Санса.
«Всё будет хорошо», — говорит Санс, заметив, что Папирус подозрительно тих. — «Альфис найдёт решение. А если нет...»
— Что, если нет? — переспрашивает Папирус. Глазницы Санса гаснут на миг, и это его настораживает, но дыхание продолжает жить своим почти ровным ритмом. Через секунду он моргает, и снова зажигаются красные огоньки.
«Если нет, мы ещё что-то придумаем».
— Вот как.
«Я буду ходить к ней каждый день», — говорит Санс. — «Не волнуйся за меня».
Папирус усмехается:
— Я и не волновался.
И с удовлетворением видит, как с трудом, но всё же искренне улыбается брат.
***
Вскоре Санс засыпает, прижавшись к нему во сне. Он выглядит умиротворённым; Папирус какое-то время наблюдает за ним, прежде чем осторожно взять за руку. Та не сжимается в ответ, но теперь это не сильно беспокоит.
Он не уверен, что Альфис способна вылечить брата от цветов. Папирус не уверен, что связываться с ней — хорошая идея. Однако других вариантов всё равно нет.
Он решает поверить Сансу в этот раз тоже. Им обоим давно уже нечего терять.
Лги
Когда он открывает глаза, за окном уже светло. Относительно. Серый пасмурный день, разбавленный белизной снега, похож на многие другие — это уже не новость.
Санс осторожно поворачивает голову и с облегчением выдыхает, поняв, что в комнате он один. Папируса уже нет, и это действительно радует, хоть и заставляет почувствовать себя виноватым. Он прислушивается к себе, привычно проверяя дыхание, но в эту ночь цветы на удивление не мешали; возможно, потому что брат не давал ему принять неудобное положение. Как бы то ни было, он дышит, со свистом и неглубоко, но дышит. Очередная простенькая победа в начале дня.
Санс встаёт так же осторожно и медленно, поправляет сползшую с плеча футболку и идёт в ванную, где несколько минут просто стоит перед зеркалом, уставившись на своё отражение. Он точно знает, где находится каждый проклятый цветок, сколько их, какие они. Когда-то он часами изучал их замысловатый рисунок на черепе, на шее, в рёбрах, но теперь он только глядит на их золотые бутоны, почти ничего не ощущая. Ни злости, ни боли. Ни страха. Мысль о том, что цветы могут снова начать расти, проскальзывала у него после смерти малышки, но никогда не пугала; какая-то часть Санса даже хотела, чтобы так случилось. За всю свою жизнь Санс много раз мечтал умереть. Это желание улетучилось, когда он встретил Фриск, но потом её не стало, и оно вернулось к нему, полное силы. Это странное ощущение, с которым он тоже смог свыкнуться.
Он вздыхает, и цветы у рта колышутся. Это не больно, но Санс всё же чувствует движение. Он всегда чувствует, что с ними происходит, будто его нервные окончания связаны со стеблями; возможно, так оно и есть. Альфис сможет ответить точнее. Альфис может многое прояснить, но, вряд ли она скажет, почему душа его нервно дёргается всякий раз, как Папирус прикасается к цветам.
Санс хмурится и отворачивается от зеркала. Ему трудно думать о брате. Многие трогали золотые бутоны, но он слишком явственно чувствует лишь его руки, и это странно, это слишком похоже на то, как касалась цветов Фриск. Ласково. Осторожно. Почти с трепетом. Санс никогда бы не мог представить, что руки брата способны причинять что-то, кроме боли, но вот он дотрагивается до него, как до чего-то хрупкого, и это не то, что Санс способен легко перенести. Это не то, к чему он привык. И, судя по неуверенности, застывающей в глазницах Папируса всякий такой раз, ему тоже нелегко справиться с этим.
Санс захлопывает дверь ванны, а затем и комнаты. Он больше не хочет размышлять на эту тему, но вряд ли сможет перестать. Это не то, чему в принципе можно помочь.
В доме тихо. На кухне Санс находит полупустую коробку с хлопьями и лениво высыпает их в миску, заливая соком. Он редко завтракал дома — раньше, — но теперь у него нет желания идти в Grillby’s, где он любил перекусывать в любое время дня. Вряд ли Папирус обрадуется, если узнает, что он разгуливал по городу. Вряд ли монстры не заметят растущие на нём цветы. Санс жуёт хлопья — они жёсткие и безвкусные, — подпирает голову рукой и позволяет ещё одному тяжёлому вздоху нарушить тишину.
Никто не откликается и не спрашивает, что не так. Это хорошо.
Сансу нравится быть одному. Нравилось и раньше, но теперь сильнее, потому что и Папирус и Флауи ведут себя не так, как бы ему хотелось. Они пытаются делать вид, что всё в порядке, но Санс видит насквозь — эти сочувствующие взгляды, и завуалированную жалость, и нарочитые улыбки. Он всё это видит, но не может их винить. Он сам поступает так же, когда речь заходит о Фриск.
Санс не доедает завтрак. Он натягивает куртку, привычным движением поправляя мех, хватает ключи с тумбочки и уходит из дома, в противоположном Сноудину направлении. У него есть несколько часов до того, как Папирус вернётся с дежурства, и это время стоит потратить с пользой. Флауи может прийти домой в любой момент, но это не беспокоит: вряд ли тот будет его искать. Последнее время Флауи всё меньше интересуется его самочувствием. У цветка появились свои проблемы, о которых он не любит рассказывать. К тому же, не то чтобы это действительно проблемы. Санс знает, что Флауи частенько уходит к Руинам и подолгу сидит там, притаившись за каким-нибудь камнем. Наблюдает за Ториэль. Санс не очень понимает, зачем ему это нужно, но не собирается лезть не в своё дело. Если Флауи хочет проводить время так, это его воля. У него тоже есть важные дела.
Он проходит Водопад быстрее, чем обычно. Короткие дороги словно сами ложатся ему под ноги, выводя к Хотлэнду, и лаборатория Альфис виднеется впереди, выделяясь белыми стенами. Санс непроизвольно замедляется, будто всё ещё раздумывая над необходимостью этого шага, однако стоит ему перейти мост, как обратного пути уже нет. Он натягивает капюшон, проскальзывая мимо стражников, и оказывается перед дверью, глядя в нависший над порогом экран.
Он знает, что Альфис смотрит на него сейчас. Это немного пугает, но не более.
Дверь медленно открывается, распахиваясь вовсе не гостеприимно. Внутри темно. Санс задерживает воздух, на секунду, а затем выдыхает и переступает порог.
Он уже сделал свой выбор.
***
Есть одна вещь, о которой он жалеет. Кроме того, что не смог спасти Фриск, конечно. Кроме того, что остался жив после этого.
Папирус.
Санс жалеет, что солгал ему. Дважды. Во-первых, насчёт задевшей его фразы — он и вправду не ожидал, что это произойдёт, и Флауи, чьи листья теперь медленно заживают, тоже. Он солгал прежде, чем понял, что лжёт, но иначе было никак. Ему действительно не хотелось объяснять Папирусу, что да, он говорил подобное раньше, когда они с малышкой ещё могли обсуждать всякие вещи. И да, что он назвал его безнадёжным, сказал, что такие, как Папирус, не меняются — но откуда бы Санс знал, что это не так? Откуда было ему знать, что человеческая душа развеется, навсегда изменив чужую суть? Никто бы не смог предугадать. Санс готов забрать свои слова назад, но теперь не может, поскольку разговаривать он не способен.
К тому же, он изменил мнение ещё до смерти Фриск. Но Папирусу необязательно знать.
Это первая ложь.
***
В лаборатории полумрак. Альфис хорошо видит в темноте, хоть и носит эти нелепые очки, и Санс следит за её грузным силуэтом, что уверенно перемещается от стола к столу, выискивая какие-то инструменты. Он сидит на кушетке, свесив ноги; рядом, на стуле, брошены куртка и футболка. В лаборатории вовсе не холодно, но он ёжится от непонятной дрожи; бутоны реагируют на это и закрывают венчики, будто пытаясь спрятаться. Они всегда знают, что с ним что-то не так. Словно они... живые?
Он намеревается выяснить это.
— Мне нужно взять образцы, — говорит Альфис, подходя к нему. Над столом горит яркая лампа, единственная во всём помещении, и под её лучами кожа учёной кажется не землистого, а песочного цвета. — Если, конечно, ты не против.
Он усмехается.
«Как будто у меня есть выбор».
— Верно, — улыбка её больше похожа на оскал. Санс проходится взглядом по зубам, непроизвольно замечая, какие они острые и белые. — У тебя нет. Но я обязана спрашивать, считай, что это соблюдение формальностей.
Она продевает пальцы в кольца ножниц с длинными тонкими лезвиями. Ножницы похожи на садовые, которыми пользуется Король. Это сравнение заставляет Санса нервно ухмыльнуться. Альфис добродушно кивает, поощряя его настрой, но глаза у неё блестят чересчур лихорадочно. Санс знает это чувство, эйфорию от неожиданно возникшего на горизонте увлекательного исследования — он понимает, что чувствует учёная. Он сам частенько испытывал подобное, но это впервые, когда на месте открытия выступает он сам.
«Скажи», — спрашивает Санс, чтобы отвлечься от нарастающего беспокойства. — «Возможно ли, чтобы развеянная человеческая душа продолжала жить?»
— Кто знает, — задумчиво хмыкает Альфис, отходя обратно к столу — он слышит, как чиркает лезвие об его острый край. — Я не сталкивалась с подобным экспериментом. Но души людей очень сильны, так что вероятен любой исход. Если умерший человек обладал огромным запасом решительности, то его душа — вернее, её остатки — вполне могла бы частично быть живой. Хотя, это не совсем верное слово. Почему ты спрашиваешь о таких вещах, Санс?
«Неважно», — он не горит желанием обсуждать с ней Фриск. — «А такая душа могла бы влиять на окружающих?»
— Возможно. Даже души монстров способны на некоторое время изменить общий магический фон, ты знал? Всякий раз, как кто-то умирает, на моих мониторах наблюдается всплеск, — она заканчивает заточку и возвращается к кушетке, крепко держа ножницы, но не спеша начинать. Её глаза любопытно блестят из-под очков. — Кстати об этом. Несколько недель назад датчики просто взрывались от магических волн, я никогда не видела подобного. Всё затихло через пару секунд, но с тех пор фон Подземелья поменялся, он словно... — она жуёт губу, подбирая нужное слово, — посветлел? Трудно пояснить, когда имеешь дело с одними только графиками.
«Я в состоянии понять».
— О, я знаю, — усмехается Альфис. — Папирус всегда недооценивал твои умственные способности, а? Какая жалость.
«Мы можем вернуться к предыдущей теме?»
Она нетерпеливо щёлкает ножницами.
— Да. Если вкратце, то кривая стала стремиться вниз, а не вверх. Понимаешь, что это значит?
Он понимает. Когда-то давно похожие графики висели на стенах его собственной лаборатории, хотя составлял их кое-кто другой. Но в те времена кривая почти достигала вершины листа, и с трудом верилось, что может быть по-другому.
— Активной магии становится меньше, — говорит Альфис, рассматривая цветы, — и всё больше растёт запас пассивной. Это довольно хорошо, хоть и нетипично для Подземелья. Я подумываю написать доклад на эту тему...
«Это значит», — он нетерпеливо прерывает её монолог, быстро жестикулируя, — «что убийства прекращаются?»
— Да, если говорить простыми словами. Ты прав. Монстры становятся терпимее друг к другу. Это странно, но чрезвычайно интересно. Хотела бы я выяснить, почему. Наверняка это связано с тем аномальным всплеском...
Она косится на Санса, и тот опускает взгляд, не собираясь ничего говорить. Альфис подтвердила его догадки — рассеянная душа Фриск оставила свой след не только в его жизни. Малышки больше нет, но она продолжает делать их крохотный ужасный мир немного лучше. Возможно, когда-нибудь Подземелье превратится в хорошее, или хотя бы просто терпимое место благодаря ей, но Санс не уверен, что доживёт до этого.
Он выныривает из мыслей со щёлчком над ухом.
— Будет немного больно, — предупреждает Альфис, поднося ножницы к его плечу. — Но ты и сам знаешь.
«Не там!» — поспешно вскидывается он. Учёная вопросительно смотрит из-под очков. — «Папирус увидит. Не там».
— Как скажешь, — она опускает руку, выискивая крупный цветок на нижнем ребре. — Тут сойдёт?
Он кивает. Да, там нормально. Папирус не заглядывает ему под футболку, а, значит, не узнает, что один из цветов исчез.
Санс зажмуривается, хоть ему и не страшно. Это вторая ложь, о которой он сожалеет. Вряд ли брат был бы рад узнать, что Альфис не станет просто консультировать его по вопросам цветочной болезни. Вряд ли он хотел бы, чтобы Санс добровольно стал объектом её опытов. Санс думает об этом, когда ножницы тихо разрезают тонкий стебель, и пальцы его впиваются в край кушетки.