Близко. Так близко, что можно грудью почувствовать стук чужого сердца. Дышать одним воздухом на двоих, как и прежде. Вот только уже не ловить от этого кайф, не сплетать в изнеможении пальцы, не прокусывать губы в приступе страсти.
— Ты должен уйти. Блять, пожалуйста, Мик!
Слезы клокочут в горле. Слезы и сожаление. А в глазах - серых, как мусорные вонючие кучи на заднем дворе “Алиби”, отсвечивает только одно: “Я больше не хочу тебя видеть. Уже никогда”.
— У тебя смазливая рожа, Галлагер. И, сука, мне почти даже жаль…
Что это? Слезы? Что он смахивает торопливо пальцами с глаз? Йен все еще силится рассмотреть, когда эти пальцы смыкаются на его шее.
— М-м-мик…
— Блять, я же любил тебя, Йен. Только тебя и любил.
========== Глава 12. ==========
Комментарий к Глава 12.
Йен|Мэнди (броманс), упоминаются Лип/Мэнди, Йен/Микки
https://pp.vk.me/c628520/v628520352/4d7b5/k-vuQIr6E94.jpg
— Ты все такая же, Мэнди Милкович. Красивая, будто солнышко.
У нее волосы мокрые после душа и платье заляпано засохшей кровью мудилы, что чуть не задушил ее ночью. Но Мэнди улыбается, и в комнате сразу делается светлее, и свежий воздух вливается легкие - сладкий, прохладный, как далеко-далеко от провонявшего выхлопными газами, потом и перегаром Чикаго. Она всегда улыбается так, словно ты - весь ее гребаный мир. Центр персональной Вселенной.
— А ты больше не танцуешь, виляя своим аппетитным задом перед старыми пердунами. Серьезные книжки читаешь.
В ее голосе слышится одобрение и даже, мать вашу, скрытая гордость, а Йен скашивает глаза на стопку медицинских учебников и честно старается не скорчить кислую рожу, потому что… Это не он, не его сраная жизнь. Это как искусственные бриллианты или блестки, осыпающиеся под утро с плеч, когда из клуба уходят последние ужравшиеся в хламину клиенты, это…
— Учусь на медбрата. Это мой парень-пожарный, он меня надоумил.
Это звучит как жалкое оправдание, и почему-то хочется извиняться так сильно, что он прикусывает собственный язык под ее пристальным взглядом. Но Мэнди лишь понимающе кивает, убирая за ухо светлую прядь.
— Неплохо после моего братца-то.
Как заточкой с размаха в яремную вену, тяжелым ботинком - в солнечное сплетение, бурлящую кислоту - прямо в глотку.
Сука, почему же так больно?! Ну почему???
— Этот парень ничего, но я скучаю по Микки…
И это имя, блять, оно прилипает к губам, а потом просачивается в вены раствором героина. Он не хотел говорить, не хотел вспоминать все это время, потому что…
Это чья-то чужая ебаная жизнь. Свою он проебал давным-давно, выхаркал с кровью в заблеваный снег, спустил в канализацию, загнал за щепотку грязно-бурого порошка.
— Боишься, что он тебя бросит?
Боюсь ли? Когда-то боялся, что бросит Мик, развернется и уебет, не оглядываясь, матерясь сквозь зубы, сжимающие дымящийся окурок. Когда-то боялся остаться один. Сейчас… сейчас поебать.
Мэнди понимает без слов и больше не заикается о брате. Она не рассказывает, как навещает Микки в тюрьме, не говорит, как тот похудел и осунулся, как спрашивает только о Йене. Йен всегда был больше, чем любовник старшего брата. Блять, он всегда был больше, чем даже брат.
Она не говорит, не обещает, что все будет хорошо. Они родились и выросли в ебаном гетто, где хорошо, это когда не ломает от отсутствия дозы, не вырубают за неуплату отопление в разгар зимы, когда живот не сводит от голода, а башку не проламывает вчерашний приятель, позарившийся на пару баксов.
Это просто их протухшая жизнь, в которой нет места никаким, блять, хорошо.
Она должна уже уходить, но не может не спросить лишь одно. И выдыхает, кусая нервно губу и пряча глаза:
— Как Лип?
И в этой короткой фразе столько той самой ломки без дозы, что у Йена ком застревает в горле, потому что он понимает, чувствует то же. Ему от этой ломки не избавиться лет восемь или пятнадцать. Если не загнется до этого. Если не загнется потом.
— Неплохо на самом деле. Учится отлично. Он трахал профессоршу в колледже, и кончилось все хреново, но ты же знаешь Липа.
В комнате повисает такая неловкая тишина, будто кто-то из них застукал другого, целующимся с братом или сестрой. Блять. Ни хуя не удачное сравнение, потому что… Потому что то ли Галлагеры пустили по пизде жизни Милковичей, то ли наоборот. Хуй разберет, а без бутылки сивухи из “Алиби” и пытаться понять не стоит, наверное. Сука.
— Знаешь, Йен, только то, что мы родились в этой дыре, не значит, что мы здесь застрянем.
Это говорит девочка, что работает в эскорте. Говорит мальчику с биполяркой, без нормального образования и планов на будущее. Но в глазах ее столько света, что Йен не может не улыбаться, когда она смотрит вот так - нежно, беззащитно и ласково.
Он улыбается, почти не чувствуя, как сводит скулы.
— Иди сюда, Мэнди.
И обнимает крепко-крепко, стискивает изо всех своих сил. Может быть, ей больно, но Мэнди не протестует, вцепляясь в его плечи, как в спасательный круг. Его футболка промокает от горячих слез, что льются и льются из ее глаз, как вода из прохудившегося крана. А он жмурится так, что становится больно.
“Мы справимся, Мэнди. Мы как-нибудь справимся без них. Нам придется”
“Я бы так хотела отмотать время назад. Чтобы все было, как прежде”
========== Глава 13. ==========
Комментарий к Глава 13.
Лип/Мэнди
https://pp.vk.me/c631325/v631325352/1c2b3/KCQjahABqKw.jpg
У него башка трещит с перепоя, а, может быть, из-за того, что кто-то приложил его хорошенько затылком пару раз о кофейный столик или пивную бутылку. Или он сам постарался, умения особого не требуется. Хули, он же - Лип Галлагер - первостепеннейший мастер проебов и косяков. По крайней мере, сейчас перед глазами не двоится, а тошноту можно списать на адский бодун, потому что во рту - та еще пересохшая помойка, а язык так распух, что, еще немного и вывалится наружу. Не похоже на сотрясение, да и срать, если честно, пока черти или ангелы не мерещатся.
Лип думает так ровно до тех пор, пока Мэнди Милкович не сбегает по ступеням со второго этажа его дома. И замирает в дверях - такая элегантная и совершенная среди царящего в доме хаоса, что какого-то хуя слезятся глаза, а сердце херачит по ребрам, пускает по ним трещины, просто дробит их в атомную пыль.
Лип Галлагер, тебе просто пиздец. Впору место в психушке бронировать - с кроватью поближе к решетчатому окну. Потому что здесь, блять, не Индиана, куда она умотала с этой орясиной с ебанутым именем Кеньята. Потому что, судя по всему, ты окончательно двинулся и без того протекающей крышей.
Но он таращится. Таращится, блять, как на восьмое чудо света, просто глаз отвести не может. Не смог бы под страхом смерти. Он подмечает все - и припухшие, как от слез, глаза, в которых растерянность мешается с каким-то иррациональным испугом, приправленным неразбавленной нежностью.
А у него даже моргнуть не получается, чтобы очухаться хотя бы немного. Ему б щас башку сунуть под кран с ледяной водой или снюхать дорожку кокса. Ему бы просто шагнуть вперед, обхватить это красивое лицо ладонями и целовать, шепча все, что так и не успел тогда - до ее отъезда, не успел, побоявшись или, скорее, как всегда, лоханувшись. Кретин самонадеянный.
“Я люблю тебя, Лип”, - навсегда отпечатавшееся где-то на куске черствой мышцы в грудине. Как тату. Или свидетельство его полной никчемности.
Потому что, блять, он так и не сказал ей в ответ то, что рвалось с языка.
“Я тоже люблю тебя, детка. Всегда любил”
Между ними - четыре больших шага. И каждый вдох, каждый испуганный взмах ресниц убеждают окончательно - не глюк, не мираж. Мэнди Милкович здесь, в его доме. Надежда, которую, он думал, что проебал. Гребаный последний шанс перед исполнением приговора.
“Ты милая и красивая, ты излучаешь свет…”
Он нужен мне, Мэнди. Так нужен - твой свет. Потому что рядом с тобой я - это я. Такой, какой есть. Таким, каким ты всегда принимала. Любила, хотя я нихуя не заслуживал, Мэнди. Ни любви, ни терпения, ни тебя - открытой и настоящей. И Мэнди…
А она в этот момент, наверное, решает что-то уже для себя. Потому что разворачивается и опрометью бросается прочь - подальше из этой вонючей халупы, из этой загробленной жизни. Подальше от ставшего привычным похмелья и наркотической ломки, подальше от обмусоленных бычков и заблеванных переулков, от заточек, наручников и шальных пуль. Подальше от всей этой ебаной жизни в гетто, из которой ему никогда уже не выбраться. С ней или без нее.
— Мэнди!
Кидается следом, спотыкаясь на ходу о раскиданные башмаки Карла, какие-то пустые бутылки - все то дерьмо, что годами копилось в этой гостиной, давно превратившейся в настоящий свинарник. Вот же блядство. На лбу наливается шишка размером с кулак Лиама, и в ушах что-то звенит рассыпающейся по полу стеклянной крошкой.
Я успею. На карачках, блять, доползу.
— Мэнди! Постой!
Вываливается на крыльцо пестрое от засохшей блевотины Фрэнка и намертво впитавшихся брызг крови. Она тут, совсем рядом. Стоит у своей новенькой тачки в элегантном платье, на шпильках. Настоящая, мать ее, леди. А он растерянно моргает, ощущая странную робость. Потому что…
Какого хуя вообще, Филлип Галлагер! Хватит, сука, тупить!
— Мэнди, не уезжай.
Она не собирается. Смотрит на него из-под ресниц. Смотрит, как прежде. Будто он - весь ее ебаный мир, смысл жизни.
— Мэнди, я такой идиот.
— Я знаю, да.
Лип обнимает ее, почему-то опасаясь помять тонкое пальто, а она замирает, как испуганная птичка в силках. Как-то даже сжимается. Он целует ее лицо, ее шею, торопливо и нежно, полной грудью вдыхает едва уловимый аромат духов и мятного шампуня Йена.
— Я такой идиот, Мэнди, - повторяет он, как какую-то сраную мантру.
И в этот момент она начинает плакать. Тихо, беззвучно и очень горько.
========== Глава 14. ==========
Комментарий к Глава 14.
Кроссовер с “Волчонком”. Йен/Стайлз, Йен/Микки
https://pp.vk.me/c631624/v631624760/26f03/ftlnc5O-pOw.jpg
https://pp.vk.me/c631624/v631624636/2ac30/xAA8vLLsk_k.jpg
— У тебя засос в половину шеи, сладенький. Не пытайся спрятать его под футболкой, это не водолазка даже.
Йен краснеет, как стыдливая школьница и бормочет что-то, отводя глаза. А Лидия тянется, сжимает тоненькими пальчиками широченную ладонь парня.
— Что ты там мычишь? Я не слышу.
— Я… упал?
Пиздец, какая оригинальная отмазка, конечно же. Пять за сообразительность, Йен.
— На губы этого уголовника, конечно же, - фыркает Мартин и притягивает парня к себе. - Ты поговоришь с ним? Стайлз все еще остается твоим братом.
Йен отшатывается и растерянно чешет рыжий затылок пятерней. У него тоска в глазах мешается с горькой виной, а щеки будто зацелованы солнцем. Но даже эти конопушки не могут скрыть волну смущения и тревоги, заливающую бледную кожу.
— В том-то и дело, - непонятно бормочет он и пытается отцепить от себя ее руки, сбежать, исчезнуть, раствориться. Боже, просто оставить все позади.
— Да что с тобой, Йен? Это же Микки! Микки Милкович, что перетрахал половину Чикаго до переезда сюда. Ты знаешь, что он в тюрьме сидел? Трижды!
— У него глаза теплеют, когда он на меня смотрит. И… кажется, я люблю его, Лидс.
И Йен никогда не выглядел еще таким растерянным и виноватым одновременно. Даже в ту ночь, когда поцеловал Стайлза Стилински, а тот оттолкнул его с недоумением и каким-то суеверным ужасом.
“Я не должен был, Лидс. Блять, я испортил все, понимаешь?”, - он не плакал тогда, но отчаяние разливалось изнутри, отравляя вены ядом разочарования и тоски.
“— Как я буду жить без него?”
“— Тебе не придется, малыш. Он же твой брат, хоть и не по крови. Он поймет, дай ему время”
— Любишь? Но, Йен…
— Лидс, я пойду, хорошо? Меня Микки ждет, - и убегает, торопливо и стыдливо чмокнув подругу в краешек рта.
Убегает и, несмотря на чувство вины, столь отчетливо проступающего на лице, кажется, что он светится изнутри. Будто кто-то зажег ему персональное солнце. Для него, только для Йена.
*
— Постой, это что, Йен?
Стайлз почти спотыкается о Лидию, замирая на месте. За школой Милкович вминает Йена в стену, а тот жмурится и подставляет губы и шею жадным губам. И это выглядело бы горячо, определенно, если бы от этого не было так тошно.
Лидия моргает два раза и натягивает на губы самую беззаботную и обворожительную из своих фирменных улыбок.
— Детка, нам ехать надо. Встреча со Скоттом и Кирой, ты помнишь?
Тянет за руку подальше от парковки, подальше оттуда, где его брат вот-вот и трахнет другого - парня с наколками на пальцах и тонной нахальства в пасмурном взгляде.
“Я ведь люблю его, Лидс”
Они обжимаются по углам Бейкон Хиллс не меньше недели, и городок гудит от этой новости, как растревоженный улей. Только шериф да Стайлз, кажется, не знают еще ничего.
— Он ведь сказал бы мне, да? Лидия, черт, не молчи!
Сказал бы? Мартин смеется ненатурально и смотрится в зеркальце, поправляя помаду. Сказал бы после того, как поцеловал названного брата, а тот оттолкнул и просто сбежал из дома посреди ночи?
Это вряд ли, милый.
*
— Ты меня избегаешь?
На улице давно ночь, Стайлз сидит на ступеньках и курит в кулак, нимало не заботясь о том, увидит ли шериф из окна. Он бледный и взъерошенный, и миллиард родинок на шее и щеках, как зашифрованная карта звездного неба.
“Я ж не просил ничего, Стайлз. Только тебя”
— Нет, а должен был?
Йен сильно навеселе и чуть растягивает слова вместе с нарочитой, неловкой какой-то улыбкой. Протянуть бы руку и дотронуться до щеки.
Блять, чувак, я так по тебе скучаю.
— Раньше мы все делали вместе, помнишь? С детства. И в школу потом - только вдвоем. А теперь ты пропадаешь где-то ночами, а я даже не знаю, с кем и зачем.
“Раньше” - до злополучного поцелуя, быть может?
Йен Галлагер появился в доме Стилински почти сразу после похорон Клаудии. Маленький, тощий и рыжий, зашуганный и дрожащий, как лист на ветру. Прятался за спиной Джона, и зыркал исподлобья, почти что шипел. Но очень быстро стал полноправным членом семьи и лучшим братом для Стайлза из всех, что могли бы быть.
— Я думал ты знаешь. Я с Микки встречаюсь, - небрежно бросает Йен и прикуривает, опускаясь рядом с братом на ступени.
На самом деле, это даже не новость. Особенно после утреннего “представления”. Но почему так остро ноет в груди и кто-то словно выламывает ребра?
Блять.
— Я не должен был, - начинают они одновременно и замолкают, хохотнув невесело.
“Я не должен был тебя целовать”
“Я не должен был отталкивать”
— Это серьезно?
Стайлз не хочет знать, даже думать об этом не хочет. Но у Йена счастье в глазах, и… Блять, ты просто потерпишь.
— Наверное. Мне по-настоящему с ним хорошо. Хотя я не знаю никого, кто бы так матерился. Мы думаем о том, чтобы попробовать снять квартиру.
Как-то так, наверное, небо падает на землю, кроша черепушку обломками. Как-то так взрывается граната в замкнутом пространстве, превращая внутренности в фарш. Как-то так… как-то так понимаешь, что мир кончился, что впереди - лишь пустота.
Но Стайлз находит откуда-то силы, чтобы опустит руку на плечо брата, чуть сжать и улыбнуться. Почти что естественно. Почти.
— Я рад за тебя, братишка. Если у тебя все хорошо.
— Лучше и быть не может, - пальцы Йена поверх его руки обжигают до волдырей, и в горле так горячо, будто он свинца расплавленного налакался. Пиздец. - А ты? Когда уже пригласишь Лидс на свидание? Ты же влюблен в нее с третьего класса.
Это не ревность и не затаенная обида даже. Участие, волнение за брата. А Стайлзу смешно так, что чешутся губы. И хочется заржать, откинув голову, и спросить лишь одно: “Серьезно? Серьезно, блять, Йен? У тебя так быстро прошло?”.
Но он не спросит. И постарается справиться с тошнотой, когда в следующий раз увидит, как Милкович целует Йена на глазах у всей школы.
“Это должен был быть я”