Эдельштайн качает головой. На деле, он уже давно решил все для себя, не хватает буквально самой малости, казалось бы, мелочи, но весьма важной. Ни Доминик, ни Гилберт так ни разу и не заикнулись о чувствах. А Родерих, вот незадача, сам этого делать совершенно не намерен, хотя опять же, уже давно все решил для себя.
— Ты настоящий садист, — Людвиг лишь трет виски и кивком головы зовет родственника выбраться из комнаты. — Оливер собирает всех на дневной чай, не хочешь присоединиться?
— Не откажусь, — Эдельштайн чуть усмехается, поправляет на себе одежду, которая хоть и далека от привычных костюмов, но сидит все так же великолепно, после чего идет вслед за Людвигом.
Они говорят о чем-то до противного обыденном, когда на дороге показывается вдруг взмыленный и явно запыхавшийся Байльшмидт. Он преграждает собой путь в узком коридоре, бешенным взглядом смотрит то на Родериха, то на Людвига, а потом разом приосанивается и ухмыляется как ни в чем не бывало.
— Родерих, можно тебя на пару слов? — уверенности в голосе Гилберта хоть отбавляй, а вот сам Родерих хмурится — он терпеть не может, когда его прерывают на середине разговора.
— Боюсь что… — он хочет уже послать Байльшмидта куда подальше, но в глазах того загорается нечто нечитаемое и очень интригующее.
— Всего пара слов, это важно, — перебивает снова он и смотрит уже на Людвига. — Ты не мог бы оставить нас наедине всего на минуту?
А вот от такой вопиющей наглости Эдельштайн буквально загорается негодованием. Но Людвиг, черт бы его побрал, соглашается и, перекинувшись с Гилбертом парой фраз, уходит, а вот Эдельштайн остается с тем один на один.
— У тебя должна быть очень веская причина, иначе я… — Родерих уже заводит свою шарманку, но Гилберт даже бровью не ведет. Он в два больших шага оказывается рядом, смотрит серьезно и выпаливает буквально на одном дыхании.
— Родерих, я люблю тебя, — слова чеканятся как заученные, а у Эдельштайна разом обрывается дыхание на полуслове, чем и пользуется Гилберт. — Я знаю, что альфы должны быть с омегами и все такое про пестики и тычинки, но все равно предлагаю тебе встречаться, — его взгляд чересчур серьезный, думает Эдельштайн, хочет уже вставить свои пять копеек, наконец, но его снова самым наглым образом прерывают, опустив ладонь на губы. — Не стоит торопиться с ответом. Подумай хорошенько над этим и скажи мне все вечером, — продолжает тараторить он, будто в голове включен таймер, во время которого Байльшмидт обязан уложиться. — А теперь бывай, и хорошего дня.
Он убегает так же быстро как и появляется. Эдельштайн только захлопывает рот, еще ощущая на нем грубую ладонь, и пялится улепетывающему силуэту вслед. Странные люди его порядком интригуют, а такое признание и вовсе из ряда вон. Он в задумчивости спускается вниз, где уже собираются почти все, слушает сетования Оливера на счет Джеймса с Мэттом, что те так не вовремя уехали гулять, а сам зарывается в свои мысли. Разговоры за столом катятся от одного к другому, Людвиг рассказывает что-то слишком заунывное, что становится отличным фоном для размышлений, и лишь к концу застолья Родерих выныривает из своей прострации, когда рядом раздается характерное покашливание.
Рядом с ним расслабленно стоит Доминик, но что-то в его позе порядком напрягает Эдельштайна.
— Хорошего дня, — здоровается с улыбкой тот и вдруг украдкой опускает на стол сложенный лист бумаги. Эдельштайн смотрит с непониманием, а Хедервари лишь наклоняется ниже и шепчет на ухо совсем тихо: — Дашь свой ответ вечером.
Он уходит, не объяснив ничего. Родерих испытывает странное чувство дежавю, когда тянется к листу и разворачивает его. На бумаге аккуратными буквами выведено признание и предложение встречаться. Эдельштайн сглатывает, торопливо комкает лист под удивленным взглядом Людвига и со злостью впивается вилкой в тортик.
— Клоуны чертовы, — шипит он. — Устроили тут спектакль… Ответ им вечером подавай! — он продолжает шипеть, отламывая кусочек ни в чем не повинного бисквита, а Людвиг вскидывает бровь:
— Что-то случилось? — уточняет он.
— О да, случилось, — кивает Эдельштайн и с важным видом отправляет лакомство себе в рот.
И хоть в данный момент он искренне злится, ответ у него уже готов абсолютно точно.
***
— Точно не устал? — Мэтт задает этот вопрос в очередной раз, а секундой позже чувствует, как в затылок врезается снежок.
— Спросишь это еще раз, и я столкну тебя в сугроб, — фыркает сзади Джеймс и угрожающе усмехается.
Вообще он кривит душой, подобная забота с какой-то стороны даже приятна. А если учитывать что и сама прогулка прошла более чем хорошо… Уильямс, признаться, подобного не ожидал. Ему казалось, что с Мэттом уже на десятой минуте обязательно должно стать скучно, вот только тот умудрялся не только поддерживать любые темы, но и самостоятельно рассказывать весьма интересные истории. И все это несмотря на достаточно быструю езду по лыжне.
Джеймс и сам не успел заметить, как они добрались до озера, как успели прогуляться там, поиграть в снежки, а теперь уже и виднеется впереди коттеджный поселок. Время пролетело совсем незаметно, а Мэтт даже и не думает надоедать, не говоря уже о том, что Джеймс не прочь был повторить такую поездку.
— Как будто я мало в сугробах валялся, — бурчит в ответ Мэтт, хотя на губах лежит улыбка.
Он и правда весь в снегу с ног до головы — Джеймс постарался, но Уильямса это не напрягает абсолютно. Напротив, он даже рад подобным заварушкам, рад играм в снежки и морозному воздуху, который щиплет за щеки. Приближение коттеджей даже немного расстраивает, но после нескольких часов на морозе все же стоит погреться.
Они тормозятся у нужного дома минут через десять и наспех стягивают с себя лыжи, не упуская возможности еще побросаться снежками друг в дружку. Мэтт заливисто хохочет, а Джеймсу даже нравится этот смех, да и сам он смеется. Уильямс не очень осознает, в какой момент притягивает вдруг резко к себе Мэтта за шарф и целует в ледяные губы. А когда понимает, лишь углубляет поцелуй и нахально усмехается смущению того.
— Не будь неженкой, Уильямс, и не забывай, что ты мой парень, — шепчет он горячо в губы. Мэтт только растерянно кивает, и черт знает, от мороза горит румянец на его щеках или от смущения.
Он говорит что-то про лыжи и бредет в подсобку, а Джеймс запоздало замечает в окне мелькнувший силуэт своего дяди. В голове ненароком мелькает мысль, что теперь придется объясняться, но отчего-то Джеймса это совсем не пугает.
***
— Так вот значит, кто тебе нужен был? — Оливер тянет это слишком слащаво, что у Джеймса невольно сводит судорогой челюсть. — Малыш Джей, неужели ты, наконец, внял моим словам?
— Вовсе нет, — Джеймс ожидал подобного, а потому, едва оказавшись рядом с дядей, лишь нахально плюхается перед ним на диван и скрещивает пальцы на руках. — Мы с Мэттом просто поспорили, — пытается увильнуть он, но взгляд Оливера слишком внимательный и пронизывающий насквозь.
— Поспорили, значит? — он тянет это елейно и нараспев. Джеймс иногда просто ненавидит эту манеру разговора. — Так значит, поцелуи теперь входят в споры, — Оливер прощупывает почву, Уильямс слишком хорошо знает эту его черту.
— Поцелуи входят в понятие отношений, — усмехается Джеймс. — А Мэтт теперь мой парень по нашему спору, так почему бы мне не воспользоваться этим? — от его слов тянет весомым, почти физически ощутимым холодом. Оливер разом перестает улыбаться и становится слишком серьезным.
— То есть ты ничего не испытываешь к нему? — уточняет Керкленд, надеясь еще, что его воспитанник просто неправильно выразился и на деле все куда приятнее, чем звучит.
— Именно так, — вопреки ожиданиям, кивает Джеймс. — Я хочу вывести его на чистую воду и не более.
Оливер смотрит почти с болью на Уильямса и тяжело вздыхает. Иногда он жалеет, что появился в жизни Джеймса так поздно и не смог предотвратить некоторых неприятных моментов в ней. Жалеет, но изменить этого никак не может, хотя пытался уладить все уже не единожды.
— Играть чужими жизнями нехорошо, Джей, — тихо звучат слова Оливера в повисшей тишине.
— Я не заставлял его идти на это, — пожимает плечами Уильямс. — Если захочет, всегда может уйти. И будь уверен, именно это и произойдет, — без сомнений отрезает он.
— Смотри, как бы такая игра тебе не аукнулась, — Керкленд лишь качает головой.
Джеймс хочет было уточнить, что тот имеет ввиду, но дядя лишь качает головой и переводит разговор в другое русло. Оливер слишком хорошо знает, что пока Джеймс сам не наступит на грабли, ни за что не поверит словам и предупреждениям.
***
— А если он отвергнет обоих? — Гилберт резко разворачивается на пятках и нарезает по комнате очередной, тысячный уже, наверное, круг.
Доминик смотрит на его мельтешения с долей скепсиса и тяжело вздыхает — Байльшмидт ведет себя так едва ли не с самого утра и это уже порядком нервирует. Он вдруг поднимается со своего места и хватает Гилберта за руку, заставляя остановиться.
— Хватит, — голос Хедервари звучит достаточно твердо, хотя он и сам порядком переживает. — Что сделано, то сделано, перестань мельтешить.
Гилберт вырывает ладонь и обиженно смотрит, но все же садится напротив и вздыхает. Он похож сейчас на побитого пса, хотя вряд ли кто-либо кроме Доминика это мог бы заметить. На губах Байльшмидта вечная ухмылка, в позе нет напряжения и только взгляд тревожный и потерянный. Таким же Гил был, когда его отвергла первая любовь — Хедервари тогда первым потащил друга в бар напиваться и забывать нежные чувства.
— Я понимаю, — Гилберт кивает слишком серьезно и смотрит вроде и на Доминика, а вроде сквозь него. — Но знаешь, меня беспокоит скорее не сам ответ Родериха, а его последствия.
— Ты что, боишься встречаться с ним? — Доминик не может сдержать улыбки от столь детского страха, но что-то в виде Байльшмидт его напрягает. — Или боишься, что твою Великую персону затмит моя? — он пытается хоть немного разрядить атмосферу, но Гилберт замирает и словно стекленеет.
Что-то тут не так. Доминик очень хорошо знает эту позу Байльшмидта, когда тот полностью погружается в себя и горит нестерпимым желанием сказать что-то важное. И в отличие от обычной Гилбертовой ерунды, это важное зачастую умудряется выбить почву из-под ног.
— Нам пора идти, — Гилберт все же выдавливает из себя подобие улыбки и спешит подняться и отвернуться. — И Ник…
— Что? — у Хедервари все внутри сжимается от неясного волнения, когда он подходит к другу сзади. Спина того едва заметно напряжена, ладонь уже лежит на ручке, словно Байльшмидт готовится к побегу, а больше всего Доминика напрягает тот факт, что он не видит лица Гилберта, не может прочитать его эмоций.
— Я предложу встречаться тебе, если Родерих нам откажет.
У Доминика перехватывает дыхание, а Гилберт уже толкает дверь и скрывается в коридоре. Хедервари смотрит вслед, думает, не ослышался ли он, а страх холодком ползет по телу. Гилберт Байльшмидт не тот, кто будет шутить подобными вещами. Гилберт Байльшмидт, черт возьми, не тот, кто станет предлагать подобное вообще без чувств. А значит…
Доминик трясет головой и торопится следом. В коридоре они идут в молчании, как на казнь, и в этом молчании нет привычного уюта и спокойствия. Это молчание накалено до предела, а у Доминика внутри расползается червями сомнение. Он любит Родериха и прекрасно это знает. Но Хедервари смотрит на Гилберта, пытается представить, как этот человек исчезает из его повседневности со своими перепалками, домашними делами на двоих, отвратительным и раздражающим характером, и ему становится действительно страшно, а сердце больно щемит в груди. Потому что Доминик не представляет себе жизни без Гилберта и понимает это только сейчас, когда уже признался другому. Просто Байльшмидт уже настолько въелся в собственную жизнь, что Хедервари фактически считает его неотъемлемой частью себя. Гилберт и есть часть его, и в сердце, в жизни и в разуме занимает столь весомое место, что становится откровенно не по себе.
За мыслями Доминик не замечает дороги. Он поднимает голову только когда Гилберт стучится в чужую дверь и когда отступать больше некуда. Впервые Хедервари задумывается над тем, что не прочь отказа от Эдельштайна, но голос того уже звучит из-за двери и приглашает войти.
— Так значит, вы даже сейчас решили прийти вдвоем. Как интересно, — Родерих сидит расслабленно в кресле с книгой в руках и едва ли поднимает взгляд вверх. — Присаживайтесь.
Эдельштайн кивает на свободные места на диванчике и перелистывает страницу. У Хедервари дух вышибает от этого жеста и настолько иррациональной ситуации. Он чувствует себя нашкодившим учеником, но держится статно, присаживается на диван рядом с Гилбертом и ловит его убитый взгляд на абсолютно надменном лице. Видимо в душе Байльшмидта то же смятение, что и у него самого. От мыслей отвлекает шорох книги, а следом и вцепившийся, изучающий взгляд Родериха. Любимый взгляд, от которого веет недосказанностью и недоступностью. А рядом по-своему родной Байльшмидт. Доминику завыть хочется от того, насколько в данный момент разрывает его душу, когда он не может определиться, с кем бы предпочел остаться и когда ждет решения своей судьбы. Из них троих спокоен, кажется, только Эдельштайн, и то Хедервари прекрасно видит, как нервно постукивает тот кончиками пальцев — верный признак того, что Родерих тоже на взводе, хоть и не покажет этого ни за что.
— Итак, — голос Родериха в наступившей тишине натягивает нервы еще сильнее. — Признаться, вы меня порядком удивили оба, хотя это и не отменяет того факта, что поступок был весьма глупым, — сердце пропускает удар и ухает вниз от одних лишь слов. «Глупым» — это режет больнее ножей, но Хедервари вздыхает свободнее — не будет Эдельштайна, но Гилберт точно останется рядом. — А потому я тоже не прочь совершить нечто странное и глупое.
Доминик непонимающе смотрит на Родериха, который неторопливо поднимается с места и откладывает в сторону очки. Он подходит медленно ближе, чуть щурится смотря на обоих снизу вверх и вдруг наклоняется ближе.
— Если хотите встречаться со мной, вам обоим придется очень сильно постараться… — Доминик сглатывает, ожидая продолжения, а Эдельштайн словно нарочно тянет. — Постараться не убить друг друга в совместном проживании. Потому что мне нравитесь вы оба, и я не намерен отказываться ни от одного из вас.
Доминику кажется, что этот чертов мир сошел с ума, когда Родерих тянется за коротким поцелуем сначала к Гилберту, а потом и к нему самому. Оба смотрят слишком ошарашенно на усмехающегося Эдельштайна, но Хедервари думает, что чудеса все-таки случается. Ведь только что его избавили от сложнейшего выбора в жизни. Как, к слову, и Гилберта.
========== Глава 17. Игры ==========
— Я вернусь через пару дней.
— Хорошо, пап.
Дверь тихо закрывается в прихожей, а Мэтт сонно трет глаза и озирается вокруг. Он уже при параде, готов идти на работу, особенно после затяжных каникул, и все же что-то не дает ему покоя. И к гадалке ходить не нужно, чтобы понять, что именно. Мэтт вздыхает, поправляет в очередной раз и так приглаженные волосы, перед тем как подхватить ключи и пойти одеваться.
На улице холодно, но приятно. Мэтт стоит пару секунд на пороге, вдыхает морозный колючий воздух и улыбается сильнее. Он обожает зиму, обожает нелюдимый январь в его белоснежном наряде и с радостью пошел бы сейчас пешком до работы, но, увы, времени в запасе не столь много. Мигают фары машины, Мэттью садится в салон и заводит мотор. Мыслями он все еще в своих каникулах, которые выдались весьма насыщенными и на приключения и на эмоции, а все дело в Джеймсе.
Машина выезжает на дорогу, Мэтт вливается в монотонный поток автомобилей и с улыбкой — без нее просто не может, — вспоминает все прогулки с Джеймсом. Их было не так много, но и этого для Мэтта более чем достаточно, ведь он наконец-то может разговаривать с ним, находиться рядом и проводить время вместе. А еще целовать, хотя здесь инициатива исходит полностью от Джеймса, в конце концов Мэтт прекрасно помнит, что он совсем тому не нравится и наседать с любого рода близостью не намерен. Да и подобная близость для Мэтта не так уж важна.