Он забеспокоился, что его подозрения проявятся на лице, если он будет смотреть на Риттбергера слишком долго. Что-то было неуловимо не так с этим человеком, даже более, чем с его бледными волосами, которые казались практически серебристыми, с его манерой общения, гораздо более дружелюбной, чем у любого другого нациста, когда-либо встреченного Юри; что-то в том, как он долго и по-особенному смотрел на Юри, делало его рукопожатия и прикосновения слишком напористыми. Он пытался найти ответ на эту загадку с тех пор, как впервые встретился с Риттбергером почти полтора года назад.
Если бы дело происходило году в 1937, ленивой осенью в Оксфорде, а не морозной зимой в Берлине, Юри был бы более чем сбит с толку, если бы его к этому моменту еще не пригласили на позднее ночное свидание в мужскую спальню. И если бы дело было в Оксфорде, а Риттбергер являлся бы каким-нибудь высокомерным отпрыском из высших классов Британии, Юри, вероятно, ответил бы «да». Он сомневался, что нацисты зачищали свои рядов от гомосексуалистов настолько эффективно, насколько утверждали, но все равно не мог себе представить, почему уважаемый член НСДАП молчаливо предпочитал японского бюрократа всем возможным мужчинам или почему он так упорствовал, когда Юри прикладывал все усилия, чтобы не отвечать ему.
Возможно, нужно быть осмотрительнее. Здесь таилось слишком много секретов, и не все из них принадлежали ему.
— Боюсь, сейчас я должен уйти в кабинет, — быстро сказал он в надежде, что оба человека ошибочно примут его румянец за остаточный от холода, убрал руку и поклонился. — Герр Риттбергер, Хигучи-сан. Доброе утро.
***
Любому гостю, если они вообще появлялись, жилище Виктора показалось бы очень скудно обставленным. Как бы то ни было, оно ему очень подходило. У него была гостиная с креслом, книжным шкафом и письменным столом, спальня с кроватью и основные кухонные принадлежности для тех дней, когда он не питался в ресторане на углу улицы. Стефан Риттбергер мог носить модные костюмы и водить «Штайр» (2), но за закрытыми дверями Виктору Никифорову не было нужды жить так, как будто он был лучше, чем простые рабочие Германии.
Он уставился на страницу книги, едва улавливая смысл слов. В Берлине нелегко было найти толковое чтиво, не связываясь с рискованным поиском запрещенных книг, но его надежды на то, что поэзия была бы, по меньшей мере, терпимой, основательно разбились о скалы жеманных стихов Агнес Мигель (3), воспевающих славу рождения немецких детей. Но она хотя бы не казалась склонной к дикой ненависти по отношению к евреям, какую штамповало большинство других немецких писателей, одобренных фашистами. А та отвратительная книга Готфрида Бенна (4) послужила превосходным трутом.
Виктор думал о том, чтобы стать поэтом, когда был ребенком — не профессионально, конечно, а в качестве еще одного способа поднятия духа советского народа. Это был еще один способ раскрытия повседневных вещей, чтобы показать сокрытую в них красоту, и в этом поэзия походила на музыку или танец. Возможно, как только война закончится, он снова попробует писать. Сражения могли быть славными, но возрождение страны после изгнания нацистов потребовало бы долгого и тяжкого труда.
Виктор не собирался даже на мгновение представлять то, что может произойти, если нацисты не будут изгнаны, или то, какая судьба постигнет его самого, на грани совершенного одиночества во враждебном городе. От него и товарищей по всей Германии требовалось обеспечить победу социализма.
Виктор вздохнул и отложил книгу, наконец отказываясь от Мигель. В следующий раз в книжном магазине ему придется поискать что-нибудь очень старое — может, какой-нибудь скучный роман о том, как быть еще более скучным фермером в бывшей Пруссии или что-то в этом роде, главное — без разговоров о крови и отечестве. Он встал со стула и, положив руки в карманы, подошел к камину. На его полке стояла маленькая фотография в рамке — единственная вещь, по-настоящему принадлежащая ему и привезенная с собой из СССР. Это была фотография его матери, сидящей в гостиной их родного дома в Ленинграде; на ее губах играла улыбка. Фотография была размытой, но в его памяти сохранились такие яркие и живые воспоминания об этом моменте, что ее качество не имело значения; он по-прежнему чувствовал в их ленинградской комнате запах дерева и дыма, слышал звук ее смеха.
Они все еще могли быть живы, оба — его мать и отец. Виктор не мог сказать наверняка. Все, кого он знал дома, все, с кем вырос, были бойцами, жесткими и сильными, невероятно преданными, начиная со старого Петра, жившего по соседству, который потерял руку, сражаясь с прислужниками царизма, вплоть до крошечного, свирепого Юры, который работал в пекарне своего деда и относился к работе чуть ли не как к военной миссии.
Только благодаря своей матери он вообще мог присутствовать здесь и вести свою собственную войну против немцев далеко за пределами вражеской линии фронта. Более тридцати лет назад Ина Риттбергер оставила жизнь в богатстве и комфорте в Германии, чтобы присоединиться к отцу в борьбе за социализм. Она вырастила его и научила говорить на немецком и русском языках в ожидании будущего, в котором исчезли бы границы между их народами. И она оставила свои дела в Германии завязанными в крепкий узел, чтобы никто другой не смог воспользоваться фамилией Риттбергер и завладеть их финансами. Первое правило шпионажа всегда заключалось в том, что лучшая ложь — это частичная правда. Виктор взял фотографию, позволяя свету отразиться от стекла, скрывая в блике изображение. Люди всегда говорили ему, что он походил на маму — с ее бледными волосами и глазами, полными летнего моря.
— За тебя, мама, — едва слышно произнес он, прикоснулся губами к стеклу и вернул рамку на место, а потом вставил руки в карманы и взглянул на стол.
Ранее на неделе он передавал очередное сообщение, но не встречался с майором Фельцманом лицом к лицу с конца ноября — уже около двух с половиной месяцев. Этот человек жил как призрак, как бродяга, перемещаясь из города в город по всей Восточной Германии. Возможно, в такую мерзкую погоду Виктор смог бы наконец убедить майора позволить ему угостить его горячей едой при следующей встрече.
Он сел за стол, открыл верхний ящик, полный канцелярских принадлежностей и бессмысленной переписки, и скользнул рукой к заднику, а потом прижал пальцы к нужным местам на тонком деревянном шпоне, чтобы открыть второй отсек. Письмо, которое он вытащил, выглядело бы достаточно невинно для того, кто проникнул бы в его дом и, обыскав стол, обнаружил бы в нем различные секретные нычки, но Виктор был уже достаточно хорошо знаком с простым шифром, чтобы не воспринимать смысл, находящийся на поверхности.
«Остаются вопросы в отношении японского пакта о нейтралитете. Подружитесь с Осимой». (5)
Это был старый приказ, но именно он все еще приносил ему беспокойство. Сара очень помогала по любым итальянским вопросам. Помимо незакрывающегося рта Тертака у него были многочисленные источники информации среди венгров. Среди финнов, которых он начал окучивать в прошлом году, все тоже хорошо развивалось. Но на фоне этого, несмотря на то, что японцы всегда проявляли вежливость и хотели угодить, они были необычайно неприступными. Виктор все это время действительно пытался подружиться с Осимой, как только тот вернулся в Берлин.
Возможно, ему нужна была другая тактика. Новый военный атташе, полковник Накамура, был намного моложе и дружелюбнее, и ему, похоже, было приятно привлекать к себе немецкое внимание так же, как Осиме — играть роль болонки для Гитлера. А еще, конечно же, был тот красивый молодой помощник Накамуры… Каждый раз, когда они встречались, Виктор совершенно терял способность концентрироваться на других вещах.
***
Юри повезло, он смог купить подержанный радиоприемник. Новый «Народный приемник» съел бы бóльшую часть его еженедельной зарплаты, и впридачу ни одна из моделей, поступивших в продажу в последнее время, не могла ловить коротковолновые частоты, поэтому владельцы таких аппаратов ограничивались официальными правительственными передачами, которые в силу обстоятельств можно было контролировать. Приемник был настроен на немецкие станции, чтобы ни один из его соседей в здании не подслушал что-то еще, но было что-то успокаивающее в возможности покрутить настройки и немедленно перенестись за пределы Германии.
Какая-то неизвестная, но явно замечательная душа в службе BBC Overseas Service (6) регулярно устраивала джазовые трансляции на французском языке днем по субботам, и музыка создавала фоновый шум, когда Юри сочинял письмо к матери. Это было постоянным упражнением в тщательном дозировании информации. Разумеется, все потенциально чувствительное было бы перехвачено цензурой, а болтать лишнее — все равно что получить черную метку, но в Берлине в его собственной повседневной жизни происходило не много событий, которыми он хотел бы поделиться.
Он сделал глубокую сигаретную затяжку и опустил взгляд на бумагу, исписанную аккуратными иероглифами.
«Дорогая мама!
До наступления весны еще так много дней. Как вы с отцом? К счастью, у меня все хорошо, коллеги очень помогают. В Берлине выпало много снега, но я все еще могу ездить на велосипеде на работу в посольство».
Его мать на самом деле была бы очарована рассказами о его велосипеде. Юри вздохнул и провел рукой по волосам, растрепанные пряди которых свободно повисли около ушей. Бриллиантин (7) по большей части смылся, и жестянка из-под него стояла почти пустой. Еще один пункт, который следовало добавить к списку дел.
«Моя работа по-прежнему очень интересная, и для меня большая честь иметь возможность служить Императору за границей, даже не будучи в армии».
Его мать прекрасно знала, что самая главная причина, по которой Юри занялся дипломатической службой, заключалась в том, что он хотел избежать военной.
«Скажи мне, если хочешь, чтобы я отправил несколько фотографий новых районов Берлина, в которых побывал. Здания там очень интересные».
Ей всегда нравились фотографии Оксфорда: плачущие ивы около моста Магдалены, высокие, арочные окна, или как нежно смотрелся масляно-желтый песчаник даже в не самом четком черно-белом виде.
Иногда ему казалось, что нужно написать еще одно письмо параллельно этому — со всем, что он не мог сказать: «Я скучаю по тебе. Ненавижу свое пребывание здесь, но и дома быть не могу. Я хочу, чтобы война закончилась. А лучше чтобы ее никогда не было. Я не хочу быть таким одиноким».
Ребенком он был достаточно счастлив. Школа была строгой, а программа — трудной, но ему все удавалось хорошо. Когда Юри стал немного старше и начал понимать, что с его влечением что-то не так, потому что чувствовал к другим мальчикам то, что полагалось чувствовать к девушкам, он просто окунулся с головой в учебу и в спорт, чтобы отвлечься от своих физических разочарований с помощью кендо, бега и даже катания на коньках зимой.
Он познакомился с Рюичи-куном как раз на занятиях по кендо и обнаружил, что им обоим хотелось задерживаться после тренировок и вместе познавать нечто другое в темных углах, где никто не мог их увидеть.
А потом появилась Минако-сан, двоюродная сестра его матери, которую в течение большей части своей жизни он знал только благодаря одной костюмированной фотографии — мать настойчиво хранила ее в токономе (8) — и благодаря диким историям, которые всегда о ней рассказывали.
Окукава Минако стала первой японкой, выступившей в балетной постановке в Париже. Та самая Окукава Минако, которая путешествовала по миру, жила в Нью-Йорке и Лондоне. Та самая Окукава Минако, которая не выходила замуж, пока ей не исполнилось почти сорок, и ее мужем стал англичанин. Та самая Окукава Минако, которая однажды написала ему напрямую, как будто Юри интересовался ее гламурной жизнью, и предложила, что, если он захочет получить образование за границей, она и ее английский муж поддержат его при поступлении в Оксфорд.
Может быть, юность, побуждающая к риску в обмен на удовольствия, и толкнула его на этот шаг. Юри уехал и в течение трех прекрасных лет чувствовал себя почти свободным. Он овладел английским языком, выучил немецкий и французский, а также немного итальянского, превзошел сыновей герцогов и баронетов в крикете и даже переспал с несколькими из них. Он проводил долгие каникулы с Минако-сан и профессором Челестино, который переключался между восхищением женой и осыпанием проклятьями кого-то по имени Ферма, а также придумывал замысловатые головоломки для них, чтобы разгадывать за ужином.
Затем Юри окончил институт, вернулся домой, сдал экзамены для работы в гражданской службе, а когда снова попал в Европу, то оказался в Берлине, но весь континент уже был охвачен войной.
Шесть месяцев спустя RAF (9) бомбили аэропорт, в котором он приземлился.
Рюичи-кун женился.
Ворон громко каркнул за окном, вырывая его из мыслей, и Юри посмотрел на часы. Чуть не пропустил! Оттолкнув незавершенное письмо домой на одну сторону стола, он затушил позабытую сигарету в пепельнице и потянулся к радио, повернув переключатель и съехав с прекрасного французского языка диктора в море шипящих помех. Эту частоту он знал наизусть. Постепенно сквозь белый шум просочилась мелодия: несколько простых фортепианных нот. Юри потянулся к ящику стола за особым блокнотом.
____________________
1. Дзимбей — традиционная одежда в Японии, которую летом носят мужчины, женщины, мальчики, девочки и даже маленькие дети.
2. «Штайр» — марка автомобиля. Steyr-Daimler-Puch — австро-венгерская и австрийская компания, существовавшая в 1864–2001 годах, занимавшаяся производством огнестрельного оружия, военной техники, автомобилей, велосипедов, мотоциклов и самолетов. Штаб-квартира находилась в городе Штайр. В 2001 году компания прекратила производство автомобилей.
3. Немецкая поэтесса и прозаик.
4. Немецкий эссеист, новеллист и поэт-экспрессионист, врач. Сначала был сторонником, а затем критиком нацистского режима. Бенн оказал большое влияние на немецкую литературу до-и посленацистского периода.
5. Японский посол в Берлине.
6. Заграничная Служба Би Би Си.
7. Бриллиантин (также бриолин) — косметическое средство для ухода за волосами, придания им блеска и фиксации прически.
8. Токонома — альков или ниша в стене традиционного японского жилища, является одной из четырех основных составляющих элементов главного помещения японского аристократического дома.
9. RAF — Военно-воздушные силы Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии.
========== Chapter 1: Berlin, Part One (3) ==========
— Сигарету, Алеша?
Виктор отмахнулся от предложенной пачки, а майор Фельцман вытащил одну для себя и закурил ее. Наступил март, и погода была приемлемой для того, чтобы двое мужчин вместе сидели в парке и вели учтивый разговор. Виктор натянул шляпу низко на глаза, пряча лицо от других людей, также наслаждающихся первыми признаками весны.
— Моей маме очень понравились твои подарки из Рима.
— Если ей захочется еще, мне будет несложно отправить.
— О, ты же знаешь, как ей нравится получать подарки, — ухмыльнулся Фельцман. Не в первый раз Виктору захотелось узнать, какой была его мать на самом деле. — Но ты же знаешь, что у нее скоро день рождения, и больше всего ей хотелось бы какой-нибудь гостинец из Токио.
Виктор мягко присвистнул:
— Какие экзотические вкусы! До Италии отсюда ведет железная дорога, но из таких далеких мест просто так не достанешь даже маленькую безделушку.
— Но ради нее ты хотя бы попытаешься, да? — Фельцман поднялся, жестом указав Виктору сделать то же самое. — Я замерз, прогуляйся со мной.
Они немного прошлись в молчании вдоль тропинки, посыпанной гравием. Виктор наблюдал за Фельцманом краем глаза. Тот выглядел достаточно собранным для того, чтобы не казалось странным, что он прогуливается с человеком, облаченным в шикарное зимнее пальто Стефана Риттбергера, но было ясно, что их работа истощала его: на лице залегли глубокие морщины, а волосы полностью поседели. Он сутулился, и не только от холода. Фельцман называл Виктора кодовым именем Алеша — герой, ловкач — а Виктор в свою очередь должен был называть его Дедом, и сейчас это имя соответствовало Фельцману как никогда.
Когда они свернули за угол на маленькую аллею, окруженную вечнозелеными деревьями, Фельцман втиснул газету Виктору в руки.