— Кто ты?..
— Просто душа. Призрак, если хочешь, который научился принимать почти материальную форму. И взаимодействовать я не могу лишь с разумными живыми объектами.
— Привидение.
— Точно.
Я начинаю таять, как дымка, а стилеты, подаренные мне тобой, падают на высохшую без дождей землю.
— Прости, — шепчу я. — Зря ты это сделал…
— Но мне это было нужно… — бесцветным голосом отвечаешь ты.
— Ради эксперимента? — усмехаюсь я твоей ухмылкой.
— Нет… — на несколько секунд твои пальцы приподнимают светлую челку, и я вижу цвет твоих глаз… Они прекрасны… — Потому что я этого хотел.
Наши глаза неотрывно смотрят друг на друга, и я понимаю, что ты испугался не призрака. Ты впервые в жизни испугался потери. Так долго сдерживаемые мной слезы наконец бегут по щекам, и, навеки исчезая из этого мира, призрак случайно убитой тобой много лет назад девушки шепчет: «Люблю»… Но ты этого так и не услышал, а самое страшное для меня слово растворилось в пучинах времени вместе с твоей памятью о странной девчонке, так внезапно вошедшей в твою жизнь с просьбой: «Научи меня жить, Бельфегор!» — мечтавшей отомстить тебе за свою случайную смерть, но полюбившей своего убийцу и ушедшей с так и не услышанным тобой признанием. Но ты ведь понял, правда?..
Бельфегор замирает, его глаза стекленеют, а затем он вздрагивает и удивленно смотрит на рассыпанные по земле стилеты.
— С чего они тут валяются? А я думал, что потерял их! Ши-ши-ши, видимо, кто-то всё же их стащил, как я и подозревал… Фран, кто же еще! Прибью эту Лягушку!
Он собирает ножи и идет в особняк Варии, а холодный ветер уносит с поляны перед домом запах ландыша — единственное, что было реально в иллюзорной девушке, чьего настоящего имени Принц-Потрошитель никогда не знал.
========== Все оттенки серого (Хибари) ==========
Скажи, Кёя, почему мир вокруг стал серым? Почему сейчас, лежа на земле и судорожно цепляясь пальцами за алую от моей крови траву, я вижу серое небо, серые деревья, да и трава эта — тоже серая? Почему умерли все краски, Кёя? Потому что я умираю?.. Нет, не поэтому. К смерти я была готова давно. Но почему тогда мир вокруг стал серым?..
Ты стоишь рядом и безразлично смотришь на меня. Ты тоже серый, Кёя… Почему?
— Это конец, травоядное, — бросаешь ты.
— Я знаю, — усмехаюсь я и смотрю в серое небо. Я не могу смотреть на тебя, потому что стоит мне перевести взгляд, и я заплачу впервые в жизни, а я не хочу, чтобы ты видел мои слезы, чтобы думал, будто я слабая… Хотя ты и так считаешь меня травоядным. Так какая разница?
Ты встаешь и бросаешь:
— Не стоило делать этого.
— Стоило, — я с трудом поворачиваю голову и смотрю тебе в глаза со злостью и яростью. — Определенно стоило, и я бы сделала это снова, Кёя.
Ты хмуришься и поджимаешь губы, а руки твои сжимаются в кулаки. Хочешь отправить меня на тот свет экспрессом за то, что назвала тебя по имени? Вперед, всё лучше, чем ползти туда на попутках…
— Ты слишком наглая… для травоядного.
— Это такая жалкая попытка назвать меня хищником, Кёя?
— И не мечтай.
— И не собиралась.
Кёя, ты знаешь, что у серого пятьдесят оттенков? И всё вокруг всё же разноцветное, несмотря на то, что гамма одна. А еще в моем однотонном мире есть и другой цвет. Черный. И это — твоя душа. Она отражается в твоих глазах и смотрит на меня, словно пропасть в вечность. Неужели я добилась от тебя хоть каких-то эмоций, кроме презрения, пусть это и ненависть, Кёя? Неважно, что это столь темное чувство: я счастлива… Я глупое травоядное, и правда…
Острая боль пронзает каждую клеточку тела. Переломанные кости, разорванные органы — они болят не так сильно, как искалеченная душа. Скажи, Кёя, почему мир стал серым, а твои глаза — нет?..
— Ты странная. Не цепляешься за жизнь, но и в могилу не спешишь. Ты не боишься.
— Не спорю. Меня всегда считали странной.
— Зачем ты это сделала?
Неужели тебе и правда интересно? Похоже, да — я вижу интерес во тьме твоей души.
— Потому что хотела, — усмехаюсь я, с вызовом глядя тебе в глаза.
— Умереть? — саркастично вопрошаешь ты.
— Нет. Увидеть эту тьму.
Чернота твоей души поглощает меня, ты неотрывно смотришь мне в глаза, садишься на корточки и резко дергаешь за волосы.
— Увидела? — злой голос, а глаза слишком близко…
— Да, — слабо улыбаюсь я и отпускаю темно-серую траву. Сломанные пальцы касаются твоей щеки, оставляя на ней темный след. Ты хмуришься и поджимаешь губы, отпуская мои волосы. Я опускаю руку. Это было последнее движение. Прощай, Кёя, сейчас серый цвет исчезнет: меня поглотит чернота ночи, давно уже захватившая в плен твою душу.
— Зря ты это сделала, — я уже не вижу тебя, а голос доносится сквозь толщу песка, насыпанного в плавящийся от боли разум. — Лучше бы ты просто подошла ко мне и сказала…
Что? Подошла?.. Последним усилием выныриваю из темноты и вижу твое лицо. Черные глаза, в которых мелькает грусть, и чуть приподнятые в печальной полуулыбке уголки губ. Ты всё понял.
— Прости… — шепчу я, и темнота накрывает с головой.
Зачем я пришла в старшую школу Намимори? Зачем искала тебя? Я хотела понять, почему ты меня презираешь. Я хотела увидеть хоть какие-то эмоции на твоем лице, кроме вечного пренебрежения… Почему я не сказала? А что бы изменилось, Кёя? Ты уважаешь только сильных хищников, таких, как ты сам, потому я и вызвала тебя на бой. Сказала, что хочу убить. Бред, конечно. Я никогда не смогла бы победить тебя, но какая разница умирающему от рака: загибаться в течение года от боли или умереть от руки любимого на этот самый год раньше? Ведь конец один — могила. Разница есть, но не такая, как многие думают: так я хотя бы смогла увидеть твою улыбку, на которую и не рассчитывала. Ты ведь больше не презираешь меня, Кёя, а это для меня главное…
Боль уходит, а в абсолютной черноте я вижу лишь сияющего белым светом Главу Дисциплинарного Комитета Намимори, который едва заметно улыбается и шепчет одно единственное слово. «Хищница». Спасибо, Кёя… О большем я и не мечтала. А знаешь, тьма, окутавшая твою душу, не уничтожила ее, не окрасила в черный — она белая, кристально-белая, Кёя. И этот баланс — твоя душа и стена, за которой ты ее спрятал — рождает тот самый, страшный, безликий, пустой серый цвет. Этот цвет — то, каким ты видишь мир сквозь призму темноты, защищающей твою душу от внешнего мира. Ты пустил меня сквозь нее в последний миг моей жизни и показал свою искреннюю улыбку. Показал свою душу, потому что хищников ты уважаешь, Кёя, а значит, ты уважаешь и меня. Спасибо…
Чернота становится абсолютной. Все чувства исчезают. Белая вспышка, и всё, что остается в моей памяти, — печальная улыбка и единственное произнесенное тобой слово. Я больше не травоядное, Кёя, спасибо тебе за это… А серого цвета после смерти нет, как и черного. Здесь всё сияюще-белое, как твоя душа, и даже тебе не придется прятаться и закрываться. Я дождусь тебя здесь, в этом белом мареве, и когда ты придешь, я смогу сделать то, чего не могла сделать при жизни. Подойти к тебе и сказать, что серого цвета нет — это лишь иллюзия, которую мы выдумали, чтобы спрятаться от боли. Ты — от боли, что люди могут причинить, подойдя к твоей душе. Я — от боли, которую причинил мне ты, убив меня без единой эмоции. В нем потому пятьдесят оттенков, что мы хотим видеть мир красочным, несмотря на его однотонность. Но, Кёя, после смерти серого цвета быть не может, как не может здесь быть и боли. Я дождусь тебя и скажу об этом, и тогда ты сможешь улыбнуться по-настоящему — широко и открыто. Как никогда не улыбался при жизни…
========== Она не любила… (Бьякуран) ==========
Она не любила зефир. Она не любила белый цвет. Она не любила улыбаться. Но она любила его. За что? Ведь его привычки казались ей абсолютно бредовыми. Но ведь любят не за что, а вопреки… И она просто продолжала каждый день улыбаться. Улыбаться ему. Надевать ненавистную белую форму. Для него. И есть приторно-сладкий, отвратительно-мягкий зефир. Потому что его ел он. Вот только он не видел ничего, кроме очередной последовательницы, одетой в форму Уайт Спелл, мило улыбающейся ему, как все, и любящей зефир его любимой марки. А как иначе? Разве можно не любить этот деликатес, да и вообще, мечтать о темных одеждах и слезах на глазах? Ведь гот — это нечто настолько далекое от гениального Бьякурана Джессо, что даже думать об этом не следует! Вот только… далекое ли?
Она, как обычно, наденет белую форму, натянет фальшивую маску со лживой улыбкой, возьмет с полки пачку зефира, от которого ее уже тошнит, и выйдет в коридор ровно в тот момент, когда он обычно направляется на прогулку по штаб-квартире. Всего секунда, и всё в ней преображается. Она видит его улыбку и сама улыбается искренне, она видит его белые волосы и понимает, что это лучший цвет на свете, ведь он содержит в себе весь спектр. Она видит, как он ест то же лакомство, что и она, и приторный вкус становится вдруг дивным нектаром. Вот только этот миг пройдет. Как пройдет мимо нее и наваждение, с которым она тепло поздоровается и будет счастлива лишь оттого, что он ей чуть шире, чем секунду до этого — своим мыслям, улыбнулся. Он пойдет дальше, а она будет отчаянно бороться с желанием обернуться, но зачем? Ведь он сам никогда не обернется, а значит, и ей этого делать не нужно. Потому что боли в ее жизни и так слишком много. А вечером она вернется в свою родную, но ненавистную комнату с белыми стенами, ляжет на заправленную белым покрывалом постель и наконец перестанет улыбаться. Маска рухнет на пол, разлетевшись тысячью осколков, и одинокая слезинка, никому не нужная — даже самой себе, такая же, как и она сама, скатится по щеке и упадет на осколки фальшивой улыбки. Как это глупо — каждый день ждать единственный миг, ради которого ломаешь саму себя. Свою душу, свою жизнь, свою натуру… Но ведь именно в эти мгновения она живет. И если их не станет, она будет просто существовать. Одинокая, никому не нужная и всеми забытая. Как та слеза, что упала на разбитую улыбку. И так будет продолжаться каждый день — она верит в это, потому что, несмотря ни на что, она всё же хочет жить, хочет видеть его улыбку и улыбаться сама — по-настоящему, тепло и от всего сердца. Вот только ему это не нужно, потому что он о ней даже не подозревает — ни о ее существовании, ни о ее мечтах.
Однажды она, как обычно, выйдет в коридор, но на том самом месте его не встретит. Она подождет пять минут, десять, а потом кинется искать его: вдруг с ним что-то случилось, вдруг штаб атаковали, вдруг он уехал и… бросил ее? Нет, бросил их всех, но это ведь ее не волнует, и ей кажется, что бросил он именно ее, потому что остальные за его спиной язвительно смеялись, называя его гениальным психом с дурацкими причудами. Вот только для нее это были не причуды, а смысл жизни, потому что он не может быть другим, равно как и она уже не сможет жить иначе. Она пробежит по коридору и увидит, что дверь в его комнату не заперта. Шаг — и пустота.
Абсолютная пустота.
Маска с натянутой улыбкой, скрывавшей безумное напряжение, падает и разбивается, но и слеза ее уже не омывает. Слезы высохли. Она лишь смотрит пустым взглядом на то, как на его коленях сидит какая-то девица в белом, и он кормит ее зефиром, даря ей ту самую, теплую улыбку, которая лишь чуть шире, чем его обычная усмешка собственным мыслям. Больно? Первый миг. А дальше — всё равно. И нет уже ни боли, ни раздражения, ни обиды. Только пустота и бессмысленный взгляд, заменивший фальшивую улыбку. А ведь она хотела улыбаться для него по-настоящему… больше не сможет. Душа ее улыбаться разучилась, а тело лишилось маски навечно, ведь ее кончину не оплакивали.
Вот и всё. Занавес задернут, а актеры уходят со сцены. И она уйдет. Уйдет в свою комнату. Снимет ненавистную белую униформу и наденет черный классический похоронный костюм с черной рубашкой и черным галстуком, черным ремнем и черными туфлями. Пройдет в ванную, покрасит белые волосы давным-давно купленной и спрятанной на дно чемодана черной краской. Подведет глаза черным карандашом и сделает яркий готичный макияж. А затем выбросит весь зефир в мусоропровод и, не взяв из своей комнаты ни единой вещи, выйдет в коридор.
Вторжение? Атака? Нет, ну что вы! Просто гот решил отказаться от масок и показать миру себя. И она покажет. Ведь она отличный воин. Но надолго ее не хватит, потому что боль сожгла силы, а пустота их породить не может. И дойдя до гостиной, она просто сядет на диван, а перед ней встанут бывшие коллеги.
«Кто ты?», «Чего ты хочешь?» — это глупые вопросы. Она та, кого они не знали, потому что не хотели знать. А хочет она лишь одного — отправить тело вслед за душой. Она не считала себя особенной. Вовсе нет. Она считала себя такой же, как все, и думала, что Бьякуран Джессо принадлежит всем одинаково и никто не имеет права монополизировать его. Так было проще… Вот только она ошибалась. Потому что он не принадлежит вообще никому. Но она поняла это слишком поздно.
Она не ответит на вопросы, а когда на нее направят оружие, просто безразлично посмотрит на противников, ведь Пламени Предсмертной Воли у нее уже не останется, так же, как и желания бороться. И тут она увидит его. Та же улыбка, те же белые волосы, тот же пакет зефира. И ничто не свидетельствует о недавней сцене. Да и была ли та вообще?.. Да, была. Потому что она не сошла с ума и может отличить явь ото сна. От кошмара без права на пробуждение.
Он посмотрит на нее и, улыбнувшись, задаст всего один вопрос:
— Чего ты хочешь?
Хочет? Нет. Она уже ничего не хочет. У нее просто есть цель. И она ее добьется. Потому она встанет и медленно подойдет к нему. Остальные не посмеют помешать, повинуясь короткому взмаху его ладони. Она исчезнет, и это будет правильно, ведь она сумеет сохранить в памяти светлые моменты, а не лавину боли. Она ведь всегда была сильной. Просто сильные люди ломаются обычно без возможности восстановления…
— Убить тебя, Бьякуран, — усмехнется она, впервые назвав его по имени, впервые солгав ему, и эта ложь почему-то отзовется болью в ее душе.
— Что ж… — улыбнется он, и в следующий миг произойдут сразу две вещи. Ее сердце пронзит тот, кого она боялась потерять, а в комнату вбежит один из тех, с кем она когда-то перекинулась больше чем просто парой фраз. Тот, с кем она когда-то общалась. Тот, кто узнал ее, несмотря на кошмарный макияж, скрывавший треть лица.
— Она из наших! — крикнет он, но будет поздно. На краткий миг улыбка слетит с губ Бьякурана, а затем снова засияет. К чему расстраиваться, раз его подчиненная была столь слаба? Раз она не сумела защититься, она ему больше не нужна…
А она будет до самого конца смотреть на эту улыбку и отвечать ему своей, почему-то вернувшейся. Настоящей. Секунды застынут для нее в вечности, а когда она упадет, и темнота, такая желанная, начнет накрывать с головой, она почувствует на щеках его пальцы и услышит мягкий голос:
— Она плакала. Черный ей не идет.
На щеках застынут черные дорожки потекшей туши, а слезы высохнут. Темнота проникнет в душу и окутает ее плотной пеленой. А когда она вновь распахнет глаза, там, на небесах, она поймет, что всё вокруг — сияюще-белое, и ей понравится этот цвет. Потому что он был последним, что она видела перед смертью. Потому что он был последним, чему она улыбалась. Потому что он был последним, чему она показала правду о себе. Последним и единственным, ведь белый цвет — это всё же Бьякуран Джессо, а значит, она не может ненавидеть его. Она может лишь улыбаться ему. Улыбаться сквозь слезы, потому что только так, со слезами на глазах, ее улыбка — настоящая, а не фальшивка. Но он не вспомнит ее, ведь раньше она всегда сдерживала слезы, а вот в последний раз не сумела. Потому что улыбаясь в последний раз, она не притворялась абсолютно ни в чем. И она сядет на пушистое белое облако, закроет глаза, вновь улыбнется, а по щеке ее скатится одинокая слезинка и упадет к ногам Бьякурана, гуляющего по саду, каплей дождя. Не на щеку. Не на волосы. Не на белую форму. К ногам. Как и всегда… Потому что любить и ненавидеть — это искусство, но в конце что-то одно всегда побеждает. И она свой выбор сделала. Давно уже сделала. Поскольку ненавидеть белый цвет она всё же не в состоянии. Ведь его душа, наверное, тоже цвета снега…
========== Слова (Фран) ==========
Слова. Одни слова. Как же я их ненавижу… Знаешь, когда ты молчишь, ты похож на фарфоровую куклу — прекрасную, изящную, но… абсолютно холодную. И я смотрю на тебя издалека, грустно улыбаясь и в тайне восхищаясь пронзительным взглядом зеленых глаз, с безразличием и укором смотрящих в бескрайнее голубое небо. Знаешь, ты ведь только внешне плюешь на всё. В твоей душе — я верю в это — чувства всё еще живы, но… ты не показываешь их. Почему? Просто потому, что не хочешь, чтобы их ранили.