Эли снова что-то промычал, но повиновался. Он просто не мог не повиноваться. Он – слабее, всего лишь никчемный омега с R-уровнем редукции, которому приказывала особь с более сильной ментальной волей. И запечатление высокородного не уняло пыл альфы, который чувствовал, что сейчас, в этот момент, Эли принадлежит ему и только ему, а, значит, он может делать с ним все, что пожелает. А альфа желал только одного – спустить в этот чудный ротик, затолкав свой член поглубже в столь развратную и опытную глотку.
Ещё несколько остервенелых толчков, и Макмайер с силой вжал лицо омежки в свой пах, рыча от удовольствия разрядки и чувствуя, как его плоть, как он того и желал, пульсирует в горле мальчишки, изливая горячее семя. Эли задергался, но Коул только сильнее сжал его волосы, заставляя глотать. И омежка глотал, судорожно, задыхаясь, а альфа рычал и фыркал от удовольствия, чувствуя, как из него высасывают всю порцию спермы, до капли, ещё и язычком облизывают, словно этого было недостаточно, чтобы насытиться.
Последняя послеоргазменная судорога прошлась по его телу, и Макмайер откинулся на спинку кресла, таки расцепив пальцы и позволив омежке отстраниться. Конечно же, этого было мало, чтобы унять гон распалившегося альфы, и, если Нойманн не появится здесь и сейчас, придется удовлетвориться тем, что есть. Он трахнет этого омежку, заполнит его попку так же жадно и властно, как только что заполнял его ротик и повяжет его, чтобы высокородному было больно, чтобы он понял, как это, когда с тобой играют. Неужели он всегда был таким похотливым и развратным? Альфа даже хмыкнул, совершенно спокойно отвечая на этот вопрос. Да, он всегда был таким, ведь от сына Джулиана Моргана иного и не стоило ожидать.
Приоткрыв глаза, Макмайер покосился на застывшего у его ног омежку. Тот шмыгал носом, явно сдерживая слезки, и вытирал перепачканный слюной и спермой рот рукавом рубашки. Меленький омежий член, даже несмотря на столь откровенное унижение, все ещё призывно топорщился, истекая смазкой. И что-то защемило в его груди, притупив жар гона. Нет, не сожаление, не жалость и не снисхождение. За свой поступок не было стыдно – он сделал то, что хотел, то, что ему позволили сделать, но и оставлять мальчишку вот так, дрожащего и униженного, так и не получившего удовольствие, ему не позволяли альфьи инстинкты.
- Эли, - позвал мальчишку Макмайер, подаваясь вперед, - ляг на спинку и раздвинь ножки, - Коул улыбнулся, видя, как испуганно дернулся мальчишка, явно не ожидая, что альфа пожелает чего-то большего, чем минет, причем так быстро. – Я тоже хочу сделать тебе приятно.
Омежка ничего не ответил, просто кивнул и сделал то, что ему велели, медленно, с изящностью, откидываясь назад, сперва судорожно сжимая коленки, но после, словно почувствовал, что опасности нет, слегка развел ножки в стороны, едва-едва, но достаточно для того, чтобы альфа мог его хорошо рассмотреть. Макмайер задохнулся – Эли был прекрасен везде, и ласкать такого омежку хотелось без остановок, до исступления и молитвенных криков. Маленькие, поджавшиеся яички, гладкая промежность и влажная, сжавшаяся дырочка. Малыш тоже хотел его, и альфа не собирался ему в этом отказывать.
Торопливо сбросив куртку и рубашку, Макмайер поднялся с кресла, а после опустился между ножек омежки, осторожно разводя их в стороны. На этот раз Эли не смотрел ему в лицо, только беспокойно покусывал губки и трепетал. Его плоский животик дрожал, а грудь быстро вздымалась, и Макмайер припал к заманчивым бусинкам сосков, лаская их языком и успокаивающе поглаживая бока мальчишки, чувствуя, как от него исходят ментальные волны страха и желания. Он хотел поцеловать его в эти пухлые губки, собрать с них вкус собственного семени и проникнуть в его ротик языком, вылизывая самые чувствительные местечки, но не сделал этого, понимая, что столь интимные прикосновения позволены лишь Люциусу, который вверил ему тело своего любовника, но не его сущность.
Омежка заметался под ним и выстонал какую-то невнятную просьбу, но Коулу большее было и не нужно. Он и так чувствовал, что Эли на пределе, что его ласки уже болезненно-сладкие, а поцелуи обжигающие. Чмокнув мальчишку в заманчивую тазовую косточку, альфа скользнул языком ещё ниже и, чуть помедлив, накрыл аккуратный омежий член губами, сразу же беря его в плотное кольцо быстрого темпа.
Эли закричал. Он кричал на одной, высокой ноте, цепляясь пальчиками за ворс ковра и вскидывая бедра, толкаясь в его рот так же жадно, как он сам толкался в его ещё пару минут назад. Альфа ему это позволил. Омежий член был небольшим и полностью помещался у него во рту, позволяя ласкать его ещё и языком, в то время как пальцами он поглаживал соски омежки, сжимая их, перекатывая и оттягивая, причиняя сладкую боль.
Много времени и не понадобилось – Эли был слишком возбужден и нетерпелив, выгнувшись и кончив ему в рот, сотрясаясь в сладких волнах оргазма. Макмайер проглотил сладковатое омежье семя, посасывая и облизывая опадающий член, а после с громким чмоком выпустил его изо рта, отстраняясь и наблюдая за тяжело дышащим мальчишкой, скользя взглядом по его телу и жадно рассматривая его открытую, пульсирующую дырочку, из которой вытекала липкая смазка. Его собственный член снова стоял колом, и Макмайер поспешил избавиться от неуместных брюк и белья, понимая, что если сейчас в их с Эли игры не вмешается Нойманн, то эта узкая дырочка будет заполнена его плотью до самого узла, а после, когда малыш будет метаться в беспамятстве, он протиснет в его попку и узел, повязав мальчишку.
- Правда, он хорош? – раздалось над головой, довольно и с легким превосходством, словно этот человек ожидал увидеть именно это. Макмайер вскинул голову и сразу же, обессилено, осел на пол, с обожанием смотря на обнаженного Люциуса.
Омега был прекрасен в своей наготе. Его тело было совершенно: тонкое и гибкое, как у всех омег, но при этом сильное, с видимыми узлами мышц и заманчивыми кубиками пресса на животе. Смоляные волосы свободно струились по плечам, поблескивая серебром, глубокие глаза в обрамлении темных ресниц смотрели прямо на него с затаенным желанием, а губы изогнулись в снисходительной улыбке, демонстрируя, что он позволяет альфе рассматривать себя и наслаждается этим.
- Ты – бог, - прошептал Коул и опустил глаза ещё ниже, задыхаясь от увиденного. Люциус был возбужден и не скрывал этого. Его, к слову, приличных размеров член, увитый венами, с обнаженной головкой призывно поднялся, возвышаясь и соблазняя, а по стройным ногам медленно стекали омежьи соки.
Теперь все стало на свои места. Макмайер, даже не понимая, что он делает и каким инстинктам следует, опустился на четвереньки, подползая к ногам омеги и утыкаясь носом в его лодыжку, поднимаясь выше, скользя и вдыхая столь соблазнительный, завораживающий, лишающий воли аромат. У Люциуса была течка. Он тек и желал его, альфу, позволяя его ментальным виткам клубиться у своих ног, а самому мужчине наслаждаться его запахом и телом. Аромат спелой вишни забивал ноздри и проникал в самое сердце сущности. Он хотел этого омегу до скулежа. И скулил, как сучка, выпрашивая ласку.
- Славный альфа, - Нойманн, словно щенка, потрепал его по волосам, скользнул своими точеными пальцами по скуле и ухватил его за подбородок, вынуждая запрокинуть голову. Наверное, что-то такое было в его глазах, потому что омега улыбнулся ещё более располагающе, а после просто оттолкнул от себя, медленным шагом направляясь в спальню. Нет, высокородный не отверг его. Наоборот, он приглашал и заманивал. И Макмайер поднялся, чтобы на подгибающихся ногах последовать за Люциусом, совершенно позабыв о втором омеге, который так и остался лежать на ковре в гостиной.
В просторной спальне практически не было мебели: только большая, словно созданная для грешных утех, кровать, два торшера у изголовья и комод, - но альфа заметил это вскользь, жадно, с обожанием и вожделением смотря только на Нойманна. Сейчас для него существовал только Люциус и его запах. Казалось, весь мир пульсировал перед глазами, расходясь волнами от средоточия, которым был этот высокородный омега. О каких незыблемых понятиях, о каком Долге, Служении и Нравственности можно думать в тот момент, когда альфу раздирали инстинкты, оказавшиеся не просто сильнее, а важнее, востребование, назидательнее, нежели искусственные рамки цивилизованного общества Homo memoratrices.
Но Люциус словно больше не замечал его присутствия, ничем, даже слабым витком биополя, не показывал, что заинтересован в нем, как в альфе и партнере, даже не взглянул на него, остановившись возле кровати, будто над чем-то задумался. А ведь у этого омеги сейчас был пик течки – в этом не позволял усомниться его запах ароматной, спелой вишни – но столь плотно и цепко контролировал себя, что его выдержке можно было разве что позавидовать. Да он с ним около получаса вел светские беседы, при этом пусть и не настойчиво, но все-таки подавляя своей ментальной волей, более того, этот омега смог обуздать собственные инстинкты, находясь в непосредственной близости не просто с альфой в гоне, а рядом со своим возлюбленным, на котором стояла его метка. Только за одно это Макмайер готов был превозносить Люциуса и поклоняться ему как древнему божеству.
Но, похоже, Нойманну его поклонение было ненужно, как, по сути, и его тело. Омега предельно четко и ясно дал понять, что от него, Коула Макмайера, слабого альфы, требуется, и на что ему не стоит рассчитывать. Макмайер это понимал и принимал, но его альфьи инстинкты, инстинкты самца и какого-никакого, но все-таки доминанта брали свое, превращая гон и течку двух особей в борьбу приоритетов и желаний. Впервые ему захотелось не только поддаться, но и повергнуть, чувствуя, что победителем в этой борьбе будет тот, чья человеческая воля более сильна.
Утробный рык вырвался из горла альфы, а после он позволил пылу гона на миг завладеть его телом, сущностью и разумом, потому что иначе он бы не смог переступить себя и пойти против воли высокородного, тем более, не смог бы противостоять его ментальному напору, который усилился в тот же момент, когда его руки коснулись точеных бедер. Макмайер повалил омегу на кровать, чувствуя, как трещит его собственное биополе под напором негодования более сильной особи, но лучше уж пасть к ногам Нойманна поверженным, чем сдаться вообще без борьбы.
Омега сопротивлялся, но высокородность предопределяет только ментальную силу, а не физическую, а физически Макмайер был сильнее, довольно порыкивая от понимания этого, а то, что его биополе было практически разодрано в клочья, казалось не таким уж и важным. Не убьет же его омега, в конце-то концов, а кости ему ломали уже не раз. А если и убьет… Что ж, по крайней мере, его альфьей смерти будет привкус вишни на губах.
Кожа Люциуса, и правда, имела вкус вишни. Он целовал дергающиеся плечи, прижимая руки омеги к постели, впивался зубами в загривок партнера, на полную грудь вдыхая его запах, скользил языком по цепочке позвонков, собирая этот божественный вкус и насыщаясь им, а член распирало от желания, такого неистового и страстного, что альфа опасался постыдно обкончаться лишь от этих прикосновений.
Оказывается, поддаваться гону – это сладкое безумие, а напускное сопротивление омеги только ещё больше распаляло альфу, обрушивая на него волны страсти и желания. Почему напускное? Макмайер фыркнул куда-то между острых лопаток, выпирающих на выгнувшейся спине, словно крылья. Да потому, что если бы высокородный действительно хотел его отвергнуть, он бы не барахтался под ним, с каждым жадным поцелуем все выше подымая свою упругую попку, слегка виляя бедрами, явно пытаясь потереться о его восставшую плоть, а смел бы его мощной ментальной волной, переломав хребет. Люциус тоже его хотел – об этом говорило не только его все поддающееся тело и даже него пока что едва слышные стоны, а его биополе, опутывающее альфу прочными ментальными нитями, притягивая к своему носителю ещё ближе, словно впечатывая его в омегу и уж точно не позволяя отстраниться и оборвать столь жадную и напористую ласку.
Болезненно прикусив кожу на пояснице омеги, что след сразу же налился багровым, Коул стал на колени, резко дернув бедра омеги на себя так, что тому таки пришлось принять коленно-локтевую позицию, уткнувшись лбом в постель. Теперь он не удерживал руки высокородного, и тот с легкостью мог его оттолкнуть, отползти, уйти от прикосновений, да хоть ногой его лягнуть, но Нойманн только ещё сильнее прогнулся в пояснице, оттопыривая попку, словно демонстрируя альфе свое обнаженное, заманчивое великолепие. А после Макмайер заметил взгляд омеги, брошенный на него из-под густой россыпи волос, жадный и затуманенный похотью, блестящий от вожделения и подернутый страстью, и его губы озарила улыбка предвкушения. Похоже, именно этого добивался Нойманн – не покорности, как он думал, а истинного, альфьего бунта, который сжег бы их обоих в неистовости жаркого, шального, безумного секса.
Он с силой смял ягодицы омеги в своих ладонях, разводя их в стороны, а после подался вперед и, словно играючи, лишь кончиком языка провел по влажной, блестящей от смазки ложбинке. И услышал стон. Такой проникновенный, пока ещё приглушенный, но уже сейчас выдающий то, чего желал высокородный. И Макмайер не смог отказать этому призывному стону. Нет, не потому, что своей ментальной волей высокородный приказывал ему не останавливаться, а потому, что это был Люциус – омега, которому он принадлежал целиком и полностью, отдав ему не только свое тело, но и свое сердце, и сущность, не пав, но умоляя своим рвением о запечатлении.
Омега был сладким и желанным. Коул ласкал его дырочку кончиком языка, скользя сильной ладонью по бедру брюнета, сжимая и отпуская, разводя ноги Люциуса ещё шире и аккуратно сжимая поджавшиеся яички, от чего Нойманн, похоже, получал бесстыжее удовольствие. Собственный член ныл и пульсировал, и альфа ещё более остервенело припадал к истекающей смазкой дырочке омеги, проникая языком в его тело.
Этот гон Макмайера был шальным и беспамятным. Кроме Люциуса для него не существовало никого и ничего – только удовольствие омеги, который уже сейчас был настолько раскрыт, горяч и влажен, что смог бы принять его член без подготовки. Но Коул медлил, с каждым разом проникая в его тело все глубже, лаская бархатные стеночки языком, собирая вязкую смазку губами и скользя пальцами по упругой, трепещущей плоти любовника.
Всего лишь мига хватило альфе для того, чтобы почувствовать, что в спальне они больше не одни, а после, руководствуясь инстинктами, прижать Люциуса к себе ещё крепче и зарычать, словно зверь, на того, кто, будучи в разы слабее его, был тем, кому он уже проиграл.
Эли плавно опустился на постель подле них – обнаженный, раскрасневшийся и прекрасный в ментальном ореоле любви высокородного. Омежка глубоко дышал, блестящими от вожделения глазами наблюдая за их любовной игрой, а после, медленно, то ли пытаясь органично влиться в танец их страсти, то ли все-таки опасаясь альфу в гоне, приблизился к Нойманну, потянувшись к нему, что-то шепча.
Коул негодовал. Его альфья сущность отчаянно противилась присутствию подле ещё одного омеги, того омеги, который имел больше прав быть с Люциусом, нежели он, но в то же время это было завораживающе настолько, что Макмайер застыл, жадно наблюдая за тем, как любовники сливаются в трепетном поцелуе.
Если между ним и Нойманном была физическая, продиктованная гоном и течкой близость, то близость этих двух омег была наполнена любовь и чувствами. Казалось, они понимают друг друга без слов в то время, когда ему нужно было наблюдать и пытаться чувствовать Люциуса, будучи неспособным принимать его ментальную волю своим слабым, незапечатленным биополем. Кажется, высокородный хотел, чтобы он принял Эли и испытывал к нему не меньшую страсть, чем к нему, но Коул так не мог, пусть омежка был красивым и соблазнительным. Просто Эли был его конкурентом, и ему, как альфе, было непросто с этим смириться.
А вот Эли, кажется, был совершенно не против. Мальчика выгнулся и заурчал, когда Нойманн одобрительно, но нежно, подстрекающе погладил его румяную щечку, а после Люциус приподнялся на руках, выгибаясь и открывая полный доступ к своему телу. Нет, не только для альфы, но и для омеги, который с завидной сноровкой лег под любовника, уцепившись своими тонкими пальчиками в его бедра и, облизнув пухлые губки, взяв член омеги в свой рот.