Но шрамы на спине продолжали появляться. Какие-то быстро заживали и были почти незаметны на ее бледной коже. Какие-то – глубокие – зарастали дольше и оставались, это было видно, навсегда. Иногда она обнимала себя и дотягивалась до них кончиками пальцев, поглаживала.
Достала запрятанные глубоко в шкафу майки и футболки с короткими рукавами. Взяла купальник с собой в колледж. Она больше не прятала татуировку. Ненавидела ее, но не скрывала.
Они с Лесли встретились через несколько лет в родном городе, потягивали молочные коктейли через соломинки в дайнере у дороги.
– Знаешь, – сказала Лесли, – тебе надо что-то с этим делать.
И кивнула на татуировку.
– Ты так себе никогда мужика не найдешь. Хотя бы замотай чем-нибудь, как будто болячка.
– Это тоже часть меня, – просто ответила Кэрол.
– Это часть его.
– Значит, и меня.
Лесли фыркнула.
– Ты все такая же наивная фантазерка. Надеешься, что когда-нибудь его встретишь?
– Нет. – Она не врала. – Но это часть нас обоих.
– А мой недавно где-то крупно грохнулся, – сказала Лесли.
– Билл?
– Нет… - Лесли нервно передернула плечом. – Мой.
И, убедившись, что на них никто не смотрит, быстро подняла край трикотажной кофточки, демонстрируя шрам на боку.
– Или в аварию попал. Не знаю, где так можно умудриться.
– А он часто?..
– Не, спокойный такой. Я вот Билла ругаю, он страшный недотепа. Решил сам себе рубашки погладить и чуть ладонь не прожег. Надо же о других людях думать.
Кэрол было странно это слышать.
– Ты так легко говоришь с ним… про нее? – удивилась она.
– Что тут такого? Может, она где-нибудь на Аляске, живет с мужем, счастливая. И ожогов на ладони она точно не заслужила. Кстати, про Мэнди знаешь?
– Нет, а что?
– Нашла своего в соседнем городе. Повезло. Или как посмотреть.
– Шутишь!
– Неа.
Кэрол вдруг захотелось все узнать.
– А как это было? - спросила она, комкая салфетку.
– Сама знаешь, – Лесли было скучно вдаваться в подробности. – Как по учебнику. Ехала по дороге, скрутило всю, заколотило… А дальше, говорит, вела машину сама не знает, куда. Сердце подсказывало.
– И какой он?
– Обычный. Видела его. Невзрачный такой, щупленький. Но душа в душу живут. “Он меня понимает”, говорит. Их даже местное ТВ снимало, говорят, первый случай за год…
– Бывает же все-таки, – сказала Кэрол. Лесли ответила тяжелым взглядом.
Когда пришла пора расплатиться, Кэрол достала кошелек, и подруга, следившая за ее руками, ойкнула:
– Он опять нарочно, да?
И ткнула пальцем в запястье Кэрол: там в ряд шли шесть одинаковых шрамиков, два сантиметра каждый.
– Не нарочно.
– Ага, ровненькие такие, целую картину нарисовал.
Слегка покраснев, Кэрол объяснила:
– У меня нервный день был. Экзамен важный. Я вся на взводе, и вдруг вылезает это. – Показала на первый шрам. – И видно же, что глубокий, останется. Я разозлилась и рядом так же расцарапала. А он третью царапину. Ну а я четвертую. На шестой он остановился.
Лесли слушала ее, разинув рот.
– Кэрол… Ты теперь такая же долбанутая, как он.
– Вовсе нет!
Ей вдруг стало смешно.
– Слу-у-ушай. – Лесли вспомнила о чем-то. – А ты когда уезжать собираешься?
– Пока не знаю. Мама просит подольше остаться.
– Тут у Билла есть один приятель… Эд зовут. Очень хороший парень. Прилично зарабатывает.
– Лесли, прекрати.
– Одно свидание, а? Двойное. Пойдем вчетвером. Просто познакомишься, потанцуешь, никаких обязательств. Давай, Кэрол! Серьезно, ну. Предназначенные - это такой прошлый век.
На прощание Лесли потянула за короткий рукав футболки Кэрол:
– И срам прикрой.
На свидание с Эдом Кэрол надела платье с тоненькими бретельками.
***
Эд не любил, когда Кэрол поворачивалась к нему спиной. Если он входил в спальню, а она переодевалась, он отворачивался и говорил о чем-то нарочно дурацком. У него самого на лице пестрели ямочки от ветрянки, которой он никогда не болел, и Кэрол любила эти ямочки, а Эд злился.
– Не трогай, – говорил он. – Это чужое.
Когда он обнимал ее голую спину, то заученными движениями умудрялся класть ладони ровнехонько между шрамов, не касаясь их.
За две недели до свадьбы Кэрол заперлась в туалете и тонкой иголкой нацарапала на безымянном пальце кольцо. Она надеялась, что Катастрофа поймет. Он или понял, или попал наконец в больницу, но вел себя ближайший месяц очень тихо.
Когда на тридцать третий день Кэрол вышла к завтраку с синяком на ключице, Эд недовольно покачал головой, но промолчал.
Они лежали в постели, обнявшись, и Эд пальцем очерчивал татуировку на ее плече.
– Расскажи еще раз, – говорил он, и Кэрол чувствовала, как пересыхает во рту.
– И рассказывать нечего, – отвечала она. – Ты что, в юности ерунды не творил?
– Такой – нет, – отвечал Эд, и с каждым разом в его голосе было все меньше доверия. – Как, говоришь, тебя называли?
– Дьявол, – врала Кэрол. – Дьявол с кудряшками.
– Мммм, – мычал Эд.
– И, если тебе от этого станет легче, отец меня два месяца из дома не выпускал, когда я сделала татуировку.
– Я бы до старости не выпускал, – говорит Эд. И накрывает ее плечо одеялом.
***
Она сидит на холодном полу, прислонившись к ванне, и старается плакать не слишком громко. Эд бродит по дому, стучит мебелью. Он не хочет говорить о том, что произошло. Из больницы они ехали в тяжелом молчании, и Эд только шипел сквозь зубы, когда машины подрезали его на дороге.
Кэрол по привычке обнимает руками живот, не успевший стать заметным, хотя теперь это только она, только ее тело, и больше ничего. Внутри тянет, стонет, болит, и Кэрол кусает губы, вытирает лицо полотенцем, но слез так много, и они никак не заканчиваются. В спальне слышны шаги, Эд вдруг ударяет ладонью в дверь и кричит:
– Пять лет пытаться, столько денег выкинуть – ради чего?
– Ну какого ответа ты от меня хочешь?! – кричит в ответ Кэрол. Он, выругавшись, снова уходит. Кэрол хочет позвонить матери, но не может выйти – знает, что Эд не даст ей поговорить по телефону. Кэрол хочет сбежать на улицу, но не может встать.
Ей так одиноко. Она берет лежащие на раковине маникюрные ножницы и, не замечая боли, добавляет седьмую царапину к стройному ряду, а потом гипнотизирует взглядом свою руку.
Восьмая царапинка появляется через несколько минут.
Кэрол улыбается. И добавляет девятую.
Катастрофа – десятую.
Кэрол не представляет, о чем он думает. Что она опять злится? Хочет показать, как сердится на него? Ну и пусть. Он хотя бы отвечает.
Одиннадцатая царапина – от нее, двенадцатая – от него.
Ее сердце вдруг сжимает такая страшная тоска, что Кэрол не успевает подумать про все наставления мамы, подруги, учительницы, не успевает вспомнить книги для девочек и уроки в школе. Она выцарапывает в конце ряда маленькую C.
И почти сразу рядом появляется маленькая O… или D? Совершенно непонятно.
Кэрол смеется сквозь слезы. Катастрофа и здесь умудрился напортачить. Она слизывает кровь с кожи. Рукав блузки пахнет больницей.
***
В голове звенит.
Так вот, значит, что это такое – когда тебя бьют? Это чувствовал Катастрофа?
Кэрол не может поверить, что он проходил через такое, иногда чуть ли не каждый день.
Это же так больно. Так обидно. Так чудовищно больно и обидно.
Она бьет Эда в ответ прежде, чем разум говорит ей остановиться. Эд хватается за щеку. Ее ладонь горит от пощечины.
– Ты ударила меня, – говорит он. – Ты ударила меня, сука.
– Прости, – шепчет она. – Прости, я…
И он ясно дает ей понять, почему его никогда не стоит бить в ответ.
Утром, встретив Лесли в магазине, она врет, что Катастрофа опять вляпался в приключения.
– Давно этот козел так тебя не подставлял, – сочувствует Лесли. – А держался-то, держался! Глянь, - она задирает штанину, – я тоже своему услужила. Секатор на ногу уронила. Неплохо, да?
После второго раза Кэрол собирает вещи и уезжает к маме. Она спит на своей кровати, в которой последний раз лежала подростком, обнимает старого плюшевого медведя и думает, думает, думает. Как теперь жить? Куда пойти? Сможет ли она найти работу, после такого долгого сидения в четырех стенах?
Через три дня Эд приезжает за ней. Она впервые видит, как он плачет. Он просит прощения и говорит, что был сам не свой. Что они потеряли друг друга, но теперь снова найдут. Когда они едут вдвоем домой, он держит ее руку в своей руке и выпускает только чтобы переключить скорости.
Третий раз происходит за два дня до Рождества. На этот раз Эд трезв, и Кэрол больше не может придумать для него оправданий. Ей больше некуда ехать – если только на могилу к маме, поговорить с холодной землей. Утром она сидит за туалетным столиком и пытается запудрить синяк на скуле, как вдруг ряд маленьких царапин снова пополняется. Бисеринки крови выступают на тринадцатой царапинке.
Кэрол не отвечает. Это его не касается. Пусть думает, что она вдруг стала ужасно неуклюжей.
“А ведь он о своих синяках тоже не просил”, - думает Кэрол. И следом равнодушная мысль: “Надо разводиться”. Завтра поговорит с Лесли – у той два развода за спиной, она подскажет, как действовать.
Через час на руке появляется четырнадцатая царапинка.
– Отстань, – шепчет Кэрол. Ей не нужна жалость.
***
Ей кажется, что Катастрофа ходит на цыпочках. Он так бережно обращается со своей – и ее – кожей, что Кэрол иногда забывает о его существовании. Чем чаще на ее лице, руках, груди появляются следы от кулаков Эда, тем реже Кэрол получает приветы от Катастрофы. Царапинок стало уже пятнадцать, но она так и не ответила, и Катастрофа замолчал.
Эд щелкнул зажигалкой, и бумаги о разводе сгорели в мусорном контейнере.
– Скорее я убью тебя, а потом себя, – говорит он. Кэрол думает, что Эд слишком труслив, чтобы убить себя. Но рука его достаточно тяжела, чтобы выполнить первую часть этого обещания.
Он смеется, показывая на Кэрол, когда Лесли заходит в гости:
– Ну и достался же моей дружочек, а?
– Ужас, – кивает Лесли, рассматривая лицо Кэрол. – Вот сейчас бы найти его и вмазать как следует.
– А ему уже вмазали! – ржет Эд. Кэрол прячет руки под себя, чтобы никто не видел, как они дрожат от отчаяния и ненависти.
Однажды ночью он почти насилует ее, и Кэрол понимает, что теперь у нее в жизни не будет занятий любовью, а будет только эта злобная возня с летящими в лицо каплями слюны. Она борется, расшибает об спинку кровати лоб, сбегает и запирается в ванной. Включает воду, чтобы шумела, и начинает думать, как убить Эда. Кэрол уговаривает себя не делать этого прямо сейчас, даже если он уснет. Надо подготовиться. Надо собрать вещи, обманом уговорить его снять побольше наличных, да так, чтобы ничего не заподозрил… А дальше? Все же во сне? Кэрол не знает, куда бить ножом – и ножом ли? Что, если он проснется, начнет отбиваться?
“Тогда я умру” – думает она так же спокойно, как думала о разводе.
От поднимающегося пара щиплет ссадину на лбу. Кэрол чувствует знакомую щекотку на руке.
– Пристал же… – бормочет она и смотрит туда, где пятнадцать царапинок и две буквы стоят в ряду. Но это не свежая царапина. Сочась кровью, на коже появляются новые буквы, одна за другой. Кэрол промокает их салфеткой, чтобы прочитать. Она не может поверить, что этот засранец решил с ней переписываться.
“Где ты?”
Капли крови из разбитого лба падают на буквы. Кэрол плачет впервые за последний месяц. Касается кончиками пальцев правой лопатки, сквозь тонкую ткань ощущая грубый шрам на спине.
– Дурень, – шепчет она. – Катастрофа.
И берет маникюрные ножницы.
***
Кэрол стоит на кухне и смотрит на нож для рыбы, решаясь и одновременно уговаривая себя подождать еще немного. Ее с утра всю колотит, бросает то в жар, то в холод, но Кэрол списывает это на страх. А страх сейчас нельзя замечать.
Грохот! В дверь колотят руками и ногами. Эд, не подозревающий о том, как она рисует в воображении этот нож, протыкающий мягкое горло, идет через гостиную. Он возмущен тем, как обращаются с его прекрасной дверью в его прекрасном доме.
– Какого черта! – орет Эд, открывая дверь. Кэрол бросает нож в раковину и бежит за мужем.
На пороге стоит ее отражение.
Нет, он выше. Он покрыт потом и пылью, а она – кремом и пудрой. На нем черная рубашка и джинсы, на ней – фланелевая пижама и тонкий халат. Он щурится – она смотрит на него большими глазами.
Но у него шрам на лбу, там, где ее не зажившая ссадина. У него синяк под глазом – там же, где синяк у нее. У его рубашки оторваны рукава, и на плече видна татуировка. Эд пялится на знакомого черного дьявола, выпучив губы.
– Какого… черта… – повторяет он.
– Пошел нахер, – говорит Катастрофа, смотрит на Кэрол, а потом на свою ладонь.
– “Бру-др”, – читает он. – И кто так пишет? Я, блин, реально “Бру-драйв” искал, пока табличку “Бруквью” не нашел.
– Место экономила, – говорит Кэрол. Волна жара поднимается от пяток до ушей.
– Какого черта тебе надо! – орет Эд. – Кто это? Кэрол! Кто – это?!
Он еще спрашивает.
– Катастрофа, – говорит она и улыбается. И Эд летит куда-то в сторону, совершенно неважно, куда. Потому что она дома. Она впервые в жизни дома. Здесь, стоя у открытой двери, она чувствует запах, по которому скучала всю жизнь, не зная его. Она слышит голос, от которого тепло разливается до самых кончиков пальцев. Ее обнимает спокойствие, такое же легкое и уютное, как одеяло на пуху.
– Не надо, – говорит она, имея в виду Эда. И этот теплый, грубый, большой и странный – он понимает ее.
Он сильнее. Ему ничего не стоить вышвырнуть Эда во двор, догнать его, как глупую свинью, до гаража и запереть там. Они подумают, что с ним делать, потом. Все потом.
– Привет, Катастрофа.
– Привет, ЧБ, – хмыкает он.
– ЧБ? Это что значит?
– Ну как…
Катастрофа отряхивает ладони.
– Чокнутая Белка. – Он замечает ее взгляд. – Была Тихая Белка, пока не устроила мне разнос, да и потом тоже, но Мерл все говорил, что ТБ – это туалетная бумага, и я ему вмазал, потом он мне, и ты там небось бесилась, поэтому снова стала ЧБ.
– Господи, – говорит она. – Что ты несешь? Кто такой Мерл?
– Ну, – говорит он, – потом расскажу.
Она обнимает его, медленно, как чужого, но чувствуя, что родной. Он не знает, что делать, пытается обниматься в ответ, но выходит у него плохо. Они путаются в руках друг друга, сталкиваются лбами, потом стоят, слушая дыхание друг друга, тела друг друга, не слыша внешнего мира.
– Это всегда так странно? – тихо спрашивает он.
– Не знаю, – отвечает она. – У меня внутри черт знает что.
– Ага, – говорит он. – Ага.