Вся дорога до дома была словно в тумане. Мэлвин не стал ждать автобус и поплелся пешком. Вечерний воздух приятно обдувал лицо, освежая после долгого сидения в замкнутом пространстве. Парень старался не загружать голову мыслями, но эта дурацкая песня напомнила ему о недавнем сне, и теперь, связывая все вместе, успокоиться было невозможно.
Вскоре он уже отпирал замок входной двери своим ключом, хотя знал, что может позвонить и Касс ему откроет. Но достал ключ еще у небольшого круглосуточного магазинчика перед парком, просто по привычке.
— Что-то ты припозднился, — Касс вышел в прихожую из ванны, вытирая мокрые волосы небольшим полотенцем.
— Пошел пешком, — Мэлвин разулся и бросил ключи на полочку под зеркалом.
— Успели разгрести бумаги?
— Почти, — младший просеменил на кухню и сразу сунул нос в мультиварку, где еще утром оставил тушеное мясо с овощами, — слушай, Касс, я похерист?
— Чего? — прилетел вопрос из соседней комнаты.
— Ну, ты считаешь меня похеристом?
— Нет, конечно. Ты бухнуть успел что ли?
— Мне мама на днях приснилась.
Мэлл облокотился задом о столешницу, потирая глаза. Касс повесил полотенце сушиться и подошел к кухонному окну, забираясь на подоконник с ногами. Он ничего не спросил, чтобы младший мог продолжить:
— Мы просто сидели и разговаривали о чем-то, как вдруг она спросила меня, хочу ли я ее возвращения.
— И что ты ответил?
— Ничего.
Стянув, наконец, кофту, Мэлвин повесил ее на спинку стула. Он ужасно хотел есть, поэтому потянулся за тарелкой, чтобы положить себе еды. Касс молчал, зная, что друг продолжит начатое сам. Он пристально наблюдал за его движениями и пытался уловить настроение.
Усевшись с тарелкой за стол, Мэлл немного поковырялся палочками в рагу, прежде чем сказать:
— Я такой хреновый сын. Мой отец до сих пор не может отойти от случившегося, так часто просит приехать или хотя бы просто поговорить с ним. Бабушка только недавно перестала плакать и горевать. А я тут, учусь себе, работаю, живу в свое удовольствие, и ни черта мне не надо, — слюна начала накапливаться слишком быстро, и парень не успевал ее сглатывать. Он не волновался, нет. Но то, что рвалось из него сейчас, было мощным потоком невысказанных прежде слов. И кусок в горло уже не лез.
— А мне никто ничего и не скажет, — продолжил Мэлл, — мол, «он ведь еще ребенок, что ему тут сидеть рядом с нами, да сопли нам утирать. Он должен учиться, двигаться дальше». Боже, я чувствую себя так дерьмово после всего этого.
— Мэлл, не нужно, — Касс слез с подоконника, садясь напротив друга.
— Нет, нужно. Нужно, Касс. Я не могу так же сидеть там, закапываться в страдания и в то, что уже не вернуть. Я не хочу все время лить слезы и жалеть себя. Моя мама навсегда, навсегда, черт возьми, останется самым прекрасным человеком в моей жизни!
Мэлвин уронил палочки, закрывая лицо руками и не давая слезам упасть в тарелку, как это было раньше с бумагами. Старший передвинул стул, чтобы теперь уже сидеть рядом.
— И я не хочу заливать память о ней слезами. Она не заслужила этого, — продолжил парень, — но все словно видят во мне ребенка, который еще ничего в этой жизни не видел, ничего не умеет. Они лишь бросают свои сочувственные взгляды и пустое «соболезную».
Впервые за долгое время младший выглядел так, и Касс понял, как долго он пытался сдерживать то, что тлело внутри.
— Мэлл, ты не сделал ничего плохого, не загоняй себя.
— Я думал над тем вопросом, что задала мне мама, — Мэлвин вытер глаза рукавом рубашки и уставился в тарелку. — Знаешь, если она вернется абсолютно здоровой, без всех тех болячек, что преследовали ее, я готов буду бросить все ради нее, учебу, работу. Вернусь домой, если она попросит, буду вымаливать у нее прощение за все свои ошибки. Но если это будет очередное возвращение после больницы, — снова попытка сморгнуть слезы, — очередные лекарства и компрессы, продолжающиеся судороги и бессонные ночи, бесконечное состояние тревоги и страха… Нет, я не хочу. Я не хочу этого. Я не смогу больше смотреть на ее страдания, на все это дерьмо. Не смогу, не смогу.
Касс молча придвинулся ближе, обвивая тело друга руками и укладывая голову тому на плечо. Влажные кудряшки тут же оставили пятнышко на ткани рубашки.
— Я знаю, ты наверняка сейчас думаешь, мол, «как же так можно? Она ведь его мать, он должен хотеть ее возвращения в любом случае»! Но нет, Касс, я не хочу. Ты после этого не начал думать, что я все-таки похерист?
Младший шмыгал носом и растекался в чужих объятиях, но не отвечал на них. Он все еще упирался руками в стул и слушал мерное дыхание с плеча.
— Не начал, — полушепотом произнес старший, — и не начну. Не смей так говорить о моих мыслях, я никогда не думал о подобном. Ты знаешь, как сильно я любил и люблю Натил, сколько всего видел и как много раз помогал. Она моя семья. Как и ты. И я ненавижу, когда страдают мои родные. Я ненавидел то, что творилось между мной и моими родителями, ненавидел то, что творилось с твоей мамой. Мэлл, мы оба знаем, что это такое. И ты никогда не был гребаным похеристом.
Все пронеслось на одном дыхании. Теперь молчал младший, готовясь снова разреветься от слов друга. Он прекрасно понимал, что слышит правду, что зря загоняет себя, но продолжал делать это, словно упиваясь болью, которую сам же и ненавидел.
— Тебя никогда не волновало чужое мнение, — продолжил Касс после паузы, чуть отстраняясь, — а теперь тем более не должно волновать. Это только твое дело, как себя чувствовать, где быть и когда плакать. Это не касается никого, кроме тебя и твоей семьи. Сколько и чего бы они там ни говорили, случившееся — не их дело. Не думай об этом, мелкий. Никто из нас не сможет что-то повернуть к желаемой точке.
— Я знаю, — наконец выдавил из себя Мэлл, снова взяв в руки палочки.
— Не будешь загоняться больше? — старший поднял голову друга за подбородок и щелкнул тому по носу.
— Не буду.
Мэлвин подцепил кусочек свинины и отправил его в рот. Нос забило после плача, дышать приходилось тоже ртом, поэтому особо распробовать вкус мяса не получалось. Но сейчас главной задачей было забить желудок и избавиться от неприятного сосущего чувства.
— А чего это ты вдруг про сон решил рассказать? — Касс нарушил тишину после некоторого времени, проведенного в молчании.
— «Send Me an Angel»* сегодня услышал, — младший все еще жевал мясо с открытым ртом, теперь еще и пытаясь разговаривать, — у напарника заиграла, а я чуть не разревелся прям при нем. Он смотрел на меня, как на чокнутого.
Старший хмыкнул, вспоминая их совместный поход по магазинам пару месяцев назад. Тогда возле отдела с пластинками тоже заиграла эта песня, и Мэлл чуть не вылетел оттуда, таща за собой друга. Младший раньше не упоминал любимую песню мамы, поэтому старшему было невдомек, отчего его так потряхивало. Пожалуй, это единственная песня, настолько будоражащая маленькое сердечко.
— Ты не будешь есть?
— Поужинали с ребятами на работе, — Касс не удержался и снова пристроился к теплому плечу.
— Жалко, я-то думал, ты попробуешь это. Я вообще вкуса из-за соплей не чувствую.
Старший улыбнулся в десятый раз, замечая легкое подрагивание чужих рук.
Мэлл опустошил тарелку и повернулся лицом к другу, чтобы тоже положить голову ему на плечо.
— Спасибо тебе, — гукнул младший, вдыхая свежий аромат шампуня с курчавых волос и прикрывая опухшие от слез глаза.
Комментарий к Её песня
*Scorpions “Send Me an Angel”
========== «Расскажи обо мне» /Касс/ ==========
«Представьтесь, пожалуйста»
«Мэлвин Аттвуд, 20 лет. Студент Гонконгского университета, факультет социальной науки, кафедра психологии»
«Почему Вы выбрали именно нашу компанию?»
«Так как я изучаю психологию, мне интересны многие методики психологического анализа. А в вашей компании я могу…»
— Выключи это! — Мэлл вскочил с места и закрыл уши руками, словно маленький ребенок. — Не могу больше слушать этот кошмар.
— Да брось, что не так-то? — я улыбнулся, остановив прослушиваемую запись и во всю уставился на друга, который все-таки сел на прежнее место.
— Что не так? Да мой голос звучит просто ужасно. А дальше я вообще начал нести всякую чушь про эти методики и их использование. Та женщина так на меня смотрела, словно я из детсада выполз.
Мэлвин откинулся на спинку диванчика, выпуская измученный стон. Он явно был недоволен прошедшим собеседованием, хотя, мне показалось, что все прошло довольно гладко. Ему обещали позвонить и даже выдали персональный бюллетень, что бывает не с каждым желающим работать в этой компании. Но Мэлл не Мэлл, если не накрутит себя.
— Эй, успокойся, — я вытащил вилку зарядки из розетки и глянул на экран телефона. — Все нормально, они же сказали, что позвонят. Ты неплохо справился.
— Касс, мне нужна эта работа, по-любому, — друг перегнулся через стол, переходя на шепот.
— Осторожней, кофе мой прольешь, — отодвинув его от своей чашки, я поудобнее устроился на диване, позволив напряженным плечам немного отдохнуть.
День выдался солнечный, что было редкостью. Мы открыли все окна в квартире и ушли в ближайшую кофейню поговорить о насущном.
Помещение кофейни очень к этому располагало: окна в пол впускали максимум солнечного света, уютные кожаные диванчики у стен позволяли и отдохнуть, и не заснуть (ну, я как-то не привык на коже спать), а мягкая цветовая гамма помещения настраивала на беседу и хоть какую-то мозговую деятельность.
Я вообще люблю все эти уютные кафешки, где единственным источником шума выступает фоновая классическая музыка.
— Получишь ты свою работу, — сделав маленький глоток крепкого кофе, попытался успокоить я друга.
— Уже полдня прошло, они обещали позвонить до четырех.
— До четырех еще полчаса.
— Они не позвонят, — Мэлл теребил свои черные наручные часы и смотрел в окно.
— Тогда попробуешь еще раз, — я снова глотнул из чашки.
— Хреновый из тебя утешитель.
— Ага, я это уже слышал.
Мне не особо и хотелось утешать мелкого. Но, зная его положение, необходимо было оказать ему хоть какую-то поддержку. Он сам всегда говорил мне не ныть, если что-то идет не так, взять себя в руки, собраться с мыслями, попробовать еще раз. Но к нему этот прием малоприменим: он всегда считает, что сделал все, от него зависящее, а дальше уже «как судьба решит». Я бы назвал эту систему «на отвали», но он все равно слишком много берет на себя, поэтому промолчу. Парень, в отличие от меня, старается пробиться хоть где-то, получить хорошее местечко, поэтому мне, как пассивному наблюдателю, необходимо всячески подбадривать этого активиста и борца за лучшую студенческую жизнь.
— Ты, к слову, мог побольше о себе рассказать, когда представлялся, — мой взгляд упал на мигающий индикатор света телефона.
— Неужели? И что же, например? — Мэлл нервно теребил трубочку в своем стакане с соком.
— Не знаю, что-нибудь из личных достижений, типа, знание нескольких языков, разряд по плаванию…
— Серьезно? То, что в школе я пару лет учил испанский, еще не говорит о его знании. И кому вообще интересны разряды в спорте? — младший снова поднялся с места и взял стакан. — Надо было тебя с собой взять. Смог бы рассказать им обо мне?
И он направился в сторону кассы, видимо, за еще одной порцией сока.
Рассказать о нем? Смог бы я? Даже не знаю. Мы живем бок о бок уже 15 лет, знаем друг о друге все, вплоть до мелочей. Но я еще не имел возможности подробно рассказать кому-то о Мэлле. Разве что Холли, но я многое опускал, чтобы он сам потом смог разложить перед ней все детали.
Если порыться в памяти, начать можно издалека, когда мы только познакомились и ржали над именами друг друга. Я мало чего понимал в людях в свои девять лет, но этот мальчуган мне понравился сразу. Мы носились как сумасшедшие день и ночь, болтали обо всем подряд. Нам казалось, что темы для разговоров скоро уже должны закончиться, но они все появлялись и появлялись, одна сменяла другую. Нам всегда было весело.
Даже когда родилась Аарен, первое время мы нянчились с ней иногда, хотя мама очень боялась оставлять девочку с двумя взбалмошными мальчуганами. Нас не считали хулиганами, потому что мы не портили чужое имущество, не шалили в школе и не задирали одноклассников. Родители всегда смотрели на меня странно, мол «почему бы тебе не дружить со сверстниками?». Но я дружил с кучей народа, просто Мэлл был мне как младший брат.
Когда я пошел на дзюдо, он так восхищался мной. Но это восхищение продолжалось до моего первого боя, когда я распластался на арене и позорно продул своему сопернику, не получив даже желтого пояса. Вот на этом горящий взгляд перестал быть горящим.
«Ты такой растяпа, он же сразу хотел тебе подножку поставить!», — смеялся надо мной Мэлл.
Я знал, что он не со зла. Но в детстве-то было обидно. Мэлвин всегда немного (не немного) перебарщивал с выражением эмоций и мыслей, к чему мне изначально стоило привыкнуть. Думаю, именно поэтому вокруг него всегда были только «избранные» друзья, которые выдерживали все его «переборы» и спокойно к этому относились. С возрастом он все равно изменился и научился подбирать слова, чтобы не отпугивать народ.
В 12 лет Мэлл загорелся желанием научиться плавать. Даже не знаю, почему именно плавание, ведь мы, если подумать, даже не жили вблизи водоемов, а в школе бассейн не работал. Но мелкий был крайне настойчив, поэтому родителям пришлось отдать его в секцию. Тем более, больше он ничем не занимался, поэтому ни деньги, ни время не были проблемой.
Мы поддерживали друг друга: он приходил ко мне на соревнования, я — к нему на тренировки. Мне всегда нравилось наблюдать за его движениями в воде: он словно перерождался, отдавал себя полностью. И всегда жаловался, что не может продержаться под водой дольше двух минут, а так хотелось. Я никогда особо не тянулся к плаванию, но Мэлл будто жил этим. Он часто ныл, что бассейн закрывают на каникулы, и нет возможности поплавать в свободное от учебы время.
На свои первые соревнования мелкий так и не попал. Решившись попытать удачу, через три года усердных тренировок он попросился у тренера внести его в список соревнующихся. Тренер-то не был против, но обязательная медкомиссия спустила парня на землю.
Я помню, как Мэлл вышел из раздевалки после осмотра весь в слезах и заявил: «Меня не допустили, Касс».
Таким разбитым друга я еще не видел. Тот самый паренек, который тягал по 2 километра за тренировку, теперь вынужден был соблюдать режим покоя из-за «рецидивирующего бурсита»*. Ясное дело, он отнекивался на медкомиссии и ни слова не говорил про периодически ноющие колени. Но врачи на то и врачи, сразу поняли, в чем подвох, и не только отстранили от участия в соревнованиях, но и прописали отдых и минимальные нагрузки на колени.
Вот и поплавал.
Первую неделю после того инцидента Мэлл почти не выходил из дома и все время молчал. Ему было 15, когда ноги сами отказались от спорта, даже не спросив своего хозяина. Но уже через месяц с небольшим он в тайне ото всех купил новенький абонемент и пошел плавать.
«Не могу сидеть просто так», — вот что друг ответил мне, когда я узнал о вечерней тренировке и спросил его, в чем дело.
— Ну, надумал что-нибудь? — Мэлл вернулся к нашему столику с новым стаканом, в котором явно был не сок.
— М? Ты о чем? — я уже и забыл о его последнем вопросе.
— Рассказать обо мне. Что-нибудь. В силах?
— А то, — мой кофе явно успел остыть, — как раз вспомнил то время, когда ты тайком в бассейн бегал.
На лице Мэлла тут же расцвела улыбочка.
— А-а-а, это когда мне бурсит поставили? Ой, нашел что вспомнить.
— Но весело ж было.
— Особенно когда мама обо всем узнала и вставила мне отменных звездюлей, — друг не спеша потянул из трубочки темно-красную жидкость. — Мы с ней потом еще неделю не разговаривали.