— Уилл…
Зачем ты это сделал?
— Чтобы ты всегда мог найти меня.
Разве не этого ты хотел,
Уилл?..
— Уилл!
Голос Беверли выдернул меня из транса. Только сейчас я понял, что уже какое-то время никак не реагировал на её обращение.
— С тобой всё в порядке? — спросила девушка, наклонившись ближе, и участливо прикоснулась ладонью к моему плечу.
— Да, я просто… — я не договорил, многозначительно нахмурившись и слегка мотнув головой. Я сидел на диване в коридоре, когда Беверли начала со мной разговаривать. Моё почти незаметное движение плечом, и она тут же убрала руку. Кажется, уже каждый человек в этом здании знает, что Уилл Грэм не терпит близкого контакта. — Прости, что ты говорила?
— Я предлагала подвезти тебя завтра, — я молчал. — Ну, знаешь, заехать за тобой, чтобы ты не добирался туда… один. — Последнее слово тяжело повисло в воздухе. — Уилл, — Беверли снова привлекла моё утраченное внимание, — Ты же не забыл, какой завтра день?
Я снял очки и устало провёл обеими ладонями по лицу, будто бы стараясь стереть с него любое проявление эмоций.
— О нет, я помню, — я бы не смог это забыть, даже если бы сильно постарался, — Завтра день казни Ганнибала Лектера.
Она была со мной столько, сколько я себя помню — эмпатия.
В детстве я всегда непостижимым образом знал, какого люди обо мне мнения. Фальшивые улыбки сверстников или притворное сюсюканье взрослых, друзей родителей, не были для меня преградой. Однако это были настоящие мелочи по сравнению с тем, на что я способен теперь.
Хотя слово «способность» звучит как нечто желаемое и полностью подчинённое, но это не тот случай.
Уже перевалило за полночь, но я сидел в гостиной, а не спал в кровати не преднамеренно. Просто даже без единой попытки я знал точно, что сна мне сегодня в гости не ждать. Рациональная часть моего сознания не видит для этого никакой причины, но где-то внутри меня словно включили рубильник и повесили табличку: «И не надейся убежать от самого себя в царство Морфея».
Верно. Сегодня у нас по расписанию царствие Ананке.
Впервые по-настоящему я познал тот ужас, от которого потом всю жизнь буду безуспешно закрываться, в церкви на склоне недалеко от нашего дома. На прощальной процессии, посвящённой моей матери.
Не думаю, что те чувства, которые затопили меня после сообщения о смерти мамы, сильно отличались от чувств других подростков, переживших подобное. Я почти всё время сидел закрывшись в своей комнате, а отец был даже в большем трауре, чем я. Но когда я оказался в толпе …
Близкие и дальние родственники, друзья и просто знакомые, коллеги и соседи — этого оказалось вдруг так много.
— Ох, бедный мальчик, — покачала головой женщина, которая в тот момент больше думала о том, как сидит на ней это чёрное платье.
— Это большая потеря, — заметил бывший начальник, играя почти убедительно, но для меня было ясно, что это притворство, и он наверняка уже думает о новом работнике на замену.
— Знаете ведь, уходят самые лучшие… — сказала университетская подруга, булькая бесплатным алкоголем, хотя на самом деле всегда завидовала погибшей, и испытывала грусти намного меньше всех других.
Я вдруг понял, что поедающая все эти дни печаль покинула меня, на её место пришла целая лавина чужих эмоций: скука, сожаление, раздражение, нежелание здесь находиться и сплошная волна усталости от собственной лжи. Было так мало настоящих чувств и настоящей грусти у этих людей, что я просто потерялся в реальности и перестал понимать, где же на самом деле нахожусь.
Лишь оказавшись где-то глубоко в лесу, располагавшемся близ церкви, я понял, что просто взял и внезапно сбежал оттуда. Только в полном одиночестве и вдалеке ото всех я смог снова отделить свои собственные чувства от чужих.
И, кажется, тот день был началом моего кошмара длительностью в двадцать с лишним лет.
Единственный не спящий Уинстон периодически клал свою голову мне на колени, и, когда, точнее, если я это замечал, он получал лишь рассеянное почесывание за ухом.
В ночных новостях — вполне ожидаемо — снова напоминают о том, что будет завтра в час по полудню в Балтиморской тюрьме. Будто бы во всей чёртовой стране больше не о чем рассказать, кроме как о казни Чесапикского Потрошителя.
Будто бы мне мало собственных мыслей.
— …и хорошо известного в сообществе психотерапевтов Ганнибала Лектера, который, как уже несколько дней назад подтвердилось точно, оказался тем самым…
Кажется, меня вернуло в реальность именно его имя, произнесённое ведущим с лицом, которое я никак не мог взять в фокус, потому что избегал взгляда на фотографию в углу экрана.
— Ну-ка, подвинься, Уинстон, — пробормотал я больше для того, чтобы собственный голос перебил голос ведущего, и потянулся за пультом.
Но, к сожалению, я никогда не был силён в игре «Не смотри на эту вещь». На этой фотографии, вставленной в репортаж, на нём его любимый галстук с узором пейсли, который незамедлительно погас в черноте экрана с нажатием кнопки пульта.
На тебе снова этот галстук, и он, конечно, прямо там, куда обычно направлен мой взгляд. Ведь, как тебе уже известно, я не люблю смотреть людям в глаза.
Мы сидим в твоей огромной гостиной, но это не сеанс. Мы знакомы уже пару недель, и я впервые решаюсь прийти к тебе просто так, не на приём и без особой причины.
Долгие раздумья на крыльце о том, не занят ли ты и не отвлеку ли я тебя, напоминают мне вдруг то волнение, что возникало когда-то давно, когда я стоял перед кабинетом Аланы с намерением хоть раз остаться с ней один на один. Сравнение ожидания у твоих дверей с тем ожиданием Аланы, преисполненным безответной влюблённостью, показалось мне ужасно глупым и смешным, поэтому ты видишь меня с нелепой ухмылкой, неумело растянутой на непривыкшем к такому лице. Я быстро поправляю очки на носу, чтобы хоть ненамного спрятаться за собственной рукой, а ты без особых вопросов и без малейшего намёка на недовольство впускаешь меня. Я не доверяю такому добродушию и непроизвольно всматриваюсь в твои эмоции, но вдруг вижу, что ты и правда рад мне.
И до встречи с тобой я действительно давно такого не чувствовал от других людей.
— Почему всегда такие узоры? — не выдерживаю я и всё-таки спрашиваю об этом. Наверное, я готов сказать любую несуразицу, лишь бы перебить своё ощущение неловкости.
— Что конкретно ты имеешь в виду? — переспрашиваешь ты, ни на мгновение не отвлекаясь от разливания чая по кружкам. Я в который раз удивляюсь твоей беспристрастности и почему-то думаю, что из тебя бы вышел отличный лжец.
— Узор твоего галстука, — ты ставишь передо мной кружку восхитительно пахнущего чая и садишься напротив, в ответ на мои слова поймав мой взгляд и забавно приподняв одну бровь. Мимика достойная актёра… — Они всегда такие, хм, психоделичные.
— Ты считаешь узоры моих галстуков… психоделичными? — переспрашиваешь ты с еле заметной улыбкой и принимаешь позу всея внимания.
— Доктор Лектер, — говорю я не только ради шутливости, но и из неготовности называть тебя по имени в слух, — Вы случайно не забыли, что это не сеанс?
В час ночи я выхожу из дома, с намерением сесть в старое плетёное кресло на веранде. Погода и время суток совсем другие, но я, распахивая входную дверь, вдруг отчётливо вижу психотерапевта, знакомого то ли Джека, то ли Аланы, то ли их обоих, которого я на тот момент знал лишь один день и который внезапно заявился ко мне домой.
— Доброе утро, Уилл, — в первую очередь меня удивляет столь дружественное обращение, потом бодрость твоего лица и лишь после то, что ты вообще тут делаешь.
С самого твоего появления в кабинете Джека ты начал раздражать меня. В прочем, меня всегда заранее раздражали абсолютно все люди, хоть как-то связанные с психологией и начинающие рано или поздно анализировать меня. Так что я совсем не ожидал увидеть тебя на своём пороге.
Такие моменты — одни из тех, которые потом надолго впиваются в память. Мы до смешного различаемся: я в растянутой футболке и одних семейниках, совершенно не ожидавший, что кто-то придёт, особенно, что это будешь ты, столь же элегантно и с иголочки одетый, что и в первую нашу встречу. К тому же я совсем не выспавшийся и растрёпанный, а ты выглядишь так, будто бы собрался на важное мероприятие, причём явно встал пару часов назад, ведь ты успел сделать такой большой крюк на машине, чтобы…
…постой, только чтобы извиниться и привезти мне… завтрак?..
Мой ночной выход остался не без внимания собак, но они только подняли головы и тут же уснули снова. Наверное, привыкли к моим ночным похождениям на улицу.
Я вдруг понял, что в последнее время, даже не скажу точнее насколько последнее, я почти не думаю о собаках, хотя раньше они были единственным, что меня занимало в этом отдалённом и одиноком домике. Ах, да, ещё починка лодочных моторов и работа с крючками и снастями.
Собаки и рыбалка…
— Ты самый удивительный человек, которого я когда-либо встречал, — вдруг говоришь ты после очередной нашей дискуссии, так просто, будто бы произносишь подобное каждый день. Я встаю с кресла и, ничем не выдавая мыслей по поводу твоих слов, иду в сотый раз рассматривать твои картины.
— Самый удивительный ФБР-овец, ты хотел сказать? — уточняю я, поднимая брови. В это бы я поверил. Особенно, если заменить «удивительный» на «странный».
— Нет, Уилл, — иногда мне кажется, что тебе доставляет особое удовольствие произношение моего имени вслух, хоть меня самого это и с самого детства слегка раздражало. Я громко хмыкаю, выдавая всё-таки своё мнение об этих словах, — Я побывал на нескольких континентах и в десятках стран, был знаком со множеством разных людей, — вдруг заявляешь ты, а я ставлю мысленную заметку о том, что в нашу следующую «внесеансную» встречу нужно расспросить тебя об этом подробнее, — Так что я могу заявить это авторитетно.
Я смотрю на твоё лицо с вечной полуулыбкой и поднятыми бровями в отражении на очередной отполированной статуэтке и, возможно, слишком самодовольно думаю о том, что даже если это выражение и лживое, но столь много ты не показываешь такой открытый взгляд никому, кроме меня.
— Собаки и рыбалка… — я покачал головой, — То есть сейчас отличный хирург, знаменитый психиатр, гениальный кулинар, музыкант и художник, знающий с десяток языков — я ничего не забыл? — говорит, что Я интересен?
Ты улыбаешься так, словно смотришь на несмышлёного ребёнка, который не понимает чего-то предельно ясного.
— Что ж, я рад, что ты так ценишь мои достижения, — отшучиваешься ты, уходя от темы, а я вдруг вижу в твоих эмоциях какую-то насмешку, будто бы чего-то я всё же о тебе не знаю, и это тебя забавляет.
На улице холодно, даже с учётом того, что я накинул куртку. Хотя, возможно, это просто шалят мои ощущения из-за нервозности и переживаний. «Избегайте стрессовых ситуаций!» — советуют врачи, а я усмехаюсь в ответ.
Я сидел достаточно долго, чтобы всё к чертям затекло, но шевелиться вообще не хотелось. Глаза болели от того, что я долго смотрел в одну точку вдалеке, и из-за этого до меня не сразу дошло, что небо начало постепенно светлеть. От одного облака до другого, метр за метром разливался по небу рассвет, неизбежно принося с собой новый день. И я встречаю его точно так же, как встречал подъезжающие машины с мигалками и выбегающих из них людей с автоматами.
— Его здесь нет, — сразу говорю я, пока Джек подходит к крыльцу.
Я даже не бросаю взгляд на вооружённых людей, идущих осматривать мой дом. Все эти машины, мигающие красно-синие огни, Джек в своей неизменной шляпе, автоматы на изготовке — всё это вдруг выглядит ненастоящим. Словно постановочная композиция, сценарий которой я знал заранее, поэтому ничему не удивлялся. А настоящая жизнь осталась где-то позади, причём в буквальном смысле: за моей спиной, за моей дверью, за несколько часов назад, прошедших с твоего ухода навсегда.
И вдруг неожиданная нота в, казалось бы, заранее известной партитуре.
— Я здесь.
Ни один мускул моего лица не дрогнул, я просто перевёл остекленелые глаза в ту сторону, откуда раздался твой голос. Ты подходишь к Джеку, поднимая руки над головой, а я всё стою и только хмурюсь, потому что это выглядит чертовски неправильно. Но Джек и его люди реагируют на тебя, окружают, выставляя оружие вперёд, и я понимаю, что это действительно происходит.
Ты опускаешься на колени и заводишь ладони за голову, круг автоматов сжимается, а мне кажется, что в клетку попал я сам.
Не может быть…
— Чесапикский Потрошитель пойман, — торжественно заявляешь ты, не теряя вечной почти незаметной усмешки над собой и над остальными одновременно. Ещё до всей этой правды о тебе мне казалось, что я единственный, кто замечает эту твою потеху над всем миром. И, наверное, единственным я и останусь.
Я не понимаю, почему ты это делаешь, и я слишком устал, чтобы понимать хоть что-то, поэтому в моей голове пустота, а в ней дребезжит единственный вопрос.
Зачем ты это сделал?
— Чтобы вы всегда знали, где меня найти, — отвечаешь ты Джеку, на пропущенную мною фразу, но смотришь на меня.
Будто бы спрашиваешь: разве не этого ты хотел, Уилл?
Моё сердце бьётся в испуге или по какой-то другой причине так быстро, что все удары сливаются в непрерывный спектр, и кажется, оно не бьётся вовсе. И я разворачиваюсь, чтобы, не сказав ни слова, уйти в дом, подальше от этой какофонии.
Я осознаю только, что устал от этого непонимания и от силы собственных переживаний за того, кто их вовсе не стоит.
Я устал от тебя, Ганнибал.
Делай со своей поимкой, что хочешь, мне всё равно.
Вокруг дома сплошная открытая местность, поэтому я увидел машину Беверли ещё на самом дальнем съезде в Вулфтрап. Я поднялся с кресла, расправил плечи и потянул вперёд руки, затем зашёл в дом и успел лишь выпить воды, когда она подъехала. Главное, чтобы по моему лицу не было видно внутренней нестабильности.
Собираясь выйти ей на встречу, я зачем-то останавливаюсь и вспоминаю, что табельный пистолет до сих пор не сдан и лежит в выдвижке стола.
— Ты хотя бы спал сегодня? — с подозрением спрашивает Беверли, подходя ко мне ближе.
— И тебе доброго утра, — отзываюсь я, снова переводя взгляд за горизонт.
— Я думаю, долгое вглядывание в небо говорит о желании вырваться на свободу, — говоришь вдруг ты и подходишь ближе, когда я стою у твоих окон и сквозь шторы наблюдаю за поздним закатом, окрашивающим не только небо, но и весь город в кровавый цвет с помощью бесчисленных отражений в окнах.
— Свободу? — я слегка поворачиваю к тебе голову и смотрю прямо в глаза. Я уже некоторое время по собственному желанию так делаю, и сейчас моё давнее заявление о не любви смотреть людям в глаза из-за чрезмерности информации кажется смешным. Потому что того, что я всегда нахожу в твоих глазах, оказывается для меня по-странному недостаточным. — Свобода от чего, позволь узнать?
— Твой взгляд постоянно направлен вниз во избежание контакта с людьми, поэтому чаще ты видишь только землю и дома, — озвучиваешь ты банальные наблюдения своим извечным тоном всезнающего человека, неумолимо превращающим любую ерунду во что-то важное и значимое. — От этого может и клаустрофобия развиться.
— Хочешь сказать, — я снова поворачиваюсь к окну, пытаясь подобрать нужные слова для своих запутанных мыслей. — Поднимая голову к небу, мы ищем свободы от самих себя?
Хоть я и говорю неопределённое «мы», объединяя всех людей сразу, мне кажется, что ты не потеряешь свою свободу, даже если тебя упрятать в клетку.
Мысль о клетке заставляет меня нахмуриться, потому что я ещё не понимаю всплывающих ассоциаций с тобой и тюрьмой.