— Присаживайся, — то ли поторапливая, то ли для того, чтобы вести хоть какой-то диалог, говорит Беверли. Наверное, как бы я ни старался всё скрыть, она понимает, что я вовсе не торжествую поимку самого опасного преступника страны.
Я сажусь на переднее пассажирское место, по привычке следя за тем, чтобы ничего не испачкать ботинками.
— О боже… — бормочу я, впервые открывая дверь твоей машины. Я всегда просто плюхался на сиденья, если меня подвозили, машины меня мало волновали, но здесь всё такое дорогое и чистое, что я непроизвольно сажусь куда осторожнее, чем обычно.
Ты явно считаешь это забавным и решаешь, что у меня повышенная тревожность, а я стараюсь привыкнуть к вечному психоанализу. Ведь нам придётся работать вместе.
— Ты до сих пор не привык? — спрашиваешь ты ещё через много поездок с той, первой, и выруливаешь с ужасной дороги в Вулфтрап на приглядное шоссе с новеньким асфальтом.
«К тебе я, наверное, не привыкну никогда», — хочу сказать я, но понимаю, что прозвучит это хуже, чем для меня в моей голове.
— Ну, мне было бы во сто раз спокойнее, если бы я обнаружил хоть малейшее пятнышко или крошку, — я смотрю в окно на выглядывающее за домами солнце, и мне непозволительно приятно, что мы можем говорить даже о такой ерунде, — Ты хотя бы продукты здесь возишь?
Я представляю, как ты закупаешь целую тонну всякой всячины для своей кулинарии, но ты, кажется, представляешь что-то другое, и я снова чувствую твою насмешку над моей наивностью.
Я бросаю мимолётный взгляд на твоё ничего не выражающее лицо и думаю о том, что окружающие меня люди всегда забывают, что я могу понимать мысленные процессы не только преступников, но и всех вообще.
Людям повезло, что я занимаюсь этим только для работы, так сказать, во имя дела. Но в этот момент я вдруг чувствую лёгкий азарт, который всегда возникает дальними отголосками во время расследований. Обычно я заглушаю его, чтобы не мешал, но сейчас ведь не расследование?
Просто любопытно, почему же у меня так часто возникает ощущение, что ты что-то скрываешь…
— И откуда здесь возникла эта пробка? — риторический вопрос Беверли, как очередная попытка вести беседу, отвлекает меня от беспорядочных воспоминаний.
Мне кажется, что я физически ощущаю на себе каждую нарастающую минуту, приближающую нас к полудню. И мне думается, что, вообще-то, было бы и не так плохо, будь эта пробка длиною во всю жизнь.
— Это, наверное, не моё дело, но выглядишь ты паршиво, — Беверли, наконец, избавляется от своего наигранно бодрого голоса. — Думаю, спецагент, которого начальство удостоило такой чести, должен выглядеть посчастливее.
Я смотрю в окно и вижу собственное тёмное отражение в тонированном стекле машины из правого ряда. И единственное, что мне хочется сделать, это окрасить его в чёрный ещё больше.
— Ты права, — я чувствовал себя плохим актёром, говоря столь банальную фразу, — Это не твоё дело.
— Если ты не придёшь, это посчитают подозрительным, — яростно шепчет Джек, пока глава агентства отвлёкся на приглашённых представителей правительства и прессы. — Во-первых, так постановил суд, а во-вторых, от предложений настолько высокого руководства не отказываются, чёрт возьми!
— По-моему, я уже сделал всё от меня зависящее, — безэмоционально отвечаю я Джеку, даже ни разу не переводя на него взгляд. — И в… вершении правосудия участвовать не обязан.
— Тебе оказали честь, — я издаю непонятный нервный звук, лишь отдалённо похожий на желаемую усмешку, Джек хмурится, тоже понимая, что подобранное слово неудачно, — Слушай, Уилл, — Кроуфорд, наверное, пытался перейти на доверительный тон, но моё имя лишь резануло мне слух. — Тебя и так подозревали в покрытии преступника…
Я резко открываю глаза, каким-то неизвестным способом определяя твоё бесшумное присутствие.
Ты сидишь возле моей кровати и смотришь записи в моём блокноте — все последние его страницы испещрены записями о твоём предполагаемом расположении. Но в конце всё перечеркнуто, вплоть до разрыва бумаги ручкой.
— Тебя ищет уже, наверное, вся страна, — говорю я и удивлённо замолкаю, услышав, насколько обыденно это прозвучало. Словно я не желал все эти дни засадить тебя в тюрьму на всю оставшуюся жизнь, словно не придумывал всех тех обвинений и грубых слов, а ждал, когда же тебя увижу.
Твой взгляд так и говорит, что мой голос и тот честнее меня самого. И в эту нашу последнюю встречу меня по-прежнему раздражает твой вид всезнайки, как и в самую первую.
— Да, я в курсе, как ни странно, — отзываешься ты, закладывая в блокнот карандаш, будто бы собираешься пролистать его ещё раз позже. Я вспоминаю о том, что там есть весьма личные записи, но сейчас мне уже плевать на это. — И всё благодаря стараниям одного единственного особого агента.
Почему-то с твоих уст «особый агент» звучит совершенно не так, как «специальный агент» ото всех остальных.
— Неужели, заехал отомстить? — спрашиваю я с абсолютным безразличием. Мы оба понимаем, что это не так, но, наверное, мне бы и впрямь было всё равно, реши ты убить меня сейчас. Я и так уже уничтожен.
Чашка разбилась, Ганнибал.
Ты можешь только растоптать осколки ещё больше или выкинуть их в ведро, хуже всё равно не будет.
— Нет, я здесь не за этим, — начинаешь ты, а я уже представляю всю нашу последующую беседу и прерываю тебя прежде, чем ты снова затуманишь мой разум.
— В любом случае ты сделал это напрасно, — я показательно тянусь за телефоном, а ты просто провожаешь мои движения взглядом, никак не останавливая. — Благодари своего, как ты любишь его называть, шутника-бога за то, что Джек и группа захвата сейчас забрались далеко отсюда в твоих поисках. Так что у тебя будет целый час или даже больше, чтобы уйти до того, как они окажутся здесь.
Я не свожу с тебя глаз, а ты совершенно не меняешься в лице, когда я действительно звоню Джеку и сообщаю ему, что доктор Лектер сейчас сидит у меня дома. На вопрос Кроуфорда: «А почему же я тогда до сих пор жив и даже звоню ему», я ничего не отвечаю и кладу трубку. Судя по твоему насмешливому взгляду, ты догадался о вопросе Джека.
— Если не уберёшься тотчас же, твоей свободе конец, — я пытаюсь сказать это как можно грубее, но в голосе до сих пор сквозит лишь печальная усталость.
— Что интересно, так это то, что Джек находится где-то далеко отсюда, хотя ты уже вычислил мои ходы, — ты взмахиваешь блокнотом с записями, а я, не зная, что ответить на это, отворачиваюсь в сторону окна. — Ты строишь дворец памяти, — ты вдруг продолжаешь разговор, начавшийся то ли сотни дней назад, то ли только вчера на одном из сеансов, — Он становится всё больше. Некоторые его комнаты смежные с моими, и я видел тебя в них, — я невольно возвращаюсь взглядом к тебе, — Видел настоящим, без сдерживающих условностей.
— Настоящим? — я глубоко вздыхаю и обвожу комнату взглядом, — Вот тебе настоящее: я скучал бы по собакам, по тебе скучать не стану, — Ты чуть щуришь глаза, как делаешь всегда, будто бы пробуя мои мысли на вкус. И я совершенно не хочу, чтобы это твоё выражение, как и все остальные, казалось мне таким до самых мелочей знакомым. — И искать тебя я тоже не стану. Я больше ничего не хочу. — Мои глаза ни на секунду не расцепляют взгляд с твоими, и это должно дать тебе понять, что я полностью уверен в своих словах. — Не хочу знать, где ты и чем занимаешься.
Воздуха в груди начинает не хватать, рёбра словно сжимают лёгкие и даже будто бы что-то застряло в горле, но я всё равно говорю дальше.
— Я даже думать о тебе не хочу.
Ты долго молчишь, собираясь с мыслями, и это не похоже на тебя. Я чувствую, как разбивается сердце, но я не знаю, чьё именно. Логика говорит, что моему сердцу не от чего разбиваться, ведь я сказал именно то, что хотел, никаких сожалений быть не может. Но в существовании сердца у такого, как ты, я вообще сомневаюсь.
— Ты коришь себя за свои чувства, — ты снова ступаешь на тонкий лёд в очередной попытке…сделать что? Снова задурманить мою голову?
— Нет никаких чувств, — резко отвечаю я, — Если что-то и было, от чего я так долго не верил своему чутью и так долго тянул, так это только твои чувства. Я переживаю эмоции и мысли других людей, я нестабилен. Я не могу утверждать, что всё, что со мной происходит, идёт только лишь отсюда, — я дотрагиваюсь пальцем до своей головы, — А не откуда-то ещё.
Я пытаюсь криво улыбнуться и развести руками, хочу отбросить все твои домыслы по поводу моих «чувств» от себя словно прилипшую грязь. Я даже не смотрю на тебя, но понимаю, так, будто бы ты вывесил плакат с огромными буквами, что ты считаешь все мои слова сплошными отговорками.
Наверное, даже я знаю, что так и есть.
Но это не имеет никакого значения.
— Прощай, — я смотрю на тебя последний раз перед тем, как отвернуться навсегда, — Ганнибал.
— …в покрытие преступника высочайшего класса опасности, — продолжает Джек, не давая мне полностью утонуть в воспоминаниях, — Была высказана даже такая мысль, что ты знал, где он находится, но не говорил. Или! — он затихает, когда кто-то проходит мимо, и снова понижает голос, — Или даже беспрепятственно отпустил его, когда он якобы хотел взять тебя в заложники в тот день, когда мы его поймали.
Моё лицо остаётся безучастным, и Джек предпринимает последние попытки.
— Ты что, хочешь пойти подельником в этом деле?
И в этот момент я жалею, что подельнику не могут назначить ту же самую смертную казнь.
Мы ехали молча, и мне почти стало стыдно за свой резкий ответ.
«Беверли просто хочет поддержать меня, — подумал я, на мгновение отрываясь от окна, чтобы бросить на неё взгляд, — Наверное…»
Я вдруг понял, что лишь совсем отдалённо «слышу» её эмоции и намерения. Я снова посмотрел на неё, вгляделся в сосредоточенное лицо, но не успел я удивиться или хотя бы полностью осознать происходящее, как моё сознание решило заглянуть за ещё одну дверь дворца памяти, которая скрывала мои точно такие же попытки вглядеться в собственного психотерапевта.
После того, как я поведал тебе, что думаю о появившемся на днях подражателе Сорокопута, твой взгляд меняется. На какую-то тысячную градуса, внешне этого не видно, но я автоматически подмечаю это на уровне ощущений.
Я списываю это на то, что странный на первый взгляд психотерапевт интересуется образом мышления психопатов.
Я впервые упоминаю Потрошителя. И ты явно знаешь о нём. Конечно, читал в газетах или видел где-то в новостях, как же ещё.
Когда я начинаю говорить о нём, ты смотришь в свой блокнот, никак не меняешься в лице, но и не застываешь, в общем, ничего не происходит, да я и не ожидаю чего-либо вообще. Но вдруг я резко вздыхаю, ощущая острый взгляд, сосредоточенное внимание. Это лишь ощущение, потому что ты по прежнему смотришь вниз, но всё же это настораживает.
Я не знаю, кажется мне, что ты скрываешь это, или нет — как я понял позже, ты истинный профессионал, и это действительно не так просто понять даже мне — но ты заинтересован. Ты чертовски заинтересован в том, чтобы вести разговор о Чесапикском Потрошителе.
Я списываю это на то, что странный и на стопервый взгляд психотерапевт интересуется образом мышления конкретного психопата.
Я говорю о том, что Подражатель и Потрошитель — одно лицо, и ты слегка поднимаешь один уголок губ. Это должно показать твоё недоверие к моему заявлению, но под этим я вижу, что ты доволен.
Я сбиваюсь на секунду с мысли из-за этого ощущения и впервые прямо смотрю тебе в глаза, наверное, ища там ответ на возникший вопрос.
Чем ты, чёрт возьми, доволен?
И это мне списать не на что.
— Одиночество? — переспрашиваешь ты мгновенно, как только я заканчиваю высказывать своё мнение о Потрошителе.
— Несомненно. — Я уже не отрываясь смотрю на тебя, так сказать, без стеснений. И в этот раз я целенаправленно слежу за тобой со всей внимательностью, так же, как, оказывается, и ты следил за мной каждую нашу встречу.
И в этой игре в гляделки у меня есть преимущество в виде эмпатии. Профессиональный наблюдатель людских душ против прирождённого.
— А как же презрение и выставление всех этих неприглядностей на показ, о которых ты говорил раньше? — ты делаешь вид, что усердно вспоминаешь мои фразы, хотя я вижу, что все мои слова о Потрошителе на самом деле стоят у тебя в голове на самой ближней книжной полке библиотеки воспоминаний.
— Это можно назвать… целью его методов, точнее, причиной того, как он обставляет любое убийство, — я откидываюсь на спинку кресла, подальше от тебя, хоть и не на много, потому что меня странным образом начала напрягать атмосфера между нами. — Но, если постараться, то можно увидеть и его более глубокие чувства. — Ты слегка сжимаешь губы, следя за тем, как я отодвигаюсь назад. — Конкретно раскрытию дела это не поможет, но для детального психо-портрета…
Я слегка пожимаю плечами, не договаривая, потому что и так ясно. Я хочу принять расслабленную позу, чтобы показать, что не сильно переживаю по тому поводу, что озвучиваю подобные мысли тебе. Но, кажется, я перестарался с положенными на подлокотники руками и откинутой назад головой.
Главное, чтобы ты не понял ход моих мыслей. А конкретнее то, в чём я тебя начал подозревать с недавних пор.
— Что ж, — ты откладываешь свой блокнот на столик рядом с креслом и кладёшь руки на колени, сцепив их в замок, — Психо-портрет это как раз то, что нам нужно. Что же ещё ты понял с последнего места преступления?
К этому вопросу я и готов, и не готов одновременно. Почему-то, когда я представлял себе этот разговор, такой тревоги, что вдруг напала на меня сейчас, не предвещалось.
— На самом деле, не так уж много ясного, — и тут я понял, что мысленно начал подбирать причины для скорейшего ухода, каждое новое слово, казалось, нагнетало атмосферу до опасной ещё больше. — Могу сказать, что наш Потрошитель считает себя единственным в своём роде. Точнее, так оно и есть, — ты слегка приподнимаешь голову, и я прямо сейчас отчётливо вижу все внешние данные твоего аристократического происхождения, а так же твою гордость и чувство превосходства над всеми, — Он показывает это через свои работы…
— Работы, — уточняешь ты и делаешь вид, что впервые раздумываешь над этим, — Не убийства?
— Каждый раз это словно постановка, которая не только выставляет жертв в неприглядном свете, но и показывает… — я невольно отвожу от тебя взгляд, пробегаюсь по роскошному интерьеру твоего дома, — Постоянную тягу к изысканности, — и возвращаюсь взглядом к тебе, обводя линии складок твоего костюма-тройки, — И элегантности.
Чёрт возьми.
Как я мог не догадаться об этом раньше?
— Считаешь, он выставляет напоказ свой вкус и свою справедливость — в назидание другим? — я буквально кожей ощущаю исходящую от тебя опасность, и затеянная мною игра перестаёт казаться стоящей риска.
— Вовсе нет, ведь он знает… — я вздыхаю глубже, готовясь озвучить последнюю свою мысль, — Он знает, что никто и никогда его по-настоящему не поймёт. И в этом его ужасное и пожирающее чувство одиночества.
Внешне ты лишь единожды моргаешь, но я ощущаю твоё внутреннее потрясение. Сейчас я настолько влился в твой диапазон эмоций, что любое твоё чувство понимаю, наверное, чётче своего собственного.
Я никогда не ощущал себя настолько сильно утонувшем в другом человеке, и у меня начинается паника. Я словно захлёбываюсь и словно сгораю одновременно, но отодвинуться дальше уже некуда, а ты вдруг к тому же плавно придвигаешься к краю своего кресла и наклоняешься ближе ко мне, опираясь локтями о свои ноги. Предельно близко для расположения на креслах.
— Надо же, Уилл, — твой взгляд останавливается только на моих глазах, но по ощущениям, он обволакивает меня полностью и это непередаваемо необычно, — А мне казалось, что ты можешь понять каждого человека.