Я всегда любил собак больше, чем кошек, да даже больше, чем кого бы то ни было из животных, а некоторое время и из людей, но эта любовь пошатнулась однажды, когда родители привезли меня в зоопарк. Это было не так уж весело, как предполагалось, а начавшееся расположение к эмоциям других людей мешало мне сосредоточиться посреди толпы. Но когда я увидел его, всё изменилось.
Это был огромный, как мне тогда казалось, и донельзя величественный тигр. Я застыл на месте и затормозил маму, держащую меня за руку. Где-то с дюжину людей толпилось у клетки, туда было не подойти, но мне хватило и взгляда издалека. Тигр был таким спокойным и умиротворённым и, почему-то, казался мне более близким, чем верещащие дети у клетки и не на много более тихие взрослые.
— Почему ты грустишь? — спросила меня мама, когда мы уже удалялись от загонов с хищниками.
— Потому что это нечестно. Тот тигр такой красивый, грациозный, сильный… А его держат в клетке… — Мама удивлённо приподняла брови. — Когда я смотрел на него, мне казалось, что я тоже взаперти, а посетители потешаются надо мной.
— Если бы тигра не держали в клетке, он бы всех здесь загрыз, — усмехнулся папа, за что получил грозный мамин взгляд в ответ.
Ассоциация безвкуснее и прямее некуда.
Моя правая рука, вместо того, чтобы помнить прикосновение матери, снова фантомно тянется к бедру, вспоминая рельеф пистолетной рукоятки, и злость постепенно поднимается во мне.
— Это ты, — говорю я сквозь зубы, — Спусковой крючок.
Я сминаю собственную иллюзию в руке и срываю её, снова оказываясь в безликой и серой тюремной комнате. Мне нельзя убегать от реальности и чувствовать себя столь умиротворённо, разговаривая с таким, как Ганнибал Лектер. Я подхожу ближе к прикованному мужчине и смотрю уже без страха, вглядываюсь в глаза, но ищу там не что-то знакомое, а, наоборот, пытаюсь отыскать в них жестокого психопата и манипулятора.
— Почему ты злишься? — спросил меня Ганнибал, когда я подошёл ближе к нему.
— Я только сейчас заметил, что ты умудрился испортить не только последние месяцы моей жизни, но и даже мои куда ранние воспоминания! — Я в ужасе воспроизводил последний день, или два, или сколько там вообще прошло… Все эти разрозненные игры памяти и ассоциации, теперь они навсегда осядут в моей голове связанные с ним, даже если изначально многие вещи никак его не касались, — Юность, детство, всё остальное, любая мелочь, наподобие подписи на бланках, и даже самые ценные воспоминания о семье… Ты запятнал их своим присутствием.
Я подошёл к Ганнибалу, практически вертикально прикованному и находящемуся своими глазами почти на одном уровне с моими. Я опёрся ладонями о стену позади него и придвинулся почти вплотную. Где же, где же они, где изменения? Помимо вроде как появившихся нескольких новых серебряных нитей седины в волосах, кажется, совершенно ничего не изменилось. Почему он всё такой же? Почему в его глазах всё то же спокойствие и вместе с тем насыщенная жизненная сила?
Почему Я ощущаю себя пойманным и находящимся взаперти?
— Ты словно паразит в моей голове, — произнёс я почти прямиком в его выразительные губы. Даже запах его всё тот же, с тонким ароматом специй, такой знакомый, будто бы я всю жизнь вдыхал только его.
Предельно близкое расстояние для палача и приговорённого.
Он не улыбается, но я вижу сквозящую извечную улыбку человека, знающего всё наперёд, в исследующем моё лицо взгляде карих глаз.
— Дворец памяти порой состоит из весьма запутанных и тайных коридоров, переплетая заведомо не связанные воспоминания, — проговорил Ганнибал почти что шёпотом — так близко мы были друг к другу. И столь близкий его голос оказал на меня вдруг какое-то совершенно неожидаемое воздействие, заставляя чуть ли не дрожать в коленях. В этот момент я не задумывался о причинах подобных ощущений, бросающих меня в озноб, оставив всякий анализ на потом. Если это потом вообще когда-либо будет.
— Дворец памяти… — я почти прорычал это ему в лицо, — Мне уже надоела эта метафора. Мне не нужен этот дворец, как и все комнаты, связанные с тобой, — взгляд его неморгающих глаз, наконец, сделал остановку в моих, разъярённых. — И я уничтожу их сегодня вместе с тобой. Паразитов вырывают с корнем, раз и навсегда.
Я снова ощущаю ужасное сжимающее чувство в груди, и собственные слова жгут мне горло, но списать это на эмпатию или какое-то помутнение рассудка слишком привлекательная идея. Ганнибал слегка наклоняет голову в сторону, как делает всегда, словно взвешивая мои слова.
— Уж не от злости ли ты так дрожишь и вкладываешь своё дыхание в моё? — меня удивляет его выбор слов, и я совсем немного отклоняюсь назад, — Ни один садовник не склоняется над сорняком с таким же желанием во взгляде и не хочет прикоснуться к паразиту в поцелуе.
— Что ты говоришь… — меня вдруг обдаёт жаром, как в школьные годы, когда я всё ещё умел краснеть. Я хочу отойти от скованного в движениях и всё такого же свободного в словах мужчины, но не в силах этого сделать.
— Кажется, это принять тебе труднее, чем мои «злодеяния», — улыбается Ганнибал, видя мою растерянность, и снова говорит одну из своих замудрых фразочек, — Мы вожделеем то, что видим постоянно, Уилл…
— Ты о себе говоришь, — хмурюсь я и начинаю чаще дышать в попытках успокоиться, — Это у тебя извращённый взгляд на… отношения между людьми и выражение чувств. Я просто снова поддался твоим эмоциям и…
— О, Уилл, не разочаровывай меня в мои последние минуты, — вздохнул доктор Лектер, хотя было не похоже, что он действительно считает свою жизнь подходящей к концу. — Не думал, что ты можешь списать всё на эмпатию, это трусость, тебе так не кажется?
— Я никогда не… — я осознал, что оправдываюсь перед убийцей, приговорённым к смерти, и это слегка отрезвило меня, — Чёрт возьми, я лучше знаю, где мои чувства, а где чужие. И это… не может принадлежать мне.
— Ты должен посмотреть внимательнее.
— Я и так всё вижу, — раздражённо бросаю я.
— Нет, ты смотришь, но не видишь! — Ганнибал вдруг повышает голос, единственный раз на моей памяти, но тут же возвращается к внешне спокойному тону. — Если ты не увидишь, что это твои и только твои мысли, то всё, что я делал будет напрасным.
Я хочу зажмуриться, чтобы весь этот разговор, все его поверхностные и глубинные смыслы и разозлённый Ганнибал исчезли, но этого не требуется.
— Ваше время истекло, — раздались и эхом отразились после грохота открываемой двери слова адвоката. Я не отодвинулся от Ганнибала, как сделал бы в любое другое время, потому что было уже абсолютно всё равно, как и на то, что эхо напомнило мне, что нас могли слышать и в той комнате.
— Чтобы ты ни сделал, это в любом случае будет напрасным, — говорю я ему напоследок и ухожу.
И это очередная ложь.
Всё-таки, наверное, здесь он прав, и мне действительно до сих пор трудно принять то, что я уже давно знаю.
— Истина — это тонкая грань между отрицанием ужасного и полным его признанием.
Слышать фразы Ганнибала даже после встречи с ним, после которой, как предполагалось, я перестану их слышать, действительно больно.
Паразитов нужно уничтожать — это логично. Психопатов, убивающих стольких людей только для утоления собственного извращенного аппетита, нужно уничтожать — это тоже логично.
Тогда почему же я не чувствую удовлетворения?
Сколько раз я представлял, как ловлю и поджариваю на электрическом стуле Потрошителя за все те ужасы, что он творил, и за всё то удовольствие, что я чувствовал, вставая на его место во время расследований. Сколько раз я представлял, как собственными руками сворачиваю шею Ганнибалу за все те манипуляции, которым он подверг нас, и за ту ложь, которая, неожиданно, но причинила мне боль, ощутить которую я не представлял возможным в своей жизни.
Вереница мыслей тормозила мгновения, и за это время я всего лишь вышел из комнаты. Я снова ощущал, что все вокруг подставное, ненастоящее. Все эти люди, весь это мир, что я буду в нём делать? Выслушаю очередные поздравления, дам несколько интервью, вернусь домой к собакам. Буду работать и на выходных выезжать на рыбалку.
Почему моя жизнь звучит сейчас столь бессмысленно?..
В комнате началось шевеление, люди обтекали застывшего меня, работники тюрьмы зашли в комнату и стали проверять надёжность креплений Ганнибала, чтобы вывести его в ближайшие секунды. Я повернул голову, словно был куклой, а не живым человеком, и посмотрел на всё ещё стоявшего здесь адвоката.
— Почему Вы не ушли? — спросил я его, имея в виду не только этот момент, но и его работу с Ганнибалом в целом. И он это понял.
— Доктор Лектер помог мне когда-то, — постепенно нас оттеснили в сторону зашумевшие люди, — Правда, только теперь я понял, что именно он сделал для того, чтобы мой неприятель исчез, — я надел снятые раннее очки назад, иронично подняв брови. Представляю, как именно мог помочь Ганнибал.
— Не хочу показаться грубым, но с чего бы ему помогать Вам?
— Просто сработал принцип враг моего врага мой друг, ничего необычного, — отмахнулся юрист. Интересно, для него нормально говорить о предполагаемом убийстве какого-то человека с работником ФБР? Или тут подключается не менее известный принцип друг моего друга?..
— Ну, скорее, здесь сработало его вечное «интересно, что произойдёт».
— Вы не правы, Доктор Лектер всегда помогает людям, в которых видит потенциал.
— И в чём же эта… помощь? — спросил я недоверчивым голосом, хмурясь от странных слов мужчины.
— В изменении.
— Возможно, он просто наблюдает за твоими изменениями? — вспоминается мне наш старый разговор о Потрошителе.
Я хмурюсь ещё больше, но ничего не успеваю уточнить — нас уже просят пройти к месту действия. Проходя в другое помещение, я отказываюсь рядом с Кроуфордом, и он смотрит на меня так, будто бы ожидает чего-то нехорошего с моей стороны. С каждым шагом в небольшом столпотворении осознание происходящего настигает меня всё больше. Почему-то до этого момента я не до конца понимал, что сейчас вот, через каких-то несколько минут, Ганнибала Лектера не станет.
Минуту назад мы говорили, и, неужели, это был наш последний разговор?
Столько лет я жил, не разделяя дней. Работа на ФБР постепенно добивала меня, и эта ментальная агония была единственным, что выводило меня из тумана будней. Увлечения, которым уделялось время больше по привычке, чем от желания, десяток собак из отчаянной нужды заботиться хоть о ком-то, расследования убийств из настолько же отчаянного желания делать хоть что-то нужное людям, и всё равно это всё слишком бессмысленно и совершенно не приносит радость жизни.
— Ощущение собственного несчастья рано или поздно становиться цикличным, с этим я согласен, — говорю я на одном из наших сеансов где-то давно, в непостановочной жизни, — Но с этим популярным лозунгом «Измени себя и беды уйдут» я не могу согласиться.
— Но мысль в нём верная, только подача её неправильна, — не соглашаешься со мной ты, — Далеко не всегда человек может измениться в нужном для достижения этого «счастья» направлении, и ещё реже он может сделать это сам. Для любого изменения требуется катализатор.
— Твои слова меня не переубеждают, — скептически отзываюсь я, но ты ещё не закончил.
— Ты рассматриваешь изменения не под тем углом, — ты, как всегда, не показываешь этого, но я чувствую, что эта тема действительно интересна тебе, — С самого рождения и до определённого момента любой человек живёт, не осознавая своей сущности или только догадываясь о её природе. Самое ужасное случается, если люди так и не понимают своего смысла и уходят из этого мира без него, но если происходит что-то, вызывающее эти самые изменения… — я только сейчас замечаю, что наклонился на кресле вперёд и внимательно слушаю, — Такие изменения не сделают тебя кем-то другим, как ты, возможно, думаешь, они приведут тебя к самому себе.
— Изменения, возвращающие меня к себе? — хмыкаю я.
— Приводящие, — поправляешь ты меня, и, наверное, это и правда важно, — Если бы люди были застывшими во времени, мы бы никогда не смогли познать самих себя и других. В познании других тебе нет равных, но эмпатия может помешать тебе узнать собственную суть.
— И что же тогда может привести к этим самым изменениям? — ты задумываешься так, будто бы подбираешь, как правильнее подать мне свою мысль.
— Встречи с важными для нас людьми всегда приводят к изменениям. Многие люди изменяют других сами того не зная, а некоторые помогают другим раскрыть свой потенциал намеренно.
— Уж не назначаешь ли ты себя на роль такого «помощника»? — спрашиваю я, неожидавший таких рассуждений из уст, казалось бы, отстранённого от других людей человека.
— Работа психотерапевта всегда включает такую составляющую, — после секундной заминки выдаёшь ты увиливающий ответ.
— Хорошо, — и я принимаю его, потому что к тебе невозможно придраться, — Только вот со мной вряд ли сработает. Мне не нужно «искать свою суть», и изменить меня ты вряд ли сможешь.
Ты улыбаешься.
Мы проходим в последнюю комнату нашего пути, где за стеклом виднеется помещение с орудием казни в виде электрического стула. Начинается инструктаж для свидетелей, но я не слышу его, смотрю только за стекло, где Ганнибала завозят в комнату и с величайшей осторожностью освобождают от ремней и цеплений. Что он может? В комнате три тюремщика, за комнатой их ещё больше. Но я понимаю их, почему-то он с легкостью вызывает такое ощущение, что останется опасным даже полностью обездвиженным.
Его лицо по прежнему такое спокойное, будто бы он вышел на вечернюю прогулку в сквер.
Меня так трясёт, что кажется, я не помогаю, а, наоборот, ухудшаю дело, кровь бежит сквозь пальцы, а перепуганная девочка на полу с рассечённой шеей не сводит с меня огромных глаз. Я ещё не знал, что ты чёртов бывший хирург, поэтому, когда уверенные движения твёрдых рук отнимают мои дрожащие ладони от её шеи, я смотрю на тебя, как на другого человека, не ожидая от тебя такого хладнокровия. Твоё лицо настолько спокойное, будто бы ты каждый день останавливаешь кровотечение жертвам психопатов, и я очень долго, даже когда мы вышли на улицу, а ты заходил в карету скорой помощи, смотрел только на твоё невозмутимое лицо и пытался взять себе хоть капельку стабильности от тебя.
Как бы нечаянно не не найти в твоём лице спасательный круг посреди нестабильного мира.
Твоё спокойствие не убыло даже после покушения Тобиаса Баджа.
Я давно не ощущал переживаний за другого человека, и это было неожиданно и странно. Но как только я узнал, где именно отыскали Баджа, я тут же сорвался с места. Перепрыгивая через ступеньки и распахивая дверь, чуть не сшибая кого-то, я вбежал в твой дом. Остановился, чтобы немного успокоиться, и только потом зашёл в приёмную.
Ты сидел за своим столом, я сразу заметил это и направился к тебе. Впервые вижу тебя хоть сколько-то растрёпанным, на твоём лице виднеется кровь и несколько взволнованное выражение во взгляде. Но, как только ты видишь меня, эта взволнованность странным образом исчезает. Как будто бы весь этот погром и два трупа твоё спокойствие вообще не трогали, в отличие от моего состояния.
Кажется, у нас в голове одна и та же мысль на двоих: живой.
Ты преспокойно подходишь ко мне в академии ФБР, а от шока и даже какого-то возмущения я не сразу замечаю Алану, идущую рядом с тобой.
— Здравствуй, Уилл, — говоришь ты, и только из-за присутствия Аланы я сдерживаю себя и просто киваю в ответ, смотря куда угодно, только не в твою сторону.
— Ганнибал сказал, что ты вдруг перестал ходить на ваши сеансы, — да, я не смотрю на тебя, но вот твой взгляд ощущаю каждой клеточкой тела, чёрт бы побрал эту чувствительность и эмпатию… — У тебя что-то случилось? — до меня даже не сразу дошло, что Алана говорит со мной.
— Случилось? — мне пришлось повторить её вопрос в своей голове, чтобы понять его. Использовать Алану, как повод попасть в академию и «проходя мимо» поговорить со мной… Ты как всегда находишь выход. — Нет, ничего у меня не случилось, Алана, — помимо того, что мой мир перевернулся с ног на голову, — Я сейчас усердно занимаюсь делом… — я не смог удержаться от мимолётного взгляда на твоё спокойное и миролюбивое лицо, — …Потрошителя в свободное время.