Это всего лишь очередное воспоминание, но чем ближе мы к полудню, тем более они меня захватывают, перечёркивая реальный мир фразами доктора Лектера.
Он словно говорит со мной прямо сейчас, находясь в совершенно другом месте.
— Я даже не называла бы его человеком, — фыркает какая-то неизвестная женщина в деловом костюме, — Для чего вообще можно было придумывать такие извращённые способы убийств?
И тут она ошиблась. Как ни странно, но именно в убийствах я замечал его человеческую сторону.
— Это словно… подарок, — озвучиваю удивлённо я собственное понимание убийства девушки, насаженной на рога оленя.
И, увидев эту совершенно ужасную расправу, как над свиньёй для убоя, обосновываясь на вопиющих отличиях, я сразу начинаю лучше понимать Сорокопута. Может быть, оттого, что это убийство помогло мне в понимании, мне кажется, что это словно подарок?..
Как я узнаю позже, это первая жертва Потрошителя, которую я увидел своими глазами. А так же первая его жертва, действительно адресованная кому-то ещё кроме его собственного чувства прекрасного.
— Это словно насмешка… — бормочу я, рассматривая новую жертву, когда я уже давно вовлечен в процесс поиска Потрошителя.
— Над следствием? — уточняет Джек, координируя при этом действия Прайса и Беверли.
Только надо мной — понимаю я, но ничего не отвечаю Кроуфорду. Это уже не первый раз, когда мои ощущения подсовывают мне мысль о том, что в этом убийстве есть что-то, адресованное лично мне.
«Видишь?» — спрашивает Хоббс, но я мысленно заглушаю его. Даже если что-то и вижу, я не могу расшифровать суть.
Но постепенно образ чёрного вендиго, точнее, психо-портрет его обладателя, начинает дополняться. Это странно, ведь я очень и очень редко меняю своё мнение, обычно и на первый взгляд для меня всё ясно. С Потрошителем же у нас будто бы… происходит какая-то динамика. И это при том, что мы не знакомы лично. По крайней мере не так, чтобы мне было известно об этом.
— Это словно провокация, — говорю я уже тебе, — Хотя нет, провокация это слишком направленно… — ты молчишь и киваешь, предлагая мне продолжать мысль, — Скорее, словно ожидание.
— Тебе кажется, что Потрошитель ждёт от тебя чего-то? — уточняешь ты.
— Только я не могу понять, чего именно, — соглашаюсь я и беру очередной кусок великолепного ростбифа в рот. Почему-то именно когда я согласился на ужин с тобой, и мы приступили к мясу, мне захотелось обсудить Потрошителя.
— Эмпатия сильнее тебя, и иногда ты не справляешься, не понимаешь сути собственного видения, — ты элегантно берёшь бокал кроваво-красного вина длинными пальцами и отпиваешь, — Ведь ты ещё ранее чувствовал что-то подобное? — немного пораздумав, я киваю, — Значит, тогда ты страдаешь не по неведению, а из-за отсутствия привычки доверять собственному инстинкту.
— Допустим… — я откидываюсь назад на стуле, и ты бросаешь мимолетный взгляд на отложенную вилку. Как я уже успел отметить, ты всегда внимателен к гостям своего ужина, будто бы тебе доставляет отдельное удовольствие видеть, как едят приготовленные тобой блюда.
Наверное, бзики кулинаров.
— Допустим, что так, и мне это не кажется. Но ты действительно думаешь, что он может ждать чего-то именно от меня?
— Возможно, он не ждёт от тебя чего-то конкретного, а просто наблюдает за твоими изменениями? — хоть и звучит предположительное «возможно», но на самом деле ты не предполагаешь никаких других вариантов.
«Какими изменениями?» — хочу спросить я, но, кажется, настоящего пояснения этих слов мне не услышать.
Это словно издевательство…
Так я думаю, когда приезжаю на самое ужасное место преступления. А самое ужасное оно потому, что только на днях случился тот разговор, где я всё понял.
Впервые я приезжаю расследовать убийство не рук Потрошителя, а твоих рук.
— Итак… А мы точно уверены, что это сделал он? — неуверенно спрашивает Зеллер, пока следственная группа полным составом молча стоит и смотрит во все глаза на вывернутого человека, — Будто бы не похоже на нашего Чесапикского друга.
— Я, конечно, не эмпат, — Прайс бросает на секунду взгляд в мою сторону, — Но это похоже на чёртову валентинку.
— Уилл, — Джек обрывает все разговоры и предположения, давая мне слово.
— Да, — я закрываю глаза, чтобы больше не видеть этого кошмара, — Да, это он.
Но всё-таки, даже против моего желания, словно по проторённой дорожке к чёрной дыре, меня затягивает к этому убийству.
Я представляю себе Потрошителя, теперь это намного проще. Я представляю тебя.
Ты выбираешь жертву. Возможно, у тебя есть список или что-то подобное, потому что ни с одной из жертв ты не виделся в ближайшее время перед их смертью, я уже проверял. Ты выбираешь кого-то особого, фразеологизм «на десерт» будет тут как нельзя кстати и во всех смыслах. Я вижу твою охоту, и теперь я представляю это куда подробнее, выучив все твои мельчайшие черты и черты Потрошителя отдельно. Потрошитель делает всё быстро со скоростью властного и ставящего свои условия хищника; ты делаешь это со скоростью профессионального хирурга. Потрошитель следит до последнего за угасающей жизнью жертвы, упиваясь своим превосходством; ты ловишь каждый последний вдох, смерть нежна в твоих глазах, как скольжение в тёплую ванну, и ты наслаждаешься прекрасной картиной. Потрошитель ломает конечности, выгибает суставы и выворачивает внутренности, выставляя изъяны и вину жертв напоказ в своих помпезных сценах смерти; ты создаёшь детали руками художника, словно высекая по мягкому мрамору, и из этих деталей сплетаешь свои чувства, потому что ты не можешь противоречить своему вкусу и оставить мёртвых не преображёнными.
Столь различны и так похожи…
— Уилл! — резкий оклик Джека заставляет меня распахнуть глаза. Я удивлённо смотрю на слегка трясущуюся в исступлении ладонь, протянутую к искалеченному телу. — Будь добр, не испорти очередное место преступления.
Я не успел ничего коснуться, когда Джек заметил мой провал в реальности, но пальцы уже ощущали жар. Только вот не от остывшего же деформированного тела он исходил, скорее, от самого замысла этой деформации…
Я сжимаю челюсти и отдёргиваю руку, отходя спиной назад и задевая всех подряд работников экспертизы. Нет, так больше не может продолжаться.
— Что с тобой? — спрашивает Кроуфорд в опасении моего приступа неадекватности.
— Я должен вернуться в архив, — на его удивлённый взгляд приходится пояснять, — Просмотрю все дела о Чесапикском Потрошителе ещё раз.
Улики. Только они доказывают. Мои слова — нет.
Потому что теперь я чувствую себя соучастником. Или даже кем-то ещё более худшим… Ведь, когда я представлял себя на твоём месте сейчас, я понял, что во время свершения твоей очередной работы, ты думал только обо мне.
Это этюд, целиком и полностью посвящённый мне одному.
Двери в другой стороне от тех, в которые я зашёл, наконец, открылись. Оттуда вышел адвокат Ганнибала, я уже разговаривал с ним перед судом, идти на который я всё же смог отказаться, в отличие от сегодняшнего… мероприятия.
— Мой клиент высказал своё последнее желание, — важно начал юрист, и все раздраженно вздохнули, но оспаривать право заключенного на предсмертное желание никто не собирался. Хотя, пробежала у меня такая мысль, ведь могу с уверенностью сказать, что это будет… — Встреча. Мистер Лектер изъявил желание встретиться с человеком, поймавшим его.
Вся дюжина людей, находившихся в комнате, как по команде посмотрела на меня.
— Формально, — начал я, поправив очки, — Джек Кроуфорд был…
— С Уиллом Грэмом, — перебил меня адвокат, — По правилам личных встреч мы предоставим вам десять минут времени наедине.
«Вы говорите так, будто бы я уже согласился», — хотел сказать я, но в горле вдруг образовался комок, а сердце забилось скорее, и я не смог сказать и слова.
— Я думаю, что это тот вид пожеланий, от которых вторая сторона в праве отказаться, — заметила агент Пурнелл в общей тишине. После её слов, правда, эта тишина растрескалась шушуканьем с разных концов комнаты.
Женщина с мужской стрижкой и серьёзностью мирового масштаба во взгляде смотрела на меня, выражением лица давая понять, что «можно и не ходить» превращается в «нужно не ходить». Я, наверное, мог бы заглянуть и поглубже, чтобы понять, чего именно она от меня хочет, или чего хотят другие представители начальства…
Но не пошли бы они к чёрту?
Я взглянул на адвоката Ганнибала. Я был уверен, что раньше он и не догадывался о другом, так сказать, роде занятий своего клиента, но он даже не подумал о том, чтобы перестать работать на него. Деньги? У Ганнибала до черта много денег, но нет. В нашу единственную встречу я понял, что юрист не сильно изменил своё мнение о нём, как будто бы открывшиеся вещи ничего не поменяли в его представление об этом человеке. Высокий профессионализм? Возможно.
Потому что иначе я не понимаю, как можно закрыть глаза на подобное?..
— Иногда даже наши собственные мысли и чувства выше нашего понимания.
— Я иду, — наконец, отозвался я, не смотря ни на кого из них, — В конце концов, несколько минут разговора не перевернут мир на уши, а права и демократия будут свершены.
Эти слова отдавали надуманностью, но вместе с тем и железной логикой. Я буквально спиной чувствовал грозные взгляды агентов всех мастей и не ожидающий ничего хорошего взгляд от Кроуфорда в углу комнаты, но все же шёл к дверям в комнату предварительного содержания. Постепенно всё это недовольство окружающих заглушалось биением моего сердца, отдающимся в ушах неровным гулом. Почему я так переживаю?
— Разве боязнь нужды не то же, что и сама нужда?
Я зажмурил глаза. Замолчи. Мы и так сейчас увидимся в реальности, не нужно больше занимать мою голову.
Я всё же открыл дверь и сразу увидел его, хотя разглядеть хоть что-то в этом сумрачном помещении без окон было не просто.
Я открываю дверь и сразу вижу тебя. Мы незнакомы, и я тут же отвожу глаза, почти паникуя от неожиданности этой встречи в кабинете Кроуфорда с чьим-то цепким взглядом. Я тотчас почувствовал начинающееся раздражение.
Кроуфорд сказал, что в расследовании дела Сорокопута я буду контактировать только с ним…
Я застыл почти на пороге, даже не потрудившись закрыть за собой дверь. Я сижу за столом, всем своим видом показывая своё желание находиться одному, ты сам подходишь ко мне и садишься рядом. Он прикован к какой-то специальной, будто бы сделанной только для него, переноске, связанный по рукам и ногам. Ты поворачиваешься ко мне спиной, и я могу заметить, что ты одет не броско, но явно дорого и со вкусом. Надеюсь, ты не один из этих пижонов… Но теперь понятно, что даже тюремная светло-серая форма выглядит на статном мужчине с всё тем же несломленным взглядом как сшитый на заказ костюм-тройка.
— Нужно ли моё присутствие? — спрашивает адвокат, заглядывая за мою спину.
— Нет, спасибо, Лойер, ты свободен.
Больно странный акцент.
Так кажется мне, когда ты начинаешь говорить. Европейский?.. Я не хочу смотреть на незнакомца, но в какой-то момент, когда ты отворачиваешься и отвлекаешься, мои глаза невольно притягиваются.
И больно необычная внешность.
Запоминающаяся, но не передаваемая словами в полной мере. С каждой секундой замечаю всё больше деталей странного лица. С каждым шагом приближаюсь всё ближе к изученному наизусть лицу. Резко выделяющиеся скулы и высокий лоб. Тонкие черты и скульптурный лик. Глубоко посаженные внимательные глаза. Острый нос и чувственные губы. Идеальное лицо для лжеца. Идеальное лицо для разрушителя моей жизни.
— Здравсвуйте, доктор Лектер, — наконец, отстранённо произношу я, оставшись на расстоянии пары шагов от прикованного Ганнибала.
— Здравствуй, Уилл, — говоришь ты, пожимая мою руку при знакомстве, открывая дверь свой приёмной, заезжая за мной на машине, встречая меня во время расследований, продолжая говорить со мной, после того как я всё узнал, чуть поднимая голову над креплениями твоих предсмертных оков и, как мне сейчас кажется, говоришь это всегда и в каждое мгновение промежутка длиною в мою жизнь.
Этот момент словно точка сингулярности, в которой ноль стремиться к бесконечности, а время теряет свои границы и свой смысл.
Хлопок двери за вышедшим адвокатом возвращает меня в момент реальности. Ганнибал по прежнему скован, а я по прежнему стою рядом, не зная, что делать. Видеть его в живую вдруг так странно, словно мы виделись годы назад или вовсе были знакомы только невербально. И его приветствие подчёркнуто отличается от моего степенью официальности, точнее, её отсутствием.
— Как проводил время с последней нашей встречи? — спросил я настолько же подчёркнуто, но безразличием.
— Однообразно, — коротко ответил Ганнибал, и я почувствовал его пронзительный взгляд, даже не смотря в его сторону. В этот момент я сам себе напомнил обиженного мальчишку, готового сказать любую несуразицу, чтобы съязвить побольнее.
Эмпатия всегда была полезной, если я хотел обидеть неприятеля посильнее и поглубже. Не то чтобы я часто попадал в разборки, но когда старшеклассники стали задирать меня, из-за своих прицельных и давящих на больное слов я получал стремительные удары в лицо. Даже нос мне сломали из-за неконтролируемого порой языка.
Я мотнул головой, отгоняя совершенно непонятные лезущие воспоминания. Наверное, ещё немного, и меня опять заставят ходить к психиатру.
Эта мысль вызвала волну истерики где-то у меня в груди и пришлось проскрипеть зубами, сжав челюсти, чтобы это не вырвалось наружу.
— Позволь задать и тебе тот же вопрос, — говорит Ганнибал настолько же уверенно, что и раньше, будто бы мы снова сидим в кабинете, а не находимся в том положении, в котором находимся. И мне вдруг кажется, что представить это совершенно легко, и даже говорить становиться проще.
— Я много вспоминал. Прошлое, — расплывчато сказал я сидящему доктору Ганнибалу Лектеру в кресле напротив.
Эта иллюзия собственного разума выглядит слишком заманчиво, и я с лёгкостью ей поддаюсь.
— Раньше я боялся помнить некоторые моменты из прошлого, но вскоре понял, что страх этот никчёмен, — отозвался Ганнибал, — Дворец памяти — как фреска в моей голове. Она делает события вечными, хотя забывчивость и дарит умиротворение.
Помимо моей воли губы растягиваются в почти незаметной и до сих пор неумелой улыбке, такой усталой, будто бы прошла не одна жизнь с прошлой встречи. Всё те же философские размышления и всё тот же взгляд, будто бы он знает всё наперёд. Так привычно, будто бы я всю жизнь только и делал, что вёл с Ганнибалом дискуссии.
— О чём ты вспоминал?
«О нас», — хочу сказать я, но продолжаю упрямо уклоняться от правды.
— Не о тебе, — вру я немного резче, чем хотелось бы. Иллюзия кабинета начинает растворяться, и я поспешно продолжаю, чтобы она не просочилась сквозь пальцы, возвращая меня к неизбежному, — Я вспоминал о детстве. Даже о матери, хотя давным-давно этого не делал.
— Память любого, и самого обыкновенного на первый взгляд, человека порой бывает даже загадочнее, чем твоя эмпатия, — и мне до сих пор нравится, что он называет мою особенность эмпатией. Другие либо совсем не понимают суть моего восприятия, либо предпочитают называть это по другому, та же Алана считает это слово отдающим чем-то мистическим и не употребляет его. Наверное, Ганнибалу точно так же нравилось, когда я говорил про «работы», а не «убийства» Потрошителя. — Но принцип действия у них схож. Ассоциативность, в ней всё дело. — Я в деталях представил, как он перекидывает ногу на ногу и складывает руки в замок, сидя напротив меня в кожаном кресле, хотя мысленная иллюзия и не требовала таких подробностей, — Что стало спусковым крючком для твоих воспоминаний о матери?