1.
Глоток огневиски обжигает пищевод и падает в пустой, жалобно урчащий желудок тяжелым булыжником.
— Я люблю тебя.
Пьяный язык ворочается с трудом и заплетается на каждом слове. Но я должен произнести эти слова вслух. И еще я хочу сказать их ему сегодня… Наверное. Все так элементарно и запутанно одновременно, что у меня раскалывается голова. Кто-то безжалостный забивает гвозди в виски, оглушительно стуча по ним молотком. Вот только нравоучений не надо, дело тут вовсе не в литрах выпитого за вечер алкоголя.
— Это пройдет.
Глухая боль перемещается ниже, проскальзывает сквозь паутину вен в самый центр сжавшегося в безотчетной тревоге сердца. Это все, что ты можешь сказать? Я люблю тебя, придурок. И ты тоже меня любишь, я знаю. Сегодня, сейчас, сию же минуту — последний шанс напомнить об этом моему ветреному другу. Объясниться и в тысячный раз попытаться вернуть все на свои места. То есть его — на место возле меня, рядом со мной. А все остальное? Да гори оно…
— Джеймс…
Я не называл Сохатого по имени много лет, разве что когда злился на него из-за какой-нибудь ерунды. Не знаю, почему. Он был Джеймсом для родителей, Поттером — для преподавателей и Джимом — для близких друзей. Но в этой, в общем-то, несложной иерархии я стоял еще ближе. Намного, как мне казалось. Когда-то. Давно. Теперь вся жизнь готова поделиться натрое. Две черные полосы беспросветного мрака, а посреди — сверкающая непорочной чистотой первого снега белая.
— Не надо, Сириус. Я знаю наизусть все, что ты собираешься сказать. Не надо.
Как «не надо»? Ну и что, что ты знаешь?! Я могу повторять снова и снова. У меня ведь нет никого, только ты, а свободного времени — до самого горизонта. И тратить его ни на что, кроме тебя, я не хочу.
Рука выпускает опустевший стакан и украдкой, по-паучьи, подползает к пальцам друга. Тот стучит ими по столику, не попадая ни в один из известных нам обоим мотивов, — то ли рассеянно, то ли, наоборот, сильно задумавшись. Сердце пропускает сразу несколько ударов, когда расстояние сокращается до пары дешевых сантиметров, а Джеймс, даже не глядя на меня, убирает ладонь и встает со стула.
— Мне нужно проветриться.
— А? Да, конечно, иди, — бескровные губы смеются: ему ведь не нужно мое разрешение.
Прежде, чем он отворачивается, успеваю уловить в застывшем взгляде целую гамму чувств. Насмешка. Отчужденность. Досада. Беспокойство. Смятение. Усталость. А под всей этой шелухой, на самом дне ореховых глаз стыдливо прячется вина. «Мне жаль, Бродяга.» Разглядев именно ее, я понимаю, что проиграл. Решение принято, и Джеймс его ни за что не изменит. Он такой, этот Поттер. Привык идти до конца.
Щелчком пальцев подзываю официанта — «повторить», — и через минуту порожний сосуд наполняется янтарной жидкостью. Коротко вздохнув, опрокидываю ее в себя, целиком. Резкий, терпковатый привкус чувствуется как никогда остро: я вспоминаю, как мы с Джеймсом впервые попробовали огневиски. «Горько», — только и сказал он, пятнадцатилетний, тогда. Завтра это «горько» приобретет для него иное значение. И для меня — тоже. Огненная волна бежит по венам вместо крови, лижет внутренности жаркими язычками пламени. Достаю из кармана обычную маггловскую ручку — они, кажется, называют такие гелевыми, — и придвигаю к себе салфетницу. Дрожит рука. Точка выходит настолько жирной, что больше похожа на кляксу. Прямая готова пересечь белоснежную салфетку от края до края, разрезав ее, словно хорошо наточенный нож. Останавливаюсь на полпути, машинально, занятый мыслями, вжимаю ручку в рыхлую бумагу. Вокруг стержня разливается темно-синий ореол. Беру вправо, а после — назад. И снова, и снова. Черта. Точка. Мысль. Ступор. Вскоре все салфетки исчерканы ломаными и кривыми линиями. Как же я пьян… Смотрю на них, что-то отчаянно обдумывая. Перед глазами все плывет, неумелые рисунки оживают и беззаботно пляшут, глумясь надо мной. Сую ручку обратно в карман, сминаю бумажки и отшвыриваю их прочь. Дурацкая привычка.
Свистнув халдея, под слабые возражения отбираю у него бутылку, бросаю на столик горсть монет и, шатаясь, бреду к выходу. Массивная дверь отрезает меня от звуков беспечного веселья. Ничуть не страшно: все равно я чувствую себя лишним на этом празднике. Промозглый осенний ветер хлещет по щекам, будто желая отрезвить. Не старайся. Назло ему отвинчиваю крышку и, запрокинув голову, лью жгучий напиток прямо в горло. Оглядываюсь по сторонам: холодно и пустынно. Джеймсово «проветриться» было обыкновенной отговоркой.
Поддерживает разве что асфальт. Тяжело опускаюсь на краешек тротуара, хлопаю себя по джинсам. Плеер обнаруживается слева, початая пачка сигарет — справа, а вот зажигалки почему-то нет. Сижу, как идиот, с незажженным «Мальборо» в зубах. Наушники вибрируют: в уши на полной громкости долбит чудовищная какофония, жанр которой моя дорогая маман как-то обозвала лаконичным «мусор». А мне нравится. Умеют эти магглы выдумывать всякие классные штуки. Под музыку, доносящуюся из магического радио, я всегда засыпаю. Плоско и скучно.
Вдруг перед глазами мелькает ослепляющий яркостью белизны огонек. В ту же минуту кончик сигареты начинает дымиться, я на автомате затягиваюсь, и рот наполняется ароматным дымом. Кто-то толкает меня в плечо, и я покорно выдергиваю наушники из ноющих ушей.
— А палочка тебе на что? Или ты к своим обожаемым магглам всерьез думаешь податься?
Римус посмеивается открыто, но беззлобно.
— Да иди ты! — отрывисто выплевываю слова вместе с прилипшим к языку табаком.
Уже по привычке не обращая внимания на грубость, он садится рядом и накидывает мне на плечи мою же куртку.
— Только после вас, сэр. Так что ты тут делаешь?
— Ничего особенного. Вот, видишь, напиваюсь.
В доказательство подношу ополовиненную бутылку к губам и делаю очередной глоток. Люпин наблюдает за каждым моим движением так пристально, что мне становится неуютно, и я, отвлекшись на него, моментально давлюсь. Обожженное дымом горло раздирает кашель. Рука сердобольного Римуса касается моей спины, но я отталкиваю ее очень, очень зло. Катитесь уже к черту со своей жалостью!
— Все из-за тебя.
Вместо ответа он забирает огневиски и, обмахнув горлышко рукавом рубашки, отпивает совсем чуть-чуть. Ватная тишина тяготит пониманием и сочувствием, но…
— Ты не злишься, Бродяга.
…лучше бы мы молчали.
— Что, правда?
— Да. Тебе просто грустно.
— Просто заткнись, ладно?
Все происходит как во сне. Помню только жалобный звон разбитой об асфальт бутылки и бриллиантовый блеск осколков в тусклом свете едва зажегшихся фонарей.
— Как скажешь.
У Римуса под ногами разливается липкая лужа, однако ему нет дела до испачканных ботинок и забрызганных брюк (называемых парадными только из-за того, что на них отсутствуют заплаты). Запавшие, как от серьезной болезни, но все такие же пронзительно-голубые глаза следят лишь за мной. Смотрят безмолвно и красноречиво. Щурятся, отчего вокруг собирается сеточка ранних морщин, а круги выглядят еще темнее. Дьявол бы побрал этого заботливого Лунатика! Он же, по своему обыкновению, хочет как лучше. Запоздалое сожаление выворачивает наизнанку и терзает ядовитыми когтями. Близится полнолуние. Спрашиваю себя, присоединится ли к нам Джеймс на этот раз и рассказал ли он Лили о «лохматой проблеме» Люпина. Внутренний голос подсказывает ответы противным, дребезжащим шепотком. Не знаю, что задевает меня сильнее, — первое «вряд ли» или второе «конечно, да».
2.
Кто вообще придумал эту бабочку? Спятить же можно, пока додумаешься, как ее завязать! Ругаюсь сквозь зубы, путаясь пальцами в хитросплетениях галстука.
— Помочь? — разобравшись наконец со своим, Джеймс отворачивается от зеркала и делает шаг ко мне.
Малодушно отшатываюсь. Извини. Я… Я не могу. Тебе не стоит… Не прикасайся.
— Ты чего, Бродяга? С утра сам не свой ходишь! Все в порядке?
Знаешь же, что нет. И никогда больше не буду.
— Разумеется.
Друг недоверчиво вскидывает брови, но ничего не говорит и не двигается с места. Все правильно, Джим. Держись подальше или я за себя не отвечаю.
Срываю галстук с шеи, стискиваю его в похолодевшей руке. Давай, парень, дыши, слышишь? Дыши. Вдох-выдох. Это все, что тебе остается.
— Прости меня, Сохатый. Я вчера по пьяни много лишнего наговорил…
Опускаю голову как можно ниже, делая вид, что страшно заинтересовался носками начищенных до блеска ботинок. Руки касается что-то теплое. Приятно. Не сразу понимаю, что тепло исходит от проворных пальцев друга. Избегая прямого взгляда в глаза, Джеймс мягко отнимает галстук, накидывает его мне на шею и отточенным движением сооружает идеальный узел.
— Послушай, Сириус… Больше всего на свете я хочу, чтобы мы остались друзьями, как раньше. Несмотря ни на что.
Бабочка завязана не так уж туго, и все же сделать вдох становится ужасно трудно.
— Но…
— Не перебивай, мне и так нелегко. Не хотел в этом признаваться, да, видно, придется. После того, как погибли родители, я чувствую себя очень одиноко.
— У тебя теперь есть Лили.
— Нет, то другое, — усмехается грустно, с немым упреком: как можно не понимать прописных истин? — Мне нужен ты. Как никогда.
Протягивает руку будто бы для того, чтобы поправить воротник рубашки, но вместо этого его ладонь накрывает мою шею и с силой привлекает меня к нему, заставляя соприкоснуться лбами. Карие глаза лихорадочно поблескивают за стеклами круглых очков.
— Это твой подарок жениху, понял? — учащенное дыхание разбегается по лицу беглыми поцелуями. — Быть там со мной.
Отпусти. Зачем ты мучаешь меня?
— Обещаю. До самого конца.
Мы оба знаем, что я имею в виду совсем не свадьбу.
Скромный лавандовый букетик (Лили любит полевые цветы) в петлице пиджака пахнет безнадежной тоской. Обручальные кольца в крошечном нагрудном кармане заунывно звенят, пока я, с усилием переставляя ноги, иду к алтарю. Господи, пусть это ожидание не заканчивается. Неопределенное и томительное для Джеймса, для меня оно — как последний вздох, оплот надежды и клочок твердой земли под ногами.
Шорох белоснежного платья невесты по проходу.
Восхищенная улыбка жениха.
Огонь рыжих волос и сгорающий в нем наивный мотылек.
Слезы на глазах гостей, прижатые к ним кружевные платки.
До тошноты приторная речь священника.
— Согласен.
— Согласна.
Два тонких золотых ободка, на одном — россыпь изумрудов того же оттенка, что сверкающие безоблачным счастьем глаза юной миссис Поттер. Береги его. Мне он никогда не улыбался вот так.
3.
Сардонический* хохот безумца разносится на целый квартал. В груди колет от быстрого бега и нехватки воздуха, а вовсе не потому, что одно из заклятий Беллатрисы угодило в цель.
— Круцио! Круцио! Круцио! — в бешенстве кричит она.
Появившийся будто бы из ниоткуда Джеймс прерывает наш дикий танец, хватает меня за шиворот и оттаскивает за высокий обломок чьего-то разрушенного дома.
— Вконец сдурел, так подставляться, да еще в одиночку?! Ты что творишь, Бродяга?!
В уголках глаз скапливаются непрошеные слезы. Это от смеха. Не мешай мне, Сохатый. Зачем ты пришел? Видишь, чем все обернулось. Пожиратели окружают нас, тесно смыкая смертоносное кольцо. Уходи давай, глупый. Тебя ждут жена и этот ваш выродок у нее в животе. А я… Я никому не нужен. Сплюнув кровь, резко встаю, вскидываю палочку и отталкиваю Джима назад. Белла скалится: «Ты — мой!». Хоть так. Хоть чей-то.
… — Последних крох разума лишился, зараза блохастая?! Он мог погибнуть по твоей вине, если бы не Дамблдор!
Тише, тише, Лили. Что-то ты нервная сегодня. Выпей еще чаю с ромашкой: тебе нельзя волноваться.
4.
Чувствую себя так, будто на меня наступили, с треском переломив хребет пополам. Черт, да я сдохнуть за тебя готов, ты понимаешь? Я бы никогда не стал предателем! Так почему же свою тайну ты доверил этому никчемному Питеру?!*
— Да верю я тебе, Блэк, верю! Сколько раз повторять?! Волан-де-Морт знает, что ты мой лучший друг, это было бы слишком очевидно. В конце концов, я спасаю твою же шкуру, собака ты неблагодарная!
Выхожу из больничного крыла, громко хлопнув дверью. Как по-детски. Видишь, Джеймс, почему мне не страшны «Круциатусы» Беллатрисы? Муки, что день за днем причиняешь ты, в тысячи раз хуже. Спасибо, друг. После такого уже ничего не страшно. Не беспокойся, далеко не уйду. Я ведь обещал.
Вопреки сложившейся традиции, назад меня возвращает не миротворец Люпин, а душераздирающий крик Лили. И то только потому, что Сохатый зачем-то решил сделать «собаку неблагодарную» крестным.
— Поздравляю, Джеймс, у тебя сын, — радостно улыбается мадам Помфри.
Сердце не обливается — тонет в крови, когда я вижу выражение его лица. Он счастлив. Абсолютно, бесконечно, отвратительно счастлив. Знаю, что должен быть рад за него. Иначе ради чего я все еще здесь, держу данное в тупом забытьи слово?
Гарри Джеймс Поттер улыбается мне отцовской улыбкой и материнскими глазами. Удивительно осмысленный для младенца взгляд пронзает насквозь, вскрывает вены, рвет душу. Вонзает в грудь скальпель и поворачивает его туда-сюда, будто играя. Хочется дать себе пощечину: из всех доступных чувств я заранее выбрал ненависть, забыв о том, что «мерзкое отродье» — сын любимого человека. Теперь я почти готов полюбить его так же сильно и безоглядно, как Джеймса, если бы не ярко-зеленые глаза той, что встала между нами. Очень смешно.
Безудержная ярость клокочет, поднимаясь вверх по пищеводу, и плещется где-то в горле. Силы, что поддерживали все это время, покидают, не прощаясь. Раздавленный, я бы упал на колени и уполз подальше, но оцепеневшее тело не слушается. «Что мне делать?», — стучит в голове вспышками пульсирующей боли. — «Что делать?»
— Уходи, — одними губами шепчет заметивший мое состояние Римус. — Уходи, я прикрою.
Обратившись прямо за воротами замка, опрометью бросаюсь в лес. Из груди рвется хриплый, надтреснутый, полный ужаса вой, и я не хочу сдерживаться. Не сегодня.
5.
Дорогой Бродяга!
Спасибо, огромное тебе спасибо за подарок на день рождения Гарри! Он все еще остается у мальчика самым любимым. Гарри всего только год, а он уже летает на твоей игрушечной метле и выглядит страшно собой довольным — прилагаю снимок, посмотри сам.
День рождения прошел очень тихо, в гости к нам заглянула лишь старая Батильда. Мы так жалели, что ты не смог появиться, но, конечно, Орден прежде всего. Джеймса начинает немного расстраивать необходимость сидеть здесь, будто взаперти, он старается не показывать этого, но я же вижу. Если ты сможешь нас навестить, это его очень обрадует…
Пальцы сводит судорогой, заставляя вцепиться в письмо мертвой хваткой, отчего пергамент жалобно хрустит. Я сижу на пыльном ковре, уронив голову на руки и прижав смятую бумагу к лицу. От нее пахнет чернилами, духами Лили и солнцем, света которого я не видел уже несколько месяцев.
Я тоже, Сохатый. Я тоже скучаю. Сильнее, чем ты можешь себе представить.
Совенок Поттеров примостился на стопке книг и теперь, не мигая, смотрит на меня лютиковыми глазами.
— Чего тебе?
Спрашиваю и тут же обрываю себя, мысленно чертыхнувшись. Это же надо, с птицами начал разговаривать! Осталось только завести светскую беседу с портретами и головами домовиков, и все, привет, больница Святого Мунго, отделение нарушений психики. Нет уж. Схваченная в кулак сова отправляется вон через окно, письмо с фотографией так и остаются небрежно валяться на полу, среди прочего мусора.