На Ньюта и Томаса направлены взгляды. Каждый взгляд — насмешливый. Каждый взгляд — стрела, выпущенная самым метким лучником. Наконечник каждой стрелы смазан ядом. Яд растекается по крови, парализует все тело, мешает думать, двигаться и говорить.
По рубашке Томаса расплывается красное пятно. Мокрое. Липкое. И сладкое. Такие надо убирать сразу, иначе останется след, ничем не выведешь.
Ньют наконец берет себя в руки. Ему кажется, прошла целая вечность. Ему кажется, они валялись на полу весь день. Ему кажется, все шепчутся только об этом. Ему только кажется. На самом деле Ньют вскочил уже через секунду.
Он сбивчиво извиняется. Он повторяет извинения как мантру. Заклинание. Будто они помогут исправить содеянное. Будто выведут пятно. Будто…
— Эй, успокойся, не страшно, — улыбается Томас и садится. Чешет затылок. Солнце опять согревает Ньюта. — Твоей рубашке досталось больше.
Ньют переводит взгляд себе на грудь. Все красное. Рубашка красная, сок красный, кровь красная. Его злость на друга тоже красная. Еще щеки красные. Он все так же сидит на полу. Красный сок в красной упаковке выливается на пол. Тоже красный. Весь мир — красный.
— Надо застирать, — бормочет Ньют и поднимается. Он колеблется всего секунду, а потом все же протягивает Томасу руку. Ладонь Томаса теплая. Ладонь Томаса мягкая. Не то что у Ньюта. Ледяные и грубые руки. На такие неприятно даже смотреть.
До туалета ребята идут молча. Ньюту хочется исчезнуть где-то по дороге.
Красная рубашка, красный сок, красная злость…
— А тебя часто вот так ноги не держат? — интересуется Томас и стягивает свою рубашку. Ньют старается не смотреть.
Он колеблется снова. Ему не хочется раздеваться. Его тело — сплошной синяк. Оно все в грязных синих и желтых разводах. Оно все расцарапано. Оно — холст современного художника. Непонятные пятна, неясные полосы, неизвестного значения формы и краски.
— Нет, просто мой друг — даун, — отвечает Ньют. Он улыбается уголками губ. И все-таки начинает расстегивать пуговицы.
— Это ему ты сегодня с утра чуть не навалял? — смеется Томас. У него красивый смех, Ньют думает. Он кивает вместо ответа. А Томас продолжает. — Я уже собирался вас разнимать тогда. Ты так на него смотрел, будто собирался прямо там убить.
— Иногда убить его — единственный выход. Он настолько невыносим, что его убийство действительно кажется благим делом.
Томас смеется вновь. Он пристально рассматривает Ньюта. Ньюту хочется убежать подальше и прямо сейчас. Закрыться в высокой башне, вокруг которой обязательно будет глубокий ров с акулами или пираньями, и не выходить оттуда никогда в жизни.
— Надеюсь, эти синяки появились не после попытки покушения на него.
— Неа, — Ньют мотает головой. Он напрягается. Он боится, что разговор пойдет дальше о его шрамах.
Похоже, этот страх читается на лице Ньюта. Его лицо — экран. На экране показывают все эмоции. Такого раньше не бывало.
— Знаешь, тебе еще повезло. У меня друзья — девчонки, и ударить их совершенно нельзя. Зато им все можно, — усмехается Томас, отчаянно стараясь оттереть пятно. Почему-то пятно упрямится.
Красное пятно, красная вода, красные руки.
У Ньюта невовремя звонит телефон. Как раз когда Ньют собирается продолжить. Резкая мелодия ввинчивается в секундную тишину и разрушает спокойствие Ньюта. Потому что на экране — номер матери.
Ее голос — его клетка. Ее мольба читается между словами. Ее мольба — его яд, который он пьет добровольно и каждый день. Она просит приехать. Срочно быть дома. В ее голосе — животный страх. Такое ощущение, что женщина даже не понимает, где находится. Она будто потеряна для мира.
У Ньюта дрожат руки. Он закусывает губу и отворачивается от Томаса. Янтарные глаза смотрят с подозрением. Янтарные глаза видят все. Это очередные рентгеновские лучи. Но в янтаре поддержка. Янтарь тверд.
Ньют едва может дышать. Все рушится. Опять. Вся его жизнь — домино. Он отчаянно пытается построить ровные ряды, поднять все упавшие части, но каждый раз находится кто-то на другом конце стола, кто обязательно зацепит одно звено. Это звено вынудит упасть и остальные.
Ньют держится за раковину, чтобы не упасть. Он негнущимися пальцами засовывает телефон в карман и кое-как сворачивает мокрую рубашку. Благо, у него с собой футболка. Как знал, черт возьми.
— Прости, мне срочно надо домой, — Ньют пытается улыбнуться. Почти получается. Пусть и немного вымученно. Всего лишь снова затянулась удавка.
— Могу подкинуть, — оживляется Томас, но щурит глаза и добавляет настороженно: — Если хочешь, конечно.
Ньют кивает.
— Будешь прогуливать уроки?
— Ничего нового я сегодня не узнаю, — морщится Томас. Ньют поспешно собирается. — Меня, кстати, Томас зовут.
Он тянет ладонь для рукопожатия. Ньют на секунду зависает. Он хочет от души хлопнуть себя по лбу. Они же вроде как не совсем знакомы еще.
— Ньют, — виновато улыбается он, пожимая протянутую ладонь.
Томас натягивает влажную рубашку, и парни поспешно выбегают из школы, пока их не заметили.
Минхо, провожая их взглядом, только тихо посмеивается.
========== Глава 2 ==========
Минхо жует какой-то очередной бутерброд. Его лицо — самое довольное лицо на планете. Глядя на него, можно сказать, что именно в еде — счастье. Его щеки округлились, он едва может двигать челюстями. Для полного впечатления от этой картины не хватает только счастливого похрюкивания.
Минхо — поросенок.
Минхо выжидающе смотрит на друга. Всю неделю они не говорили ни о Томасе, ни о матери Ньюта, ни о Дженсене.
Ньют не говорил. Минхо не спрашивал.
Они снова сидят на крыльце у дома Ньюта. Ньют пьет крепкий чай. Совершенно горький. Ни грамма сахара. Много заварки.
Чай красный. Как рубашка Ньюта. Как пролитый сок на рубашку Томаса. Как сегодняшний закат. Как круглобокое солнце. Оно неспешно катится к горизонту и тянет за собой длинный красный шлейф.
В жизни Ньюта много красного теперь.
Красная кровь матери, когда он приехал домой. Красная кровь на красном ковре. Красные руки и красные ногти. Красная мать. Красное время.
Красные глаза.
Минхо тяжело вздыхает, когда из еды ничего не остается. Ньют так ни к чему и не притронулся. Он почти не ест. Минхо говорит, что Ньют скоро станет похож на велосипед. Ньюту все равно. Он слишком занят, чтобы беспокоиться о таких мелочах.
Когда Минхо думал, что у него уютный друг, он имел в виду совсем не того человека, с которым сидит сейчас. Ньют изменился. Уютная улыбка превратилась в гримасу. Такой можно только пугать маленьких детей. Уютный взгляд превратился в портал на Северный полюс. Тебя будто окатывают водой из проруби. Уютный смех исчез вовсе.
Ньют не говорил, что с ним произошло. Минхо боялся спрашивать.
Ньют редко брал в руки гитару. Он ее словно разлюбил. Словно разочаровался. Или словно внезапно потерял свой талант.
Ньют много времени проводил с Томасом. Ньют теперь не заходил к Минхо перед школой. Азиату приходилось идти в гордом одиночестве. Он не обижался. Он слишком хорошо все понимал. Он корил себя за временами возникающую ревность. Он корил себя за то, что решил помочь другу познакомиться с Томасом. Минхо видел Томаса насквозь.
Сегодня Ньют сам позвал Минхо к себе. Впервые за несколько недель. Ньют сказал, что вполне готов рассказать Минхо про Дженсена и мать, про работу и про долги. Но уже два часа Ньют молчал.
Холодало. Солнце почти укатилось за линию горизонта. Оно почти улеглось спать. Оно сложило свой красный шлейф в шкаф. Через несколько минут окончательно скроется его бок.
Может быть, Минхо подумал, Ньют именно этого и ждет. Может быть, Минхо решил, ночь — самое лучшее время для разговоров. Может быть, Минхо сообразил, ночью труднее врать, но легче говорить правду. Наверное это потому, Минхо додумался, что ночью нет света, никто не увидит твоего лица и никто не может видеть твоего. Ты словно один на один с самим собой.
Минхо смотрит на Ньюта. Изучает его резкие черты. Обводит глазами его лицо. Как в первый раз. Непонятно, пытается Минхо запомнить Ньюта таким, сравнить с тем, какой он был раньше, или же просто во взгляде его — ожидание. Он ведь пришел поговорить.
Ньют отставляет пустую кружку подальше. Минхо вдруг думает, что Ньют впервые за несколько месяцев заварил себе чаю, а не травился крепким кофе. Минхо не знает, что это значит. Может быть даже ничего особенного. Но это — факт.
Ньют вздыхает. По привычке заламывает пальцы. В тишине слишком громко хрустят его суставы. Сейчас вот соседи позвонят копам, чтобы ребята так не шумели. Хруст суставов — удары в барабаны. Хруст суставов — ломающиеся кости.
Ньют низко склоняет голову. Его снова закрывают волосы. Наверное, Ньют не хочет никого видеть. Или не хочет, чтобы видели его. В любом случае это очень удобно.
— Знаешь, когда мы хоронили отца, — заговаривает Ньют. Голос его приглушенный и неродной. Он совершенно не знакомый. — Я думал, что это худшие дни в моей жизни. Хуже было только видеть, как из-за болезни он сходит с ума. Но когда он умер, я вдруг подумал, что теперь все должно наладиться. Матери не нужно горбатиться на нескольких работах, чтобы оплатить лечение. Мне не нужно пропускать школу, чтобы оставаться с отцом в случае чего. Я думал, мы бы переболели его уход, а затем все встало бы на свои места.
Ньют говорил. Минхо внимательно слушал. Пропускал через себя каждое слово. Минхо — губка. Он впитывает непролитые слезы. Он осушает боль в бурлящем океане.
— А потом мать запила. Пошла в казино. Спустила все деньги. Появился Дженсен, стал требовать, чтобы мы отдали долг. Много долгов. Мы отдавали как могли, чем могли. Я пошел работать. Мать часто забирали те двое, что были с Дженсеном, и увозили куда-то. Она всегда возвращалась похожая на полуразвалившийся труп. А потом отходила и снова бралась за старое.
Ньют все говорил. Минхо даже не дышал. Ему казалось, вдохни он хоть немного, пропустит что-то очень важное. Минхо и представить не мог, что у друга настолько масштабные проблемы. Минхо удивлялся, как Ньют с этим так долго живет. Минхо понятия не имел, что сам сделал бы в такой ситуации, но он точно не продержался бы столько времени. А вот Ньют смог.
Ньют обмолвился, откуда у него хромота. Он говорил настолько безразличным голосом, будто это и не значило ничего. Но это было не так. Минхо сказал бы, это тот самый переломный момент. Этот момент изменил жизнь его друга. Повернул на сто восемьдесят градусов, но тем не менее… то, что Ньют пережил и его, значило, что теперь он вынесет вообще что угодно.
— Я ведь так не хотел, чтобы ты все это знал, — заключает Ньют. Он улыбается. Так грустно улыбается, что Минхо хочет вырвать себе сердце.
В шоколадных глазах что-то блестит. Это — разбитое стекло. Это — уничтоженные надежды. Это — погасшие костры. Это — капли вечно идущего дождя.
Минхо всей душой желает собрать осколки разбитого сердца друга. Он бы и свое отдал взамен. Но он бессилен. Он никогда не сможет этого сделать.
Минхо понимает, что он должен поддержать Ньюта. Возможно, что-то сказать. Возможно, отпустить очередную шутку, а потом утянуть в дом и напоить чаем. Минхо не имел и приблизительного представления, что нужно делать в такой ситуации.
Все, до чего он сумел додуматься — закинуть руку на плечо Ньюту и аккуратно приобнять. Так аккуратно, словно Ньют — из хрупкого хрусталя. Но ведь он сам только что убедился, что это далеко не так.
Друзья так и сидят какое-то время. Может, несколько секунд. Может, несколько минут. Часов. Или они сидят так годы. Ньют чувствует под боком родное тепло, и ему на все плевать. Он думал, что, когда расскажет, не сможет даже посмотреть Минхо в глаза. Но нет. Он рассказал, и все это перестало казаться слишком уж страшным. Не сказать, что теперь ему и море по колено, но удавку он немного ослабил, а оковы стали легче.
Все небо — усыпано звездами. Ньют смотрит на них и думает, что звезды — это небесные веснушки. И небу веснушки очень идут. Идут так, как идут очень не многим людям.
А луна похожа на родинку — осенило Ньюта. Или на родимое пятно. Это пятно из тех, которые сразу же узнаешь, только мельком взглянув на него.
Легкий влажный ветер щекочет Ньюту щеки. Хватает за нос. Треплет волосы. Он словно тоже пытается успокоить. Ветер гладит Ньюту руки. Его касания ласковые. Любовные. Ньют вдруг понимает, что этот ветер выталкивает старый отравляющий воздух из его легких и наполняет новым. Чистым, свежим, оживляющим. Ребра больше не кажутся стальными шипами.
Ньют утыкается носом Минхо в шею. Горячая. Совершенно родная. На ней бьется жилка. Часто-часто. Ньюту кажется, что он слышит биение чужого сердца.
Ньют понимает, что начинает засыпать. Последняя неделя — как водоворот, ему некогда было отдыхать за всем происходящим. Ньют с трудом разлепляет отяжелевшие веки. Они словно намазаны супер-клеем. Разодрать практически невозможно.
Ньют расфокусированным взглядом смотрит на задумчивого и мрачного Минхо. Становится стыдно. Такое ощущение, что Ньют отдал все свои дурные эмоции другу. Теперь мучается он.
— Останешься? — спрашивает Ньют. Он зевает, потягивается и встает на ноги. Выжидающе смотрит на Минхо сверху вниз.
— Куда ж я денусь, — вздыхает он. На губах появляется знакомая ухмылка.
Ньют пропускает друга в дом первым. Задерживается на секунду на пороге. Ему кажется, он что-то забыл.
— Минхо, — зовет Ньют. Из темноты на него поднимаются мерцающие глаза. Они так напоминают кошачьи. Такие же хитрые, такие же узкие, такие же блестящие. А цветом они очень напоминают кофе. Ньют любит кофе. — Спасибо.
Ньют шепчет. Минхо удивленно кивает. Он тянет Ньюта за руку и закрывает за ним дверь. Минхо привычно закидывает руку другу на плечо, и они уходят наверх.
Темнота скрывает их следы. Она обнимает и заворачивает в свой плотный непроницаемый кокон. Она целует ребят по очереди в макушки прежде, чем они уснут.
***
Красная рубашка, красный сок, красная кровь, красные руки, красный рассвет…
В чужих глазах — огни. В чужих глазах — солнечные лучи. Чужие глаза совсем не чужие.
Иногда все переворачивается в один момент. Один момент — это так много, если знать, как правильно за него зацепиться. Иногда один момент — это целая жизнь. А иногда целая жизнь укладывается в один момент.
Ньют будто учился жить. Учился ценить то, что есть. Учился радоваться каждой секунде. Учился всему по второму разу.
А еще он учился не замечать удавки на шее. Учился работать, не ощущая оков на руках. Учился смеяться, когда стальные шипы сжимаются вокруг легких. Учился пить собственный яд так, будто это изысканное вино.
Костры в глазах горят во время дождя. Минхо думает, это невозможно. Минхо считает, это иллюзия. Минхо догадывается, что что-то одно все равно победит. Минхо недалек от правды.
Ньют снова учится играть на гитаре. Он проводит с ней все больше времени. Томас и Минхо ревнуют к ней одинаково. Им одинаково нравится смотреть, как Ньют нежно перебирает струны.
Ньют снова делает обыкновенное волшебным. Ньют и сам маг. Его мелодии такие завораживающие. Такие чудесные. Пропитанные восторгом и любовью. Его мелодии дымом от костра поднимаются в небо. Они плывут к облакам. Они словно волны. Они подхватывают слушателей даже против воли и уносят за собой. Рожденным ползать они дают возможность взлететь.
Янтарные глаза пронизаны живительным светом. Они смотрят внимательно, но в то же время чуть расфокусированно. Они способны впитывать каждое движение, каждую черту, каждый взгляд. Они могут излучать солнечный свет. Они дарят его далеко не всем. Они прикованы к глазам цвета шоколада.
Шоколадные глаза загораются с новой силой. Дождь отчаянно пытается задушить любую искру. Искры сильнее. Они — целый пожар. Шоколадные глаза смотрят неотрывно. Они оплетают паутиной. Липкой, прочной. Не вырваться. Они способны излучать тепло. Они вновь способны дарить уют. Они и сами уютные. И их паутина — тоже. Каждый хотел бы попасть именно в такую. Но увы. Она не для всех. Тоже.