Странно, но мы такие непохожие, сдружились довольно быстро и часто после занятий она, бабушка Молли, Скорпиус и я, подолгу просиживали в кафе на углу. Мы, как и все нормальные дети занимались пончиками, а женщины беседой.
От Скорпиуса я узнала, что в их доме стоит огромный рояль, и он звучит намного лучше учебного фортепиано. И мне очень сильно захотелось попробовать его пальцами. Знать. Что это такое. Я озвучила это желание вслух. И тогда миссис тетя Астория пригласила нас на пятничный чай.
Дом Малфоев мне не понравился. И хотя он был огромным и ухоженным, но совершенно точно напоминал склеп в таком виде, в котором его рисовало мое детское воображение. Каменный пол музыкально, но гулко распевавший под ногами замогильные мелодии, такие же серые стены лишь при близком рассмотрении искрились чем-то слюдяным, выдавая в безликости дороговизну отделки. В общем, дом дышал на нас презрением: портреты древних представителей рода смотрели враждебно или же вовсе отворачивались. А один из предков Скорпиуса, обозначенный кудрявым шрифтом под рамой, как Карактак Берк, и вовсе попытался плюнуть.
Миссис Малфой, заметив это, с улыбкой показала названому родственничку язык и, прошествовав мимо, заметила:
— Не обращайте внимания. Они и при жизни всегда были в маразмах. А сейчас — ну просто детский сад.
— Изменница, — прошептал какой-то из портретов вслед, и я подумала тогда, что миссис Малфой, наверняка, только притворяется веселой. Вряд ли можно привыкнуть жить в таком неуютном доме.
Рояль действительно был белым, как небесное облако, и столь же странно смотрелся среди осенней серости стен. Не дожидаясь разрешения, я галопировала к высокой резной скамье, очевидно сделанной для низкорослого Скорпиуса. На ходу я распахнула белую крышку и… все… Дальше ничего уже не помню, только звучание того рояля. И это отличалось от всего, что я слышала раньше. Точно Ангелы небесные поселились под его крышкой и стучали теперь своими хрустальными молоточками по струнам.
— Да, это не Скорпиус, — улыбнулась миссис Малфой, когда я закончила.
— Да, это Моцарт, — ответила я, и женщина отчего-то рассмеялась еще громче.
Позже мы пили чай в большой и светлой столовой. Бабушка и дедушка Скорпиуса так к нам не вышли, хотя я слышала, как миссис Малфой отправляла за ними домового эльфа. Ее муж тоже появился с большим опозданием.
Помню, облик этого мужчины весьма удивил меня. Дома изредка говорили о семействе Малфоев, и ничего хорошего о нем я не услышала. Мало того, что Драко Малфой доводил до бешенства моих родителей в школе, так еще и поддерживал Темную сторону во время Второй Магической войны. И я искренне не понимала, как эта противная личность может оказаться мужем такой прекрасной женщины, как миссис Астория.
Но на проверку мужчина оказался не таким уж гадким. Конечно, он большей частью молчал, лишь поинтересовавшись сухо у моей бабушки, как дела у нее и у моих достопочтимых родителей. На что он получил еще более сухой ответ, что в нашем клане все спокойно и нормально. Зато мне очень понравилось, как он смотрел на свою жену. В короткие мгновения, что их взгляды сталкивались, лицо мистера Малфоя расцветало, исчезала глубокая морщина на переносице. Узкие его губы трогала улыбка, на которую миссис Малфой тут же реактивно краснела и отводила глаза. И тогда я подумала, что отец Скорпиуса не такой уж и страшный, только молчаливый чересчур. И что у него совершенно жуткий подбородок, которым впору орехи колоть…
По дороге домой я озвучила эту мысль бабушке, на что та неопределенно покачала головой и сказала: «Я мало знала Драко, но то, что рассказывали о нем твои родители и Гарри, говорило об этом мальчишке с дурной стороны. Хотя, на мой взгляд, он не был плохим или хорошим. Скорее слабым. Безвольным. Типичная жертва воспитания в богатом аристократическом семействе».
И в тот день я больше не думала о Малфоях, потому что бабушкина фраза натолкнула меня на размышления совсем иного рода: «Мальчик. Гарри… Мне мистер Поттер и мистер Малфой сами почти стариками казались, а она говорила о них, как о мальчишках». Потянув бабушку за руку, я вынудила ее остановиться и, оглянувшись, довольно раздраженно бросить: «Что?»
Тогда я ухватила ее лицо ладонями и расцеловала в обе щеки. А потом обняла крепко-крепко. Так, что стало трудно дышать.
— Нет, ты невозможно странный ребенок, — в ее голосе больше не слышалось раздражения. Она обняла меня, приподняв. Так, что носки моих туфель чуть оторвались от земли.
***
И я теперь мечтаю, чтобы кто-то точно так же мог обнять меня и поцеловать в нос. Сказать, что я необычная. Не странная… а необыкновенная. Теперь все больше говорят: «Не от мира сего. Чокнутая».
Потому что.
…
То, что с учебой не задалось, стало понятно как-то сразу и надежд, что это обстоятельство исправится не оставалось никаких. На первом же уроке по Зельеварению я обварила кипятком преподавателя. Дальше было хуже. Особенно не давалась мне Трансфигурация, и все попытки превратить любой из предметов хоть во что-то оказывались даже не отрицательными, а нулевыми. В отчаянии я предположила даже, что являюсь сквибом, но… дела на Защите от Темных Искусств шли не в пример лучше, чем на остальных уроках. Слабым утешением стали так же уроки мистера Лонгботомма в оранжерее. После очередной моей неудачи, он заклинанием нейтрализовал действие ядовитого сока, брызнувшего на мои руки, и говорил, что я здорово напоминаю его самого в школе. Еще он повторял, что мне просто нужно больше верить в себя, и тогда все получится. Но верить не получалось, ведь к недоуменному перешептыванию за спиной, как дочь Грейнджер может оказаться такой дурой, стали примешиваться откровенные насмешки.
Так к концу первого курса я стала едва ли не худшей из учениц. От самого позорного звания меня оберегало лишь постоянно бдящее око Скорпиуса, который не раз и не два на совместных занятиях протягивал мне руку, котелок или заклинание помощи.
Дома было не лучше. Мама смотрела на меня с укором, когда я роняла очередной бутерброд. Это обстоятельство, конечно, очень нравилось Живоглоту, тут же уничтожавшему его, но я все же ощущала болезненный тычок материнской коленки под столом.
Сначала она пыталась заниматься со мной. Но через несколько месяцев бесплодных попыток плюнула на это неблагодарное дело, полностью переключившись на Хьюго. Я же, немало обрадовавшись, осталась наедине со своими мыслями, фортепиано и бабушкой — единственным человеком, который принимал мою бестолковость, как должное.
…
Года проносились мимо почти незаметно, и я чувствовала их ход, только отрываясь от клавиатуры. Заметив первую седину на маминых висках, я насчитала на очередном именинном пироге тринадцать свечей. А когда бабушка впервые попала в госпиталь Святого Мунго с сердцем, я поняла, что четырнадцать — это много — почти старость.
Я сидела в изножье ее кровати и вглядывалась в бледное усталое лицо. Она много спала под действием зелий, и во сне звала дядю Фреда. Да, я, кажется, состарилась гораздо больше, чем она за две недели ее болезни.
В тот же год я впервые поцеловалась. Со Скорпиусом. Это оказалось странным, неожиданным и совершенно не вкусным. Особенно, когда его горячая, как каленое железо, рука забралась под мою мантию. Не понимаю теперь, почему я не оттолкнула его, не ударила по щеке. Ведь он мог подумать, что это мне понравилось.
Но к счастью не подумал и вскоре увлекся одной девушкой с Когтеврана. Самой красивой на курсе. А я тихонечко радовалась, что так легко отделалась и продолжала играть… на старом школьном фортепиано.
Пела я тихо. Всегда. Потому что боялась своего собственного голоса, слишком честно отражающегося от стен.
_____________________________________________________
Ad libitum* (лат.) — музыкальный термин, обозначающий темп, выбираемый свободно, дословно «по желанию».
Adagio* (лат.) — музыкальный термин, обозначающий темп, дословно «медленно».
========== Его повесть ==========
Огненный виски становился любимым развлечением и лучшим собеседником вполне предсказуемо. И притормозить мой экипаж на пути в бездну алкогольного безумия стало некому. По выходным, а позже и через день, магическое общество Британии могло не без злорадства наблюдать мою помятую мантию и физиономию в одном из немногочисленных кабаков в Косом переулке. Я перестал замечать осуждающие взгляды просто потому, что в какой-то момент происходивший за окном вальс дождя и туч стал казаться более интересным и новым, чем лица завсегдатаев.
Чаще всего я пьянствовал в трактире тетушки Нормы. И хотя место это меньше всего отвечало моим аристократическим требованиям, философу Малфою оно пришлось по душе. Скудная обстановка тесного, плохо обогретого зала не располагала к долгим беседам и проведению праздников. К тому же Норма Бэнкс, владелица питейного заведения, от природы была начисто лишена чистоплотности. Поэтому моими спутниками, зачастую, оказывались лишь щербатые, залапанные бокалы, да студенты-маги, денег у которых на большее не хватало.
Людно у Нормы становилось только по пятницам. Публика собиралась разнообразная и в большом количестве. Но отчего-то и в эти дни я не искал себе другого места, предпочитая пятнистую от сигаретных ожогов столешницу бара Нормы дорогим кабакам, где можно было встретить людей моего круга и… целый вечер выслушивать соболезнования, прикрывающие лишь праздное любопытство: сколь скоро я сопьюсь!
В качестве развлечений в трактире предлагался только преферанс: несколько старых промасленных колод карт со взбухшими краями ходили со стола на стол, а я даже не был уверен, что в игральной стопке тридцать две карты. Возможно, кто-то жульничал, глумился, но я регулярно оставлял здесь небольшие суммы. Как откуп. На помин.
Как я уже говорил, отапливался кабак скудно — всего один камин, коптевший и наверняка не чищенный со времен постройки дома. Возле него возвышался небольшой подиум, на котором раскорячилось старое и на вид совершенно разваливающееся пианино. Насколько я помню — никто ни разу не играл на нем, да и, наверное, оно было столь расстроенным, что в этом нет никакого смысла…
Но в тот вечер появилась она.
Как эпизодическая героиня плохой постановки в дешевом костюме и ветхих декорациях она вошла в прокуренное помещение, и за просторной мантией я не сразу понял: скрывается женщина. Я догадался по походке: неровной, семенящей. Торопливыми шагами она прошла к барной стойке, за которой хозяйничала сама Норма. Я не понимал точно, почему продолжаю смотреть на вошедшую, наверное, взгляд задержался на промокшем до нитки плаще, с которого ручейками стекала вода.
И вдруг она скинула капюшон: русые пружинки волос запрыгали по плечам.
Роза Уизли?
Сказать, что я был удивлен, значит просто молчать. Видеть дочь отличницы Грейнджер в таком паскудном месте мне показалось странным, но я все еще рассматривал неуместный строгий наряд и грубоватые башмаки без каблуков. Да. Она выглядела совершенно по иному, чем женщины, захаживающие сюда.
Перебросившись парой фраз с миссис Бэнкс, Роза коротко кивнула и зашагала в сторону подиума с фортепиано. Никто из присутствующих даже не оглянулся на девушку, когда она, освободившись от мокрого плаща, опустилась на скамью перед инструментом. С легким скрипом откинута крышка и…
Мне показалось — неведомый ветер качнул ее локон, когда она провела рукой по щербатому рту фортепиано. Да, показалось. Всего лишь рука, поправившая непослушную челку, птичьим крылом взметнулась и тут же упала. Вновь пальцы и желтые, как у старого курильщика зубы, фортепианные клавиши.
Иг-ра.
Мелодия разливалась по помещению, уверенно завоевывая пространство. Сначала она дорожкой тихих, неуверенных шажков кралась вдоль стены и, казалось, никто не замечал ее ненавязчивой красоты. Но пальцы Розы уверенно продолжали начатое, все увеличивая темп и громкость, и скоро ничего, кроме музыки, не стало слышно. Я наблюдал странную картину, как все эти собравшиеся выпивохи, отрывали свои взгляды от заученных наизусть стен, выныривали со дна стаканов, чтобы посмотреть, кто посмел играть так идеально.
А потом она запела, и этого простить ей, увы, нельзя. Вновь ядовитой змеей внутри взвился протест. Ведь внутри этой девушки остался в заточении голос моей жены. Не понимаю, как в моей руке треснул бокал, музыка прервалась, а меня, кажется, обступили люди.
— Да он же мертвецки пьяный.
— Играй, Роза Уизли, играй, но не пой!
…
Очнулся я в собственной спальне, с гудящим затылком и больным горлом. В доме стояла полная тишина, такая, что было слышно, как на улице с глухими шлепками разбиваются о землю капли дождя. Снова дождь. И вчера, и сегодня, и завтра он верно не кончится. Не выплаканы его слезы. Как и мои. Вижу, как с колдопортрета встревожено смотрит Астория и качает головой. Я отворачиваюсь. Ибо не в моих силах вынести родной взгляд печальных ее глаз.
А потом я велю убрать картину. И еще чуть позже вернуть на место, чтобы закрыть темное пятно на стене, где она была. Но пустоту внутри не заполнить никак, и я вновь требую, чтобы портрет унесли, бережно упаковав перед этим.
За обедом я не разговариваю, но мать осуждающе смотрит на меня. Так, будто мне семнадцать. Я промокаю салфеткой губы, чтобы спросить:
— Что-то не так?
Нарцисса роняет взгляд в тарелку и качает головой. Но отец не намерен молчать. Взгляд его тяжел и строг, когда он говорит:
— Ты слишком много пьешь.
— Возможно, — согласился я ровно, ибо спорить с Люциусом Малфоем бесполезно, да и глупо. Я много пью.
— Ты — Малфой, — продолжил отец, и голос его ледяной волной отразился от стен, — а значит, и должен вести себя подобающе статусу, в каком состоянии бы ни находился.
— Я не понимаю.
— А что тут понимать? — вспыхнул он, — ты даже не помнишь окончания вечера. Кто притащил тебя домой в полубессознательном состоянии?
…
В голове замелькали несвязанные картинки. Вижу собственную окровавленную ладонь с осколками стекла, пронзившими кожу, и заклинание, тихо произнесенное над самым ухом. Помню как щеки коснулись теплые русые кудри, а потом шепот:
— Я провожу вас, мистер Малфой. Вы пьяны. Давайте, помогу вам подняться.
…
— Меня провожала Роза Уизли?
========== Её повесть ==========
Мне не хотелось вспоминать о его сухих ладонях и аромате парфюма, пробивавшемся сквозь плотный алкогольный запах. Он бормотал что-то бессвязное, и доверчиво опирался на мое плечо. И странно было думать, что этот взрослый человек беззащитен, и у него свои неразрешимые проблемы… он не забыл… он не пережил… я слышала ее имя, едва-едва различимо.
Он звал свою жену.
По возвращении домой, я тут же уединилась в собственной комнате, проигнорировав приглашение на ужин.
— Ты не заболела? — дежурный мамин вопрос.
— Я поужинала раньше, — отвечаю из-за закрытых дверей.
Мне хочется лечь побыстрее, хочется спрятаться в безопасной стране Пододеялии, но глупая тряпка будто душит меня, изгоняя прочь из постели, а за окном уже темно. И в доме становится тихо-тихо. Но мне не спится, и тогда я встаю, чтобы бродить по комнате и вновь искать покоя в кровати, и так круг за кругом.
Решаюсь. Хотя и не понимаю зачем.
Под пальцами, как ломкий наст, хрустит пергамент. Перо сажает то кляксы, то многоточия, а строки так и не рождаются, застревая, терзая изнутри.
И тогда я сажусь за старенькое фортепиано, что стоит в моей комнате. Оно не раз и не два находило слова вместо меня. Между диезами и бемолями спрятаны нужные строки, остается лишь извлечь, и я стараюсь, заглушив, как всегда, его громогласную песню педалью. Пусть оно нашепчет мне ее на ухо.
«Доброй ночи. Доброго времени суток, мистер Малфой.
Мне странно обращаться к Вам, но я обеспокоена. Хотелось быть уверенной, что с Вами все в порядке. Когда я провожала Вас домой, несколько раз услышала имя миссис Малфой, когда Вы обращались ко мне. Возможно, это не мое дело, и может быть, мое предложение не ко времени и не к месту, но я хотела бы помочь Вам! Как я могу это сделать?