Очень надеюсь на письмо. Роза Уизли».
Совы с ответом не было. Ни в то утро, ни в следующее, ни через день. Я в нетерпении изучала серый пейзаж за окном, и в груди становилось все теснее. И я не понимала от чего, не понимала собственных мотивов, ведь мистер Малфой всегда находился в стороне, даже когда мы с бабушкой гостили у миссис Малфой. Но его можно понять. У взрослых мужчин его положения и статуса всегда слишком много дел. Работа. Бесконечные встречи.
Сова появилась на четвертые сутки, и пергамент, который был прикреплен к ее лапке, содержал всего несколько сухих строчек.
«Здравствуйте, мисс Уизли.
Разрешите поблагодарить Вас за помощь. В тот вечер я действительно перебрал, и этот поступок говорит о Вас с лучшей стороны. Я несколько не понимаю: какого рода помощь Вы предлагаете мне. Смею заверить, что со мной все в порядке.
С Уважением — Драко Люциус Малфой.»
Наверное, мне тут же следовало забыть о нем. Ну в порядке, так в порядке. Но из головы упорно не шел дождь той ночи, смешивающий шепот капель с тихим голосом мистера Малфоя, табуном мурашек забиравшийся мне под мантию.
Он называл меня Асторией. Никаких сомнений в этом не могло быть. И передо мной новый пергамент:
«Здравствуйте, мистер Малфой.
Должно быть это глупо звучит, а по сему хорошо, что сказано не вслух, а только написано пером. Я прошу Вас о встрече. Буду ожидать в Кабаньей голове завтра после шести часов. Да. И можете не отвечать, потому что ждать все равно буду.
Роза.»
…
Он пришел, раздраженный, резкий, пахнущий табаком и одеколоном. Мистер Малфой обжег меня льдом серого взгляда, когда склонился, как того требовал этикет, над моим запястьем.
— Я не понимаю, — молвил он, — что за записки? Чего Вы, мисс Уизли, от меня хотите?
Слов в ответ приготовлено не было. А сочувствие ржавым гвоздем продолжало царапать мое сердце. Я не представляла, что можно ответить на прямой вопрос, как продолжить разговор, а поэтому сказала:
— Если вы не откажитесь. Знаете ли… я по воскресеньям пою в церкви.
— И что?
— Вы верите в Бога, мистер Малфой?
— Почему вы спрашиваете, Роза? Мои религиозные взгляды никоим образом не должны волновать вас.
— Знаете… когда я прихожу в церковь и пою… не для себя, а для кого-то, то понимаю, что все на свете можно пережить, и в доме Божьем людям становится легче.
Я пропустила тот момент, когда мои ладони легли на его сцепленные пальцы. Впервые решаюсь выглянуть из-за щита своего нашейного платка и рассмотреть его подробнее. Снова вернулась зима? Или пекарь рассыпал здесь муку — виски мужчины совершенно седы. Чтобы проверить, не иней ли это, я протягиваю руки и касаюсь его волос. Он вздрагивает и пытается отстраниться. А пальцы самовольно продолжают исследовать мелкие овраги его лица: вот острое высокогорье скул: я поднимаюсь по нему отважно, в самый холод, лед взгляда. И тогда вторая рука ложится на его щеку — сухой, колючий чертополох. Но его все еще можно узнать среди всех этих провалов серой породы и впадин. Глубокие носогубные складки становятся еще заметнее, когда он с недоброй ухмылкой приставляет два пальца, символично сложенные пистолетом к моему виску. Я вздрагиваю и роняю руки. Он тоже, кажется, сконфужен и возвращается к чашке кофе, стоящей перед ним.
Молчит. Кажется, целую вечность. Тогда, вновь решаюсь я.
— Я прошу Вас. Прошу, не понимая, но чувствуя, что ВАМ ЭТО нужно.
Он молчал и смотрел прямо перед собой. В пустоту, сошедшуюся в одной точке на потрескавшемся лаке столешницы. И вдруг он крепко ухватил меня за пальцы. Он сжимал их до тех пор, пока жалобно не хрустнули суставы.
— Потанцуйте со мной, мисс Уизли, — хрипло прозвучало в ответ.
— Хорошо. Но здесь нет музыки.
— Вы же волшебница, Роза.
И трансгрессия уносит нас в полный красками жизни зал. Пьяные лица и винные краски на них, и в макияже женщин, что сидят за столами рядом с хмельными мужчинами, слишком громко смеясь. Здесь тесно, накурено, и тапер не играет, а просто балуется с клавишами. Но мне все равно. Руки мистера Малфоя почти больно сжимают мою талию, и это приглашение моим ладоням на его плечи. Круг, другой, мы как игла на старой пластике, мелодия фальшивая, и плохая в исполнении. Он прижимает меня чуть теснее и шепчет:
— Вы знаете эту песню?
— Да, конечно.
— Тогда спойте ее для меня.
И он прижимает мою щеку к своей, ровно настолько, чтобы не мешать тихо запеть ему в самое ухо. И я стараюсь выводить ноты прилежно и тихо, несмотря на сбивающееся дыхание. На то, что это почти невозможно — петь, когда после каждой строчки он сильнее и сильнее прижимается ко мне, запрещая дышать.
Звук пощечины и мой изумленный возглас:
— За что?! Что произошло?! О, Господи!
А он не говорит ни слова. Вижу только быстро удаляющуюся спину.
========== Его повесть ==========
Она не кажется мне противной или глупой, или навязчивой. Но я изо всех сил пытаюсь уговорить себя, что Роза Уизли такая и есть. А еще мне и в самом деле стыдно, что я ударил ее по щеке, хотя в тот момент был способен и на большую глупость. Мне хотелось поцеловать ее, чтобы преградить путь глупой, фальшивой песне.
И я понимал, что недостаточно просто послать ей пергамент с извинениями и букет цветов в знак примирения. Я понимал. Но молчал. Неделю. Другую. Третью.
Наверное, сентябрь заставил меня действовать. Осень всегда остужает пыл и приносит с собой ответы на вопросы. И в первое ее воскресение я стоял у входа в церковь. Того небольшого прихода, где знал — поет Роза Уизли.
Я пришел чуть раньше и все не решался войти. Стоял чуть поодаль, прячась в густой тени столетнего дуба.
И вдруг увидел ее. Точнее издалека понял, что это Роза. Походка у нее запоминающаяся — девушка чуть припадает на левую ногу. Интересно, откуда это? Я сделал было шаг вперед, но передумав, вернулся на свой наблюдательный пост. Она прошла мимо, так и не заметив меня. Остановилась у тяжелой деревянной двери, ведущей в храм, чтобы мелко перекреститься, поклониться и только после этого изо всех сил потянуть за грубую, великанского размера, ручку.
Когда она исчезла, я подумал, что должен был открыть перед ней эту дурацкую дверь. И что я неправ. Снова неправ.
В тот день я так и не вошел в церковь. Как и на следующей неделе, и позже. Стоило мне завидеть Розу, я отступал. Оголился дуб, даривший надежное укрытие, но я продолжал прятаться за его стволом, а Роза проходить мимо, не замечая моего присутствия.
В один из холодных октябрьских дней она, как всегда, подошла к церковным дверям, но не стала креститься или отворять их. Она обернулась, да так резко, что я не успел отступить. Между нами шагов двадцать — пропасть лет в сто и противоположность взглядов. Но она сокращает это расстояние уверенно, здороваясь еще издалека.
Все пути к отступлению отрезаны, когда она протягивает мне руку:
— Я могу проводить, мистер Малфой. Здесь совсем близко. Ведь вы давно уже хотели войти.
Я не даю ей руки, но следую за ней. Открываю дверь.
Пахнет ладаном, спокойствием и кажется, что здесь остался летний день. Свечной свет и тепло ограждает от серой измороси за окном. Я поворачиваюсь, чтобы сказать об этом Розе, но вижу что та, оставив меня, направляется к хорам. Оставшись в одиночестве, опускаюсь на ближайшую скамью. И пока думаю о том, следует уйти или остаться — верующих, пришедших на службу, становится все больше. Какая-то девчушка просит меня подвинуться и садится рядом, а следом, место занимает и ее мать: стройная женщина с чрезмерно ярким, неуместным здесь макияжем.
— Простите, я могу выйти? — обращаюсь к ним.
Но ни девочка, ни женщина меня не слышат. Мать лишь нудно, вполголоса отчитывает свое чадо за жирное пятно на белом воскресном переднике. Я понимаю, что пути назад нет, когда Святой Отец ступает за кафедру. Он открывает книгу, и начинается месса.
Я не слышу слов, не вникаю в их смысл, мне нужен только хор, и я изредка слышу его, но не могу понять… он поглощает голос Розы. Я вижу, как открывается ее рот, и она похожа на рыбу, волной выброшенную на берег. Пытаюсь поймать ее взгляд, но он обращен куда-то вверх, сквозь потолок. Будто видит она что-то за его белизной. Что-то, чего мне не дано постичь.
Когда заканчивается служба, Роза торопится найти меня. А я поскорее скрыться. Но толпа выходящих не оставляет мне возможности.
— Мистер Малфой, эй, мистер Малфой, — зовет она, задыхаясь от быстрой ходьбы.
— Да, мисс.
— Останьтесь ненадолго. Я хотела бы… познакомить вас с настоятелем.
Я только раздумываю, что сказать ей в ответ, но в этот момент какая-то темная тень метнулась в сторону Розы. Через миг понимаю — не тень — ее мать, Гермиона Уизли. Разворачиваюсь в новой попытке сбежать и слышу:
— Роза, давай скорее, не задерживайся, отец ждет тебя на улице. Бабушка снова попала в больницу. Подробностей не знаю, но думаю, что ты захочешь увидеть ее как можно скорее.
И девушка мгновенно забывает обо мне, о святом отце и о церкви. Лицо ее становится мертвенно-бледным, и она, расталкивая всех на своем пути и тут же неловко извиняясь, стремится к выходу. Гермиона задерживается, когда видит меня.
— Здравствуй, — неожиданно улыбается она, — давно не виделись. Как ты?
— Спасибо, нормально, — отвечаю я, стараясь, чтобы голос звучал, как можно ровнее.
— Ходишь в церковь? — вновь удивляется Гермиона.
— Сегодня впервые.
— Это хорошо… но что привело тебя сюда? — и в голосе ни грамма агрессии или любопытства. Он звучит естественно, будто ей и впрямь интересно, почему я здесь.
— Да так… не будем об этом. Все это пустяки и не заслуживает внимания.
Мне нечего сказать. А ей спросить. И потому она легко касается рукава моего пальто. Согласно кивает.
— Мне пора, миссис Уизли. Действительно, я очень спешу.
С этими словами я развернулся и зашагал прочь.
…
Всю следующую неделю я искал утешения в том, что обычно дарило его. Но огневиски лишь разрывало затылок тупой похмельной болью, книги протекали ручьями собственных мыслей в междустрочиях, и я, сам того не желая, признался себе, что жду воскресенья. Чтобы пойти в церковь и услышать, как голос Розы тонет в десятках других. Я должен услышать его и узнать среди остальных. И поверил я тогда впервые, что если смогу, то мир перестанет давить на меня своей тишиной и ледяным равнодушием.
Просто голос. Один из тысяч похожих.
Но она не прошла мимо, увязая ботинками в дорожной жиже, хотя я и ожидал на привычном посту. Я не нашел ее бледного лица среди остальных хористов, сколь сильно не всматривался и не перепроверял. Ошибка исключена. На ее месте открытая Псалтирь. Роза Уизли не пришла на службу.
Всю следующую неделю я ловил себя на мысли, что возвращаюсь мыслями к ней и тем немногим словам, которые она говорила и писала мне. Я даже разыскал эти записки, небрежно заваленные деловой документацией: кляксы, неровный почерк. Она волновалась? Я должен узнать почему.
Кажется, ее мать говорила что-то о болезни бабушки. Нужно поискать в госпитале Святого Мунго.
Я появился в больнице лишь в среду вечером, когда на улице еще не зажгли фонари, но сумерки серые и непроглядные уже завоевали пространство между домами. Узнать номер комнаты, где лежала бабушка Уизли, мне не составило труда, и я даже не удивился, когда войдя к ней, увидел сгорбившуюся фигурку Розы, сидевшей в изножье кровати. Я окликнул ее, но девушка даже не подняла головы. Еле слышно она поздоровалась.
— Говорите тише, мистер Малфой. Молли только недавно уснула.
— Здравствуйте, Роза.
— Здравствуйте.
Она молчала и словно забыла о моем существовании. В комнате не зажигали свет, но даже в скудном освещении, проникавшем с улицы, я заметил, как сильно изменилась Роза за эти две недели. Еще недавно она казалась мне почти полной, пышущей здоровьем и какой-то неприятной простотой. Теперь передо мной замерло изваяние, едва ли похожее на запомнившийся образ. Девушка заметно потеряла в весе и теперь ее высокие скулы резко выделялись на бледном лице.
Бессонные ночи не добавили ему красок, кроме заметных теней-синяков под блестящими нездоровьем глазами. Похожие на ветви пальцы, сжимали сухую руку миссис Уизли, и это зрелище отчего-то ножом укололо в самое сердце. И нет уже комнаты с Розой: передо мной совсем другая картина — я в опочивальне своей жены вот так же держу ее за руку и прошу остаться. Сначала тихо-тихо, боясь растревожить вековой покой окружающий нас, а потом крича до хрипоты в горле, цепляясь за остывающую кисть, как горизонт за уходящее солнце. Еще миг и станет совсем темно.
Я прихожу в себя и понимаю, что стою позади Розы, и мои ладони покоятся на ее плечах. Это странно и непонятно, ведь все чувства, которые вызывала во мне эта девушка — это равнодушие, смешанное с раздражением. Но видя теперь ее грусть, вполне понятную мне, я не могу контролировать собственную руку, принявшуюся бродить по ее затылку.
Она даже не вздрогнула, не оттолкнула, но и не попыталась прижаться сильнее, а только едва слышно всхлипнула и свободной рукой поправила теплый платок, укрывавший плечи.
Не понимая себя, я продолжал пересчитывать русые локоны. Пальцы путались в этих теплых нитках, увязали в них. Набредя на какой-то металлический предмет, я машинально потянул за него, и будто ветром взволнованная река заструились по плечам локоны.
Шпилька. Металлической буквой «V» осталась в ладони.
«Voice»*? Нет. Она продолжает молчать.
Но мне стало теплее. Впервые за все эти месяцы я почувствовал настоящее, живое тепло, и исходило оно от этой невзрачной, молчаливой девушки, которая теперь и не смотрела на меня. Не спрашивая позволения, я опустился рядом и обнял ее. Убрав с плеч всю эту ненужную сейчас роскошь ее кудрей, я зашептал едва слышно:
— Все будет хорошо, Роза Уизли. Я не могу помочь, но могу побыть рядом. Сегодня. Сейчас.
______________________________________________________
Voice* — голос (англ.)
========== Её повесть ==========
Бабушка всегда казалась мне достаточно молодой, чтобы провести с нами вечность, пока мы не состаримся сами, пока не повзрослеют наши дети. Молли Уизли представлялась мне подобно очагу на кухне в Норе — центром маленького мира Уизли. Я думала, что скорее развалится и снова будет построен дом, но не очаг. Тем больше был мой ужас, когда в один из визитов к дедушке я заметила его с небольшим ведерком, наполненным цементом, несколькими кирпичами и мастерком в руке. Артур Уизли старательно латал плиту в кухне.
Когда я вошла, он тот час же увидел меня, и едва не упав со стремянки, поспешил ко мне:
— О, Роззи, милая! Какой сюрприз! Пришла навестить меня?
Иногда мне казалось, что я пошла в дедушку. Вот и сейчас, глядя на него, держащего мастерок в левой руке, и отлично помня при этом, что он правша, я в другое время не смогла бы сдержать смеха. Но теперь я подошла к нему и что есть силы обняла, игнорируя замечания по поводу моего прекрасного нового пальто, на котором останутся следы от цемента.
— Привет, дорогой дедушка. Я пришла пригласить тебя на ужин. Папа и мама волнуются, что ты тут ешь без Молли.
Артур засмеялся и указал на очаг:
— Да, без нее тут совсем плохо дело. Хотел приготовить кашу. И чуть не разрушил всю кухню. Все же, домашнее хозяйство — это искусство, Роззи.
И я поняла, что дело плохо не только из-за каши. Губы дедушки сложены в улыбку, но я впервые заметила грусть в его глазах. Даже не грусть — пустоту, которую никто, кроме бабушки не смог бы заполнить, соберись вокруг него теперь хоть десять любимых Роззи. Но дедушка упрямо не желал посещать бабушку в госпитале. Раньше я сердилась и не понимала когда он, отмахиваясь от меня, как от надоедливой мухи, заявлял:
— Молли — настоящий воин! Что ей эта простуда? Через неделю будет в строю, как новенькая.
А сейчас он воровато заглядывал в мои глаза, словно эти короткие обращения могли избавить его от дурных вестей. И тогда я сама ищу слова, чтобы не было больно:
— Все будет хорошо, дедушка. Еще неделька. И Молли будет в строю.
Я сижу рядом с ним до тех пор, пока солнце прячется где-то в ветвях запущенного сада, и тогда я зову его вновь: