Я наткнулся на эту книгу совершенно случайно.
Наш Билли, пытаясь с помощью ножа превратить кусок дерева в свисток, порезал руку. Он обратился к миссис Хадсон, а та, лишь взглянув на порез, сразу поняла, что без моей помощи тут не обойтись. Спустившись на кухню, я увидел, что Билли сидел за столом с обёрнутым вокруг ладони носовым платком миссис Хадсон. Я осмотрел послушно протянутую мне руку. Было ясно, что порез серьёзный, и его требуется зашить и правильно перевязать. Поднявшись к себе за медицинской сумкой, я не нашёл в ней бинтов; несомненно, они были забыты в спальне Холмса на прошлой неделе, когда после стычки с буйным фальшивомонетчиком Холмс обзавёлся раной на плече, нанесённой ножом для писем. Уложив тогда его в постель, я долго сидел рядом на стуле, читая Холмсу, и лишь когда боль утихла и он стал дремать, я собрал сумку и ушёл к себе.
Я предположил, что просто забыл бинты среди груды из книг, нот и разных мелочей, которые он держал в своей комнате; увлекательная коллекция придавала комнате живописный вид, но из-за такого разнообразия предметов в ней очень трудно было что-то найти.
Поскольку Холмса не было дома, я решил сам сходить за бинтами.
Чтобы впустить больше света в его комнату, я распахнул шторы пошире. Пространство, раскинувшееся перед моими глазами, находилось в обычном состоянии организованного хаоса. Без всякого успеха поискав на бюро и около умывальника, я вернулся к кровати: ведь я раскладывал свой медицинский комплект именно там.
Невольно в памяти всплыла недавняя картина: лежа здесь несколько дней тому назад, Холмс, довольный моим вниманием, с таким энтузиазмом пересказывал произошедшее, как будто я при этом не присутствовал. Я не мог не заметить в его глазах радостного сияния, а на щеках румянца. Он, должно быть, страдал от боли, но, казалось, при этом наслаждался своим триумфом. Вспомнив это, я улыбнулся.
Приподняв покрывало, я ничего под ним не нашёл. Под одной подушкой тоже ничего не было. А вот под второй обнаружились не только бинты, но и небольшая книга.
Холмс часто читал самую разнообразную литературу для расследований, но я никогда не видел, чтобы он ради удовольствия и развлечения хотя бы полистал какой-нибудь роман; для этого у него была музыка, наши поездки в турецкие бани и посещение концертов. Я никогда не видел его с книгой в постели. Моё легкое любопытство, с которым я поднял книгу, переросло в изумление, когда я прочитал её название: это была скандальная история Оскара Уайльда о несчастном Дориане Грее. Я был заинтригован: что в такой истории могло привлечь внимание Холмса? Недавно книга вызвала большой переполох в Лондоне, породив как поклонников, так и множество возмущенных её содержанием. Уайльд, как мне говорили, был весьма тонок и осторожен в изображении наклонностей вымышленного Грэя и его друзей; но, учитывая всё увеличивающуюся демонстративность самого Уайльда относительно своих реальных любовных похождений, возмущенный ропот по поводу этого произведения был неудивителен. Так в чём же тут было дело: Холмсу был любопытен текст, который вызвал такое общественное осуждение, или он предвидел необходимость сведений о содержании этого романа в будущем, во время каких-либо расследований? Он и раньше использовал странные материалы во время работы над делом.
Я могу честно заявить, что не был среди тех, кого шокировала личная жизнь мужчин, для которых врачи используют термин “извращенцы”, а общество вежливо называет убеждёнными холостяками. В Англии уже давно между мальчиками в школах были распространены интимные связи, но в то время, как большинство моих друзей оставило свои увлечения в детстве, я никогда их не менял. В Афганистане, во время службы в Беркширском полку, я нашёл компаньона, первого после школы, и немалая часть моей тоски после увольнения была вызвана потерей того, кто стал мне очень дорог.
Когда меня познакомили с Холмсом, я пребывал в состоянии не только печали из-за потери, но и из-за травмы и последовавшей за ней болезни. Холмс произвёл на меня огромное впечатление. Он был исключительно умён, обладал интересной внешностью и держался со мной любезно с самого начала. Голос Холмса был глубоким и выразительным. Его фигура была изящна и стройна, а манеры противоречили его физической силе.
Из-за его богемного поведения и тяги к красивым вещам я сначала подумал, что он из таких, как я. Но достаточно скоро я узнал, что он был скорее эмоциональным отшельником и человеком логики; он сторонился всего, что можно было бы назвать нежными чувствами.
К тому времени, когда я это понял, я уже пожинал плоды нашей дружбы: в его компании я не только окреп физически и восстановил большую часть своих сил, но также обрёл уверенность, а ещё во мне ожил интерес к делам мира. Я снова стремился принести пользу, если могу делать это вместе с ним. К моей радости он, казалось, был тоже искренне расположен ко мне. Он со всё увеличивающейся частотой просил меня присутствовать при своих частных консультациях, удивляя меня при этом тем, что краснел, когда я его хвалил, и часто играл для меня по вечерам любимые мелодии. Он называл меня своим дорогим Уотсоном, а я про себя называл его моим Холмсом, хотя никогда не говорил так вслух.
Поэтому, несмотря на то, что в моей жизни больше не было проявлений подобной привязанности, я был удовлетворён тем, что обрёл рядом с ним; даже позволяя себе думать о том, что Холмс красив, я наслаждался его умом и общением с ним, когда мы читали друг другу, сидя около камина, или гуляли в парках, уделяя некоторое время очарованию спокойствия, прежде чем снова вернуться к борьбе с коварством и злобой.
Холмс, как может быть видно по моим рассказам, был весьма противоречивым человеком: поэтичный и практичный, нежный и хладнокровный, обладающий огромными познаниями и удивительно невинный в некоторых вещах; его знания по философии, астрономии, политике и литературе были или очень незначительными, или вообще отсутствовали. Обнаружив, что он читает роман о Дориане Грее, я был потрясён до глубины души; не только потому, что характер автора был во всех отношениях противоположен характеру моего друга, но ещё и потому, что это была беллетристика, изображавшая моральную трагедию под маской цинизма.
Моё любопытство было задето. Я вышел из его комнаты с книгой в одной руке и бинтами в другой; оставив книгу на диване, я спустился на кухню, чтобы перевязать руку Билли. Поручив дальнейший уход за ним миссис Хадсон, я вернулся в гостиную, чтобы попытаться понять, что в романе Уайльда могло привлечь внимание Холмса.
Закурив трубку, я устроился в кресле. Я даже не стал пытаться прочитать книгу с начала. Тут и там у страниц были загнуты уголки; открыв книгу на этих страницах, я обнаружил, что некоторые параграфы или фразы были подчеркнуты карандашом. Стало очевидно, что Холмс отмечал места, которые, должно быть, могли вызвать негодование поборников морали. Поля книги украшали примечания, написанные его рукой.
Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, о чём повествует эта книга. Живописец Бэзил Холлвард был безнадёжно и бессмысленно влюблён в свою артистическую музу, Дориана Грея, что, казалось, очень раздражало молодого человека. Я обнаружил, что Холмс, подчеркнув описание Грэя, «как сделанного из слоновой кости и лепестков розы», решительно написал ниже «Нелепо романтизированное, бессмысленное и неточное!» Я улыбнулся. Ну, конечно, подобное описание вряд ли пригодилось бы в его работе.
«Изгибы ваших губ переписывают историю» он тоже раскритиковал. Рядом Холмс написал «Эмоции писателя абсурдно грандиозны; метафора бессмысленна. Возможно, могла быть переписана личная история любовника, но не всего мира».
В другом месте я обнаружил подчёркнутой фразу «В наш век люди слишком много читают, чтобы быть мудрыми, и слишком много думают, чтобы быть красивыми». Я хмыкнул, представив негодование Холмса от этой идеи, а потом нашёл ниже «Легкомысленная чушь!»
Но вот некоторые фразы, казалось, встречались им с одобрением. Я это понял по тому, что он подчеркнул их, при этом не оставив никаких примечаний:
«Влюблённость начинается с того, что человек обманывает себя».
«Душу будет томить влечение к запретному».
«Я устал от себя сегодня вечером. Я хотел бы быть кем-то ещё».
И «А в наш век люди стали бояться самих себя и собственного сердца». А рядом его рукой приписано «Но это необходимо, учитывая то, кто мы».
Я почувствовал себя странно. Я не ожидал, что мысли такого меланхолического характера смогут привлечь внимание Холмса. Я хотел остановиться, но, обнаружив столько его примечаний, просто не смог, хоть это и было вторжением в приватность: никогда раньше я не встречал на страницах каких бы то ни было книг признаний от таких, как я, мужчин.
«Любовь, которую он к нему питает − а это, несомненно, самая настоящая любовь − чувство благородное».
«Совершенно верно, что я поклонялся вам с гораздо большим чувством, чем следовало бы испытывать к вам, как к другу».
«С первой нашей встречи я был словно одержим вами. Вы имели какую-то непонятную власть над мной».
«Я обожаю вас… Я хотел бы, чтобы вы были только моим».
«Конечно, я никогда ничего вам не скажу. Это невозможно. Вы не поняли бы этого. Я сам с трудом это понимаю».
Я был потрясён. Подозреваю, что если прочитать роман целиком, он будет выглядеть совершенно по-другому; но читая только те фразы, которые выбрал Холмс, я чувствовал, будто моё собственное сердце раскрывается передо мной на этих страницах; я как будто видел записанными большинство личных мыслей. И у меня складывалось впечатление, что Холмс это прочитал. Это меня напугало.
Но по размышлении я счёл, что он всё же не знает того, что я скрываю. Он не узнал бы меня на этих страницах. Если бы он узнал, он не стал бы так жадно искать моего общества и принимать мою помощь. Я сам научился не доверять до конца таким мужчинам, как я − как будто мы не были способны к самообладанию. Но на самом деле так долго сдерживая свои чувства, я обнаружил их в скупых словах, за которыми скрывалось столь многое.
Тем не менее Холмс не выбросил книгу от отвращения. Она оставалась под его подушкой, когда он спал.
Я перевернул страницу, и из книги выпал листок. Подняв его, я узнал свой собственный почерк. Я поднёс листок поближе к глазам. Он был вырван из блокнота, в который я записывал свои впечатления за день. Это оказалось небольшим исследованием характера Холмса. Я вспомнил, как он лежал на диване, когда я это писал; я описал мечтательное выражение его глаз, спокойствие, которое находило на него в моей компании, его тонкие, чувствительные пальцы, играющие с потухшей трубкой; глубокое восхищение, с которым я слушал то, что он говорит. Перечитывая всё это, я почувствовал себя разоблачённым. Возможно, этот конкретный листок не был выбран наугад. Холмс искал в моих записях чувства, как у Уайльда? И что он сделает, если поймёт, что нашёл их, и почувствует себя преданным?
Ощутив страх, я снова посмотрел на то место, откуда выпал мой листок и увидел там одно отмеченное им предложение: «Не отбирайте у меня человека, который делает мою жизнь абсолютно прекрасной».
Это звучало как ответ на мой вопрос, и когда я его прочитал, на моих глазах выступили слёзы; мне пришлось несколько раз моргнуть, прежде чем я смог читать дальше. Там было «Как это произошло? Я не могу потерять его сейчас».
Я всё ещё смотрел на расплывающиеся перед глазами буквы, когда услышал шаги. Обернувшись на скрип двери, я увидел Холмса: он разрумянился от холода, а его глаза блестели.
− Уотсон, мой дорогой… − начал он, но остановился, увидев выражение моего лица. Его взгляд опустился на книгу в моих руках. Он побледнел, выпалил: − Простите, − и бросился прочь из комнаты. Я услышал, как он сбегает по лестнице.
У меня не было времени, чтобы обдумать, как лучше поступить. Я оставил в кресле книгу и побежал за ним.
Он уже достиг парадной двери, когда я его поймал и удержал за локоть.
− Пожалуйста, остановитесь, − попросил я, затаив дыхание. Он обернулся. Я поднял руку, чтобы сжать его плечо, но в ответ на этот жест он поднял свою, будто готовясь отразить удар. Если мир не был перевёрнут вверх дном за две минуты до этого, то он точно перевернулся вверх ногами сейчас.
− Холмс, − выдохнул я, − Какого чёрта? − Он выглядел так, как будто приготовился к борьбе. Я едва смог найти слова. − Вы подумали, что я ударю вас? Из-за книги?
Закрыв глаза, он вздрогнул. Когда он снова посмотрел на меня, его взгляд был одновременно дерзким и несчастным.
− Уотсон, вам никогда не приходило в голову задаться вопросом, почему такой химик и музыкант, как я, столь хорошо разбирается в оборонительном искусстве?
Мои мысли ещё больше запутались:
− Почему… Холмс… нет… я думал… что вы просто умеете всё.
Услышав это, он улыбнулся; осторожность исчезла с его лица, обнажив под ней печаль. Он смотрел на меня так, как будто уже меня потерял. Я снова поднял руку, чтобы взять его за плечо, но он меня остановил.
− Пожалуйста, − попросил я, − просто вернитесь наверх со мной.
Оказавшись в безопасности наших комнат, я, не зная, что делать, снова сел в кресло. Холмс же, подойдя к каминной полке, взял в руки трубку, но не зажёг её. Он выглядел смущённым наедине со мной в нашем собственном доме. Это разбивало мне сердце.
− Мой дорогой Холмс, мне так жаль, − сказал я ему. − Я не должен был брать вашу книгу, не спросив вас. Я предположил, что вы купили её из-за любопытства или какого-либо дела. Я позволил себе её открыть именно поэтому.
Он спросил меня:
− А сейчас, когда вы заглянули в неё?
− Я не знаю, что и думать, − признался я, но вспомнил фразу, которая врезалась в мою память. «Я не могу потерять его сейчас». − Вы должны знать, что никогда не потеряете мою дружбу.
− Вы не сможете мне этого обещать. − Он не смотрел на меня. − Вы говорите так, как будто понимаете то, что прочитали, но не думаю, что это так.
Ну, конечно, он счёл необходимым оскорбить мой интеллект даже в такой момент. Я чуть не рассмеялся; несмотря ни на что, он оставался самим собой. И теперь мне необходимо ему кое-что растолковать.
− Пожалуйста, − сказал я, − разрешите мне пообещать вам это в более чётких терминах; если смогу, я развею все ваши опасения. Холмс, вы не могли не шокировать меня этим примечаниями. Но вы не потеряете из-за этого моё уважение. Я отрезал бы себе руку, если поднял бы её на вас, независимо от всех ваших тайн. Даже если вы мне сейчас скажете, что вы нашли в этой книге себя и события вашей собственной жизни, я останусь вашим другом.
Услышав это, он недоверчиво усмехнулся, но из его позы ушла напряжённость. Я посмотрел на него, чтобы он мог увидеть мою искренность.
− Я вторгся в вашу личную жизнь, − сказал я. − Я хотел бы загладить свою вину. Я закрою эту тему, если вы этого захотите, и мы больше никогда не будем об этом говорить. − Я подождал, но он молчал. Он, казалось, боролся сам с собой. Я поднялся, чтобы встать перед ним. − Вы можете задать мне любой вопрос, который захотите. Я заставил вас поволноваться, дорогой друг; я хотел бы сделать всё для того, чтобы ваши страхи развеялись.
Когда он снова на меня посмотрел, я увидел, что тень тревоги всё ещё омрачает черты его лица.
− Как много вы прочитали?
− Думаю, что все ваши примечания и всё, что вы отметили для дальнейшего исследования, − ответил я. − Кое-что было очень красиво, а кое-что − печально.
Он нахмурился.
− Что же было печально?
− Когда он говорит о том, что боится себя и собственного сердца. О желании быть кем-то ещё некоторое время. − Я заколебался. − Я не могу поверить, что вы хотели бы этого для себя, Холмс.
Он покачал головой, но не улыбнулся.
− Вы всегда были воплощением доброты, Уотсон. − Он сделал паузу. Его голос, когда он заговорил снова, был нерешительным. − А что вам показалось красивым?
Это был наш шанс. Что-то в этой книге в равной мере разбередило его сердце и напугало. Если ему пришлось собрать всё мужество, чтобы об этом заговорить, я должен был объясниться так чётко и ясно, как смогу.