− Он красиво говорил о любви, и о том, как один человек сопереживает другому. Я никогда не читал ничего подобного; только в клинических терминах, от психиатров, или с отвращением, в прессе. Я увидел нежность, привязанность, то, что с компаньоном обращаются так почтительно… это очаровало меня.
Кажется, я заставил его потерять дар речи. Я начал постигать печальный тон его примечаний.
− Холмс, − обратился я к нему, − мой дорогой Холмс, что заставило вас молчать? Кто научил вас, что такие вещи отвратительны? Это то, почему вы считаете подобные чувства проклятием для вас? Вы − человек, не машина… независимо от того, что вы скрываете, мой дорогой друг, больше в этом нет необходимости; я вас не оставлю! Поверьте мне. − Он молчал, но не выглядел оскорблённым. Удивление в его глазах сделало меня смелым. − Позвольте мне задать вам вопрос. Вы узнали себя на этих страницах?
− Да. − Его голос был спокойным, но очень тихим.
− Хорошо. Я тоже.
− Что? − почти вскрикнул он, а потом шагнул в мою сторону. Я тоже сделал шаг вперёд и положил свою руку на его:
− Я говорю вам, что тоже увидел там себя. Вы никогда не замечали, что не только женщины, но и мужчины привлекают моё внимание?
− Нет, никогда. Вы не против того, чтобы я об этом узнал?
− Нет. Я не стыжусь этого. И я вам доверяю. − Изучая лицо Холмса, я сжал его тонкое запястье. На его щеках вновь появился румянец. Я придвинулся ближе. − Я готов сказать вам что угодно и сделать всё, о чём не попросите, мой дорогой, если благодаря этому вы поверите, что со мной вы в безопасности.
Холмс, мой рациональный Холмс, положил дрогнувшую руку на мою и посмотрел на меня таким взглядом, что я наконец-то понял всё.
− О, − прошептал я, увидев выражение его глаз. − О, мой дорогой.
− Я? − спросил он очень тихо, и я рассмеялся, потому что, как мог он, умнейший из всех мужчин, не понять этого?
− Наблюдайте, − сказал я, − и учитесь, − а затем поцеловал его.
То, что последовало потом, никогда не будет описано и никогда не будет забыто. Достаточно сказать, что Холмс поразил меня глубиной своих чувств, о которых я никогда не догадывался и которые, как я подозреваю, он не совсем понимал; а ещё он был смущён силой ответного чувства.
Некоторое время спустя мы сидели рядом на диване, медленно возвращая себе способность разговаривать спокойно; он запустил пальцы в мои волосы, а я положил голову на его грудь, чтобы почувствовать, как его сердцебиение успокаивается.
− Кто научил вас драться? − вдруг спросил я его.
− Майкрофт, − ответил он. − Давно.
− Ваш брат? − Я поднял лицо, чтобы посмотреть на него. − Он ненавидит все формы физических упражнений.
− Мы тогда были ещё мальчиками. Он старше меня, поэтому пошёл в школу на несколько лет раньше; и он предупредил меня, что с моим характером мне не миновать там проблем. Сверстники считали меня, Джон, слишком болтливым всезнайкой, а ещё странным, и чрезмерно самоуверенным; а ещё я чувствовал слишком много.
Я ещё не привык к звуку моего имени, слетающему с его губ. Я закрыл глаза, чтобы лучше слышать его голос.
− Майкрофт мне очень помог. Он научил меня меньше переживать, больше рассуждать и скрывать то, что нельзя контролировать; и он преподал мне первые уроки из тех защитных дисциплин, которые я освоил за все эти годы. Сначала это просто позволяло мне немного справляться с разочарованиями, но позже я стал быстрым и достаточно сильным для того, чтобы это умение оказалось полезным при защите от моих сверстников. Именно благодаря Майкрофту я достиг совершеннолетия с неповреждённым чувством собственного достоинства.
− Вы замечательный, − сказал я. Он улыбнулся, но ничего не сказал.
Некоторое время спустя я спросил:
− Вы когда-нибудь любили?
Он вздохнул:
− На мои чувства не ответили, − сказал он. − И моих навыков самообороны едва хватило против его реакции. Я пытался скрыть то, как меня к нему влекло, но он догадался об этом и потребовал, чтобы я признался ему, что я о нём думаю. Когда я это сделал, он был оскорблён и разгневан. Но…это меня не удивило.
− Мне так жаль, − сказал я. Он пожал плечами.
− Он не стоил тех чувств, что я потратил на него. После того, как я излечился от этого чувства, я поверил, что безумие влюблённости было полностью доказано на моём опыте. Я принял решение не увлекаться никем, но, прочитав эту абсурдную историю, сочинённую Уайльдом, я понял, как много к вам чувствую. − Он замолчал. Я погладил его тонкую руку; по телу Холмса прокатился лёгкий трепет. − Думаю, что я слишком поверил в идеи Майкрофта.
− Как это?
− Мне кажется, что чувства − не слабость. Вы… − Он запнулся. Чтобы он поборол своё смущение, я взял его руку и поднёс её к губам; я почувствовал, как он медленно выдохнул. − Вы, Джон Уотсон, и мои чувства к вам сделали меня не слабее, а сильнее.
− Это потому, что вы мне дороги, − сказал я ему. − Любовь сделала и меня лучше и сильнее. Любовь к вам.
Его губы внезапно задрожали. Моргнув, он отвёл взгляд; он гладил меня по голове снова и снова, и я потерялся в этом ощущении. Мы некоторое время молчали, а затем я сказал:
− Я нашёл в книге страницу со своими записями.
Он выглядел смущённым.
− Я… хорошо. То, что вы написали обо мне, было мне… очень приятно. Вы знаете, что видите меня по-другому в отличии от всех остальных… − Он залился румянцем. − Предполагаю, что я увидел в этом некоторое доказательство, что не совсем одинок со своими чувствами.
− Когда я увидел строчку, которую вы подчеркнули, − ответил я, − я понял, что могу рассказать вам всё.
− Какую строчку вы имеете в виду? − Он наклонил голову, чтобы внимательно на меня посмотреть.
− Строчка о «Человеке, который делает…»
− «…Который делает мою жизнь абсолютно прекрасной». Да, это − вы. − Он наклонился, чтобы прикоснуться поцелуем к моим волосам, и я увидел в его глазах знакомое выражение восхищения, которое он испытывал к чему-то прекрасному, к эксперименту или делу, что было виртуозно раскрыто, к музыке Чайковского на лондонской сцене. И при этом во мне росла уверенность, что мы стали друг для друга чем-то ещё более важным, возможно, самым важным из того, что бывает в жизни.