— Бежим. За мной, сеньор…
Перекидывая через плечо сумку, он нырнул в ближайший переулок, соображая, где можно укрыться не столько от непогоды, потому что в эту самую минуту ливануло стеной, сколько от преследователей, ибо за спиной чётко и ровно раздался топот добротных сапог.
— Уходят, держи!
Стража знала своё дело, да и гнева капитана наверняка опасалась. Канатоходец бежал по узким улицам, не разжимая капитанской руки. Могло показаться, что Коста бежит без разбора, но он следовал одному ему известному маршруту с определённой целью в его конце. Сначала он тащил за собой невольного соучастника, а потом, убедившись, что капитан пришёл в себя и неотрывно следует за ним, отпустил. Тонкие сапоги, предназначенные для ходьбы по канату, сразу же промокли, рубашка прилипла к телу, а дождь шпарил, как из ведра, неся поток воды и грязи по изогнутым улицам.
Наконец, голоса преследователей чуть поутихли, стражники отстали или потеряли свою цель, и Флав затормозил у одной из дверей. Подхватив несколько мелких камушков, он запустил их в ставни второго этажа.
— Молчите, сеньор, если не хотите, чтобы вас узнали, и натяните поглубже капюшон плаща, — Куэрда взглянул на начальника городской стражи. — Здесь тупик, так что выход у нас только через эту дверь, — указал он на одну из нескольких дверей дома и позвал, выглядывая ставни второго этажа:
— Агата! Открой! Скорее! Агата!
Казалось, прошла вечность, но на самом деле это была пара минут, прежде чем ставня приоткрылась и в окне показалась заспанная миловидная брюнетка.
— Кто?
— Это я, Агата! Открой!
— Куэрда?
— Да, открой. Скорее!
Лицо исчезло, зато через некоторое время в двери щёлкнул тяжёлый засов и в приоткрывшуюся щель опять выглянули любопытные глаза.
— Эрда?! Чёрт тебя бери! Ты что ж думаешь…
Но канатоходец не дал женщине договорить, рванул дверь на себя. Проталкивая брюнетку обратно в небольшую залу, обернулся на капитана, приглашая последовать за собой, бросил коротко:
— И дверь закройте.
— Ах, ты ж… я же тебе… сейчас Басилио тебе…
Хозяйка заверещала, возмущённая таким бесцеремонным проникновением, но Коста не дал ей опомниться. Прижав пышногрудую брюнетку к стене, канатоходец страстно припал губами к губам, прерывая поток слов и вышептал туда же:
— Не надо Агата, Басилио на ежегодной ярмарке, я ж знаю, — ловкие пальцы облапили в нехитрой ласке крутые бёдра. — Неужто скажешь, что не рада мне, красавица?
— Дьявол во плоти, что ж ты делаешь… наглый… — как-то слабо возразила хозяйка дома, машинально обнимая за шею, — ты ж весь промок…
— К тебе через весь город, — не моргнув глазом, солгал «наглый», — несмотря на гнев божий и потоки нескончаемые, — запел елейно, не отпуская горячее со сна тело. — Неужто прогонишь, не приютишь…
И тут, ломая такую сладкую сказку, из-за двери послышался топот и голоса стражи.
— Сюда они свернули, больше некуда! Тут тупик.
— Нет, эти черти скакнули в правый переулок, Андрес, я видел.
Коста замер, накрыл пухлые губы девушки указательным пальцем, призывая к тишине. Между тем стражники видимо, поравнялись прямо с дверью, и слышно стало ещё чётче, даже, как они тяжело дышали после погони:
— Да что ты видел!? В такую погоду нам их не найти. Надо вернуться…
— А капитан нам головы снимет.
— Не снимет. Вернёмся и хотя бы улики подберём… там плащ, верёвка. Болт, ботинки, документы…
Голоса стали приглушеннее.
— Смотри, это ты проворонил…
— Не вали с больной голо…
Несколько минут только пламя свечи неровно дрожало и потрескивало, прерывая возникшую тишину, а потом в неё вплёлся язвительный шепот брюнетки:
— К тебе через весь город, — девушка куснула канатоходца за палец, — что натворили?! — теперь она явно обратила внимание и на приятеля Флавио. — Опять ввязался… — она оттолкнулась от Косты свободной рукой и только тут заметила порванную рубашку и бледные бурые пятна на ней. — В драку, — взгляд тут же из возмущенного стал каким-то щенячьим. — Ты ранен? Что с боком?
Флавио подхватил непослушные локоны, чёрными змеями струящиеся на её лицо, вернул, прижимая к себе.
— Тшшш, тише, всё в порядке. Это только царапины, — мазнул ладонью по её губам, погладил по щеке. — Приюти нас до утра, сладкая моя.
Агата кивнула, выворачиваясь и осторожно касаясь бока канатоходца, потянула его за руку вглубь зала.
— Сеньору много не надо, — он кивнул в сторону благоразумно принявшего предложение молчать и, убедившись, что добился своего, продолжил распоряжаться Куэрда. — Камин, чтобы просохнуть, да бутылочка вина, милая… принесёшь?
— Хорошо, — брюнетка внимательно посмотрела на кутающегося в плащ капитана, и, не задавая больше вопросов, подожгла от своей свечи другие, стоящие на столе, и отправилась за вином.
Как только шаги гостеприимной сеньоры удалились, Флав, снял с плеча промокшую сумку, уложил её перед капитаном на стол.
— Бумагу можно просушить перед камином, а те листы, что остались на площади… думаю, теперь не опасны ни для вас, ни для вашего любовника. Дождь размоет следы страсти, — он посмотрел в лицо собеседнику. — Мне жаль, что вы из-за меня утратили часть того, что вам дорого.
Коста провёл пятернёй по мокрым волосам, зачёсывая их назад, чтобы они не липли к скулам и, повинуясь какому-то странному внезапному порыву, вдруг, захватил начальника городской стражи за шею, притягивая не столько его к себе, сколько себя к нему и впился жарко в губы губами. А потом так же внезапно отпустил. Засеменил словами, отводя взгляд и выпрямляясь:
— А мои ботинки и плащ, увы, остались на площади, так что не удивляйтесь, если завтра они окажутся в вашем кабинете, в качестве улик. Хорошие были, почти новые… уйти нужно до рассвета, пока квартал не проснулся, вы ж не хотите скомпрометировать хозяйку. По поводу платы за постой не беспокойтесь…
Шурша юбкой, в зал вернулась хозяйка.
— Вот сеньор, — и поставила на стол бутылку крепкого красного вина. — Это вас согреет. Плащ и одежду можете развесить у камина. Не бойтесь, никто не побеспокоит вас. В доме мы одни. Я принесла вам одеяло. Можно постелить у камина…
Трещала Агата, любопытным взглядом пытаясь заглянуть под капюшон капитанского плаща, но Куэрда быстро приобнял девушку и потянул в сторону лестницы, уходящей на второй этаж.
— Ох, Эрда, у тебя и скула оцарапана, — защебетала «пташка», тут же забыв о проявленном ранее любопытстве. — Прямо у глаза, милый. А если бы попали в глаз, а если бы…
— Не попали ж, — успокаивал канатоходец, облапывая за крепкую задницу и скрипя ступенями лестницы.
— А если кости сломаны…
— Целы кости, Гата, только синяк будет…
Коста не оборачивался, уводя свою спасительницу, хотя очень хотелось взглянуть туда, где оставил капитана. Поймать его крепкую фигуру взглядом и почувствовать этот лёгкий аромат терпкого табака, привкус которого остался после поцелуя на губах.
— Я тебе помажу, у меня от бабки заговорённая мазь есть, я…
— Помажешь, помажешь, только потом… после…
Канатоходец аккуратно прикрыл за собой дверь хозяйской спальни.
***
Если бы капитан не был в состоянии аффекта, он бы непременно как-то решил возникшую ситуацию. Например, сказал бы стражникам, что, черт возьми, он и есть — капитан. Сказал бы им помалкивать о том, что увидели. Сказал бы им идти своей дорогой и сделать вид, что они ничего не случилось… черт, он бы обязательно что-нибудь придумал!
Но все произошло слишком быстро. Не успел он поймать взглядом разлетевшиеся по подворотням страницы, не успел он в полной мере осознать случившегося ужаса, как Куэрда уже схватил его за руку и потащил куда-то. Северино подчинялся по одной простой причине — он слабо понимал, что происходит, и вместо темных улиц и переулков Севильи, он видел белые страницы, утопающие в потоках воды, грязи и помоев. Исчезающие из его жизни — навсегда, гонимые удивительно холодным для этого времени года ветром.
Наверное, если б у него было больше времени, чтобы осознать ситуацию, он бы кричал — до тех пор, пока не сорвал бы глотку, и плевать на конспирацию. Так что молчал и не открывал лица он в присутствии Агаты не потому, что канатоходец попросил его об этом, и уж конечно не потому, что он избрал тактику быть благоразумным. А просто потому, что его не привыкшее к быстрым переменам сознание находилось в абсолютном ступоре и шоке.
Немного пришел в себя Северино, когда внезапно (действительно внезапно, потому что едва ли он слышал, о чем говорят брюнетка Агата и циркач — он все еще видел пропадающие в вечности страницы, выгрызающие своим исчезновением целые куски из сердца капитана) он осознал, что его целуют.
Нет, не так.
Миг — и Флав был на расстоянии вытянутой руки. Следующий миг — и его лицо на той дистанции от лица Северино, уже на половине которой мозг капитана обычно начинает бить тревогу, заставляя его отстраняться, а руки обвивают его шею. Третий миг — ощущение губ на губах. Это случилось именно так, без любых, даже самых кратких мгновений между.
Сказать, что в голове Северино случилась революция — значит ничего не сказать. За те пятнадцать лет, что он жил без Фрэнка, он целовался то считанное количество раз, которое реально было бы изобразить пальцами одной руки. Неверным было бы утверждать, что он не пытался найти себе любовника. Неверным было бы также сказать, что у него их не было. Были — правда, так же, как и поцелуи — считанные. До тех пор, пока капитан (который еще тогда капитаном не являлся) не уяснил для себя полную бесполезность происходящего.
Он целовался, как машина, он занимался сексом, как машина, он говорил людям заученные и ничего не значащие пустые фразы. Он пытался разжечь в своем сердце огонь снова, насильно заставлял себя думать о мужчине, с которым провел прошлую ночь, даже писать ему письма, которые после пары строчек он в сердцах рвал и бросал в огонь.
Это было похоже на то, как он еще в юности он понял, что близость с женщиной не в состоянии доставить ему удовольствие. Пару раз он по наущению коллег-матросов воспользовался услугами женщин нетяжелого поведения — лишь для того, чтобы сделать для себя окончательный и бесповоротный вывод: да, он без труда получает разрядку, но при этом не в состоянии получить удовлетворение. Тогда он решил, что, по-видимому, секс, как и алкоголь — просто не для него. До Фрэнка он даже не представлял себе, что его может привлечь мужчина. Ну а после… он хорошо помнил свой последний раз. Ощущая трудно сравнимую с чем-либо пустоту внутри, он встал, оделся и в абсолютном молчании вышел прочь — и больше никогда не виделся с этим человеком. Это оказалось несложно, поскольку у них была договоренность только на одну ночь — это должно было помочь сбросить напряжение и расслабить обоих.
Напряжение не только не сбросилось, оно стало еще ощутимее. Северино почти мог чувствовать на языке вкус золы от безэмоциональных холодных поцелуев. Тело расслабилось, это правда, только душа беззвучно кричала: “Зачем все это, зачем? Я ведь не люблю его!”. С тех пор капитан прекратил любые попытки сближения с людьми даже до уровня дружбы, не говоря уж о том, чтобы открыть кому-либо душу или тело, сочтя себя человеком, которому, видимо, это просто не нужно. Зачем заставлять себя, если ничего хорошего из этого не выходит? Да и отталкивающая внешность помогала немало.
Так вот, в голове капитана в момент поцелуя случилась революция — за долгие годы он успел отвыкнуть от ощущений хотя бы на йоту ближе, чем рукопожатие. Именно поэтому он толком не ответил на поцелуй, едва раскрыв губы — просто не успел сообразить, хочет он отвечать или нет.
— Моему любовнику уже ничто не повредит… — прошептал он едва слышно, с трудом ворочая языком. Губы, казалось, одеревенели, но одновременно и пылали от жаркого поцелуя канатоходца. — Он пятнадцать лет как покинул этот мир…
В следующий миг вернулась хозяйка, и Куэрда ушел с ней. Еще некоторое время капитан так и стоял, торча посреди комнаты, как одинокое дерево в поле, и лишь когда его понимание догнало произошедшие события, он “отмер”, начав приводить себя и сумку хоть в какой-то порядок. Первым делом он снял мокрые вещи и развесил их, оставшись с голым торсом. Сел в кресло, налил себе вина, и лишь затем открыл сумку. Ему казалось, точно он лекарь, который открывает огромную рваную, и, скорей всего, смертельную рану, чтобы прочистить ее и прополоскать настоем из трав, избавив человека хотя бы от части мучений — открывать сумку было так же страшно.
Страницы не успели сильно промокнуть. Северино пододвинулся ближе к столу и, вздохнув, как перед глубоким погружением, начал раскладывать их в хронологическом порядке, пытаясь узнать, какие отсутствуют. Однако через несколько минут сверху послышался характерный скрип кровати и приглушенные стоны Агаты.
Капитан на краткий миг замер. Затем, стараясь шуршать страницами погромче, продолжил свое дело, минут через пять осознав, что с этого момента не продвинулся дальше ни на шаг. Он в пятнадцатый раз перечитывал одну и ту же строчку — что характерно, написанную вовсе не им и не Фрэнком, а автором библии, пытаясь осознать, с чем ее соотнести и что она вообще значит.
— Что за черт? — он тряхнул головой и попытался сосредоточиться вновь.
Он переложил туда-сюда еще три или четыре листа, прежде чем осознал, что его щеки не горят — пылают. “От вина”, — решил он, продолжая работу, но затем кинул взгляд на свой бокал — он был нетронут. Несмотря на то, что капитан налил себе чудесного напитка, он к нему так ни разу и не притронулся.
Через некоторое время Северино бросил безуспешные попытки собрать книгу воедино. Он ограничился лишь тем, чтобы привести листы к аккуратной стопке и убрать их во внутренний карман, туда, где их дожидались первые страницы.
Казалось, звукам сверху не будет конца. Капитан сидел, оцепенев, и слушал их. Он никогда не видел для себя проблемы быть невольным свидетелем чужих утех. За свою жизнь он часто сталкивался с подобными ситуациями — стоит вспомнить хотя бы о том, с какой систематической регулярностью он отрывал капитана одного из кораблей в буквальном смысле от дела, распахивая дверь и напоминая, что если они не выйдут в море сейчас, им придется ждать еще сутки, а то и двое. Поскольку Северино считал себя абсолютным асексуалом, это никогда не являлось трудностью.
Но сейчас ему было крайне неуютно, и он даже не смог ответить себе, почему. Картинка, представлявшаяся ему, была очень четкой, точнее сказать, некоторые ее части. Агата представала смазанным пятном без лица и опознавательных знаков, точно кукла, зато Куэрда… капитан мог бы видеть движения его гибкого красивого тела, мог бы разглядеть, как поднимается и опускается его грудь, обозначая тяжелые вдохи и выдохи, мог представить, как его руки оплетают стонущую Агату. И все это делало капитану решительно неуютно. Он бы многое отдал, чтобы перестать видеть эти картинки в своей голове, потому что они донельзя смущали его, и он не понимал, с чего вдруг его так беспокоит чужой секс — всю жизнь ведь был к нему равнодушен.
«Интересно, он ее целует так же, как и меня?» — подумалось капитану, и тут же услужливо вспомнил весь спектр ощущений от неожиданного поцелуя — тело, прижавшееся к нему, горячие губы, руки вокруг шеи… Он так и уснул, когда стоны, наконец, стихли — сидя в кресле, с горящими щеками, забытым чувством, начинающем формироваться где-то внизу живота и приятным мягким ощущением на губах — следе поцелуя канатоходца.
========== Часть 3 ==========
***
Жаркое тело Агаты дало долгожданную разрядку уставшему и нанервничавшемуся канатоходцу. Если бы Флав задумался об источнике своего возбуждения, то возможно с удивлением обнаружил, что к прекрасной молодой брюнетке он имеет второстепенное отношение. Ключ к отправной точке тягучих ласк и жадных поцелуев находился вовсе не в хозяйской спальне.
Куэрда в первую очередь любил глазами. Ему нравились пышногрудые волоокие девицы и крепкие мужественные мужчины. Этой ночью в этом доме башмачника Басилио могли бы, будь Коста посмелее, соединиться воедино его предпочтения. Агата, молодая и горячая, выданная за толстяка Басилио, явно не первой свежести и к тому же имевшего проблемы по мужской части, скорее всего, приняла б в супружеской кровати и второго, предложи Флав девушке такой расклад. Но на счёт капитана канатоходец очень сомневался.