Как он и догадывался, нескольких страниц не хватало — стражники поймали не все из тех, что разлетелись. Поскольку Северино помнил содержание книги наизусть, он мог точно сказать, что, по крайней мере, это были либо пустые, либо полустершиеся, либо исписанные чернилами (а значит, текст удачно расплылся под дождем) страницы — как и говорил Куэрда, они не представляли опасности больше ни для кого. Кроме, разве что, израненного и почти онемевшего сердца самого капитана, но это мелочи.
Разгладив каждый лист, наконец-то собрав их в хронологическом порядке и убрав в безопасное место — в собственный внутренний карман, Северино упаковал в валяющийся в шкафу заплечный мешок все пожитки Куэрды, и лишь затем открыл кабинет. Он принялся за работу, пытаясь забыть все произошедшее. Но, как это всегда и бывало, ничего не получилось. В обеденный перерыв он вышел на задний двор и, присев на бревно, положенное туда специально для таких вот моментов, закурил трубку, привезенную им когда-то из Нового Света в одну из первых своих экспедиций — вместе с привычкой курить и сломанным носом.
Вдыхая ароматный дым, он вспоминал, как один из его в высшей степени немногочисленных любовников однажды, после честного признания Северино в том, что он его не любит, посоветовал ему попытаться задуматься над собственными эмоциями и их истоках.
Злился ли он на Куэрду? Нет. И это было парадоксально. Именно этот вертлявый любитель чужих тайн, замужних женщин и, по-видимому, устрашающих мужчин был повинен во всем — от начала и до конца, однако капитан обнаружил в себе отсутствие злобы или обиды на него. Может, оттого, что он сполна получил свое — успел рискнуть жизнью и репутацией, пораниться и потерять важные и, видимо, дорогие ему вещи.
Северино даже удивился. Обычно в нем днем и ночью не выключалось чувство обостренной справедливости (за счет которого он и прослыл неподкупаемым во всем городе), по которой он должен был бы отдать своим ребятам-ищейкам брошку и таким образом призвать не в меру любопытного Флава к полновесной ответственности. Но внутри зрело какое-то противоречие, основанное на крайнем неприятии картинки легконогого циркача за решеткой.
Северино дал слово — он его сдержит. Они с канатоходцем были знакомы слишком мало для того, чтобы безоговорочно поверить в честность по отношению к его стороне сделки, однако капитан чувствовал себя удивительно спокойно. Если, конечно, забыть о тупой ноющей боли при воспоминаниях о том, что осталось от библии.
Докурив, Северино вытряхнул трубку и принялся придирчиво вычищать ее. Он всегда относился к курительным принадлежностям с особой педантичностью. Капитан все еще пытался разобраться в своих эмоциях ко всему этому происшествию, но они скатались в жуткий клубок — непонятно, за какую ниточку тянуть, чтобы не запутать все еще больше. Удивительно, но цвет этого клубка вовсе был темным. Слишком много событий, слишком много переживаний, слишком много мыслей в голове.
«В вашей власти вернуть мне брошь и забыть наше знакомство, как страшный сон».
«Оставь себе. Мне достаточно. Ты мне и так много подарил».
Поцелуй.
Грудь сдавливало стальным обручем при воспоминаниях. Было ощущение, что давно забытый нарыв в душе вдруг вскрыли. Северино привык жить с ним, перестав ощущать боль, и только когда его тронули, он понял, как же, черт возьми, он болел. И на данный момент боль обострилась, но она ощущалась совсем по-другому.
До самого вечера капитан промучился в своих мыслях, пытаясь разгадать природу своих чувств и решить, что же делать дальше. К вечеру ему этот процесс весьма предсказуемо надоел, и он решил просто следовать изначальному плану. Он подхватил приготовленный мешок и пошел по направлению к той самой злополучной площади, на которой все и началось.
К тому моменту, как Северино достиг сцены и толпы вокруг нее, представление уже подходило к концу. Возвышаясь над зрителями в среднем на голову, Северино, на этот раз крепко державший свой внутренний карман с остатками книги, наблюдал чудеса эквилибристики, которые демонстрировал Куэрда. Против воли он вновь восхитился зрелищем — парень словно родился для своего дела. Голову капитана снова заняли странные и неуместные воспоминания о кратком телесном контакте с канатоходцем.
Поймав себя на том, что жалеет о своем вчерашнем ступоре в момент поцелуя, Северино ужаснулся. Он подумал о том, как было бы здорово не только позволить Куэрде прижаться к нему, но и, кроме того, прижать его к себе. Ему казалось, что тело молодого циркача должно быть упругим, послушным и приятным на ощупь. Все эти фантастические пируэты, которые Северино мог наблюдать на сцене, рождали в нем какое-то давнее и забытое чувство желания.
«В вашей власти вернуть мне брошь и забыть наше знакомство, как страшный сон».
«Как страшный сон», — твердо сказал себе капитан, сжимая кулаки от четкого ощущения, что подобными мыслями он предает память о Фрэнке.
«Оставь себе. Мне достаточно. Ты мне и так много подарил».
«Как страшный сон!» — повторил капитан мысленно, точно споря с самим собой.
Примерно в таких противоречиях он и дождался конца выступления. Толпа, пару раз вызвав артистов на бис, потихоньку начинала расходиться. Северино же стоял ровно, точно аршин проглотил, ожидая, что Флав подойдет к нему сам — светиться среди других циркачей он не хотел. Может быть, канатоходец сам предложит им отойти куда-нибудь в менее людное место.
***
Капитан пообещал и канатоходец поверил. Поверил как-то сразу и безоговорочно. Единственное в чём сомневался Флавио, так это в том, чтобы ретивые служаки не собрались выслужиться перед начальником, показывая своё рвение в отличие от того, как патрулировали ночью, самолично взявшись за расследование. Эта мысль посетила Куэрду внезапно, когда он уже был в шатре шапито. И она отравила ему весь последующий день и вечер, не давая сосредоточиться должным образом.
Ещё и Гекко подлил масла в огонь. Заметив, что Коста во время репетиций иногда хватается за бок, цирковой силач подкараулил канатоходца за переодеванием и оценил степень синевы ушибленного места.
— Ты Пиро сказал? — прогрохотал он у Косты над ухом. — Альберто показывал?
Флав даже вздрогнул, как тихо мог подкрадываться этот огромный человек, когда хотел.
— Всё в порядке. Это всего лишь ушиб.
Но силач не унимался.
— Кончишь как Вероно из-за своих баб, — поняв по-своему причину травмы, захохотал он. — Ветвистым был рог, видать, — кивнул он на бок канатоходца, то ли любуясь, то ли жалея.
Коста не стал переубеждать силача. Пусть думает, что его застал обманутый муж, так даже лучше. Но Гекко не отставал, беря в пример привычку старика Мариньё и затягивая песню с припевом. Поговаривали, что силач прочит себя на место Пиро, да и старик, судя по всему, был не против доверить, после своей смерти, цирк именно ему.
— Я бы, на твоём месте, показался «Коновалу», — одарил он канатоходца бесплатным советом.
Альберто работал в цирке с наездницами и по совместительству подрабатывал лекарем, правя вывихи, бинтуя растяжения и ушивая лёгкие ранения. Делал он это почти профессионально. Ходили слухи, и скорее всего, это было правдой, что отец его служил лекарем при одном богатом сеньоре, а сын пошел по его стопам, но после одного неприглядного случая, вынужден был покинуть отчее крыло и бежать с бродячим цирком.
А прибившись к шапито, так и остался, освоив дрессуру лошадей. Несмотря на профессионализм, носил он за глаза кличку «Коновал», ибо не обладал состраданием к боли от слова вообще. А ещё настропалил обеих кобыл проделывать удивительный номер: падать на бок, словно замертво, когда он касался ладонью определённого места на их крупе, предварительно тихо давая одну ему известную команду.
— Не нужно, кости в порядке. Пройдёт.
— Не месте Пиро я бы тебя не выпустил.
— Когда будешь на его месте, тогда и станешь распоряжаться, — отрезал Флав, ещё больше разнервничавшись.
— С таким настроем кончишь, как Вероно…
Но Куэрда лишь махнул на силача рукой, чтобы отстал, и, собрав реквизит, ушёл к себе в отгороженный закуток.
Флав помнил, как кончил Вероно, сорвавшись с каната и сломав при падении позвоночник. Это было давно. Тогда ещё мальчишкой, Куэрда не знал, что канатоходец вышел на номер с трещиной в ребре. Она его и погубила. Всё что Коста, кажется, всегда знал, что он в любом случае, кончит, как Вероно. Карьера и жизнь канатоходцев обычно заканчивались в один и тот же миг. И это было не проклятье, а благословение божье, ибо поломаться, но остаться в живых, так, чтобы остаток жизни провести на костылях или, не дай боже, прикованным к постели, ходя под себя и пуская слюни не в состоянии контролировать даже этот рефлекс — вот что было настоящим проклятьем.
Сократив репетицию, Коста всё же дал себе небольшое послабление и отдых, покемарив перед выступлением часа два и отменив пару-тройку сложных трюков.
Представление началось в своё время. Флав до своего номера высматривал в толпе капитана, с каким-то, совсем не тем чувством, которое должно было возникать при воспоминании о начальнике городской стражи. Заметив его, он как-то сразу успокоился.
А когда взошёл на канат, напрочь забыл о том, чтобы цепляться взглядом за высокую капитанскую фигуру, сосредотачиваясь только на номере. В тот момент для него не существовало ничего, кроме каната, и это было правильно. К концу номера ушибленный бок разболелся так, что Коста пожалел о том, что не дал Агате применить на себе бабкину мазь. А когда спустился, не стал даже наблюдать оставшиеся номера, отошёл в сторону и улёгся на траве, чтобы дать отдых ноющему боку…
Представление закончилось, циркачи начали собираться. Флав нашёл взглядом, вечно крутящегося неподалёку Лучи и, вложив мальчишке в ладонь спелое яблоко, доверил проследить, чтобы его оборудование успешно довезли до лагеря, а сам, дождавшись, когда толпа на площади поредеет, отправился на поиски начальника городской стражи.
Найти его не составило труда. Высокая неподвижная фигура замерла возле закрывающейся лавки зеленщицы. Канатоходец махнул рукой, подошёл, вежливо поприветствовал.
— Получилось?
Прежде чем отправиться с труппой на рыночную площадь, Коста порылся в сундуке, собирая часть своих сбережений в тугой кошель. Теперь этот кошель лежал у него в кармане, приятно оттягивая штаны. Он не знал, как передать начальнику городской стражи деньги. Отчего-то было совсем неудобно и Куэрда, заторопился покончить с этим.
— Я знаю, сокрытие или уничтожение улик является преступлением, поэтому, думаю, что моя благодарность, выраженная в скромной сумме, будет вам как нельзя кстати, — он вытянул кошель из кармана и вложил в свободную руку капитана, проделывая это обеими руками прикрывая от чужих глаз взятку ладонями.
Получилось так, словно он накрыл руку капитана и ласково пожимал. Да и чувство в собственном теле это действо вызвало совсем неоднозначные. Пустив от кончиков пальцев по ладоням, опоясывая запястья и плывя с потоком крови по венам, растекаясь в животе и концентрируясь в районе паха мягким теплом. Канатоходец явно хотел этого человека. Так явно, что взглянув в лицо сеньора, не смог скрыть заплескавшегося во взгляде желания.
***
Завидев Куэрду в редеющей толпе, капитан испытал странное чувство возбуждения, как перед чем-то важным. С ним такое бывало, когда вот-вот подходил момент для какого-нибудь ответственного дела, например, поговорить с вышестоящим начальством (поскольку с разговорами, тем более, если собеседником являлся идальго, у Северино было чуть лучше, чем очень плохо). В такие мгновения по телу проходила мгновенная волна мурашек — так случилось и сейчас.
Если бы капитан вовремя вспомнил, что вообще-то вместе с книгой потерял все свое жалованье, наверное, его реакция на деньги была бы другой. Но он не вспомнил (что не удивительно, какое значение теперь имели деньги?), и жест канатоходца вызвал смущение. Северино прикрыл свободной рукой его руки, так что ответный жест получился под стать жесту Флава — какой-то чересчур ласковый. Испытывая крайнюю неловкость, он посмотрел недавнему знакомому в глаза… и смутился еще больше. Если чувства не обманывали его, то взгляд Куэрды очень по-особому блестел затаенным желанием.
«Бред», — оборвал он себя и, вернув кошель с деньгами в руки канатоходца, взял того за запястье — не сильно, а лишь направляя за собой.
— Идемте, — негромко сказал он, спеша с открытого места, где их мог увидеть кто угодно.
Конечно, он мог бы просто отказаться от взятки и распрощаться с циркачом. Но почему-то сейчас Северино казалось очень важным, жизненно необходимым объяснить свой поступок. Мать всегда говорила, что если кто-то дает денег — надо соглашаться и брать. Она объясняла это тем, что если человек предлагает деньги, значит, он хочет их отдать, и отказаться означает оскорбить человека. Тем более что им бы не помешала лишняя выручка — жалованье рядового севильского стражника, с титула которого пятнадцать лет назад Северино и начал свою карьеру, недостаточно высоко, чтобы жить не так, как приходится, а так, как хочется.
Однако после того как Северино более-менее привык к новой работе и освоился на ней, он понял, что в матери говорит самая обыкновенная жадность. Пару раз попытавшись согласиться на взятку, «быть как все», Северино расплатился несколькими бессонными ночами и таким количеством переживаний и мыслей из серии «а если бы…», которые не окупала бы сумма и в три раза большая. Поэтому для себя он сделал вывод, что взяточничество явно не для него. Не с его обостренным чувством справедливости.
С тех пор от любых попыток преступников «покрыть» проступки он отказывался сразу, через несколько лет заработав себе репутацию неподкупаемого Мойи. В случае с Куэрдой это не была взятка в полной мере, если уж судить по справедливости, то они оба должны бы попасть за решетку, а то и сразу на виселицу, и Северино чувствовал себя странно, держа в руках кошелек.
Может, ему требовалось объяснить свой поступок не столько Куэрде, сколько самому себе?
По иронии судьбы они вновь зашли в небезызвестный теперь уже им обоим трактир «Щука и гусь» — он оказался ближайшим. Устроившись, капитан немедленно почувствовал остро пахнущий шоколад. Запах доносился с одного из соседних столиков и, сочетаясь с обстановкой трактира и полумраком будил какие-то неясные ассоциации. Во французском языке было даже особое выражение для таких случаев — deja vu, что означает «уже видел». Словно то, что происходит сейчас, с тобой случалось и прежде. Однако чем больше капитан силился вспомнить, где он еще мог видеть подобное, тем хуже у него это получалось. Невесомое ощущение ускользало из рук, как текучий шелковый платок.
— Все на месте, — капитан взвесил заплечный мешок, демонстрируя его Куэрде. — Я взял дело о «грабеже здания ратуши», — он издал короткий смешок, — под свой личный контроль. Поскольку у меня, по сути, нет начальства — по крайней мере, того, которое могло бы заметить пропажу улик — вряд ли я поимею с этого проблемы. Поэтому вознаграждение будет абсолютно лишним, я едва ли заработал его.
«Ну а то, что я потерял, не окупается никакими деньгами», — добавил он про себя, снова отмечая отсутствие обиды или злости на канатоходца.
Капитан снял с плеча мешок и нагнулся, чтобы положить его у ног Куэрды, возвращая тому потерянное имущество. В момент, когда он еще не разогнулся, но поднял глаза, осмотрев таким образом подтянутое тело Флава снизу вверх, от соседнего столика послышался короткий вскрик, глухой треск разбитой глиняной кружки, и запах шоколада стал нестерпимым — кажется, кто-то разлил лакомство во всему полу.
В голове капитана пронеслась целая волна воспоминаний. Полумрак, маски, кольца… Там почему-то обязательно присутствовал мед — откуда?.. И шоколад… Ночь Избранных в трактире! Сеньор, неосторожно снявший маску в общем зале!**
Не уверенный в собственной догадке, Северино, так и остался в полусогнутом состоянии в опасной близости от бедер Куэрды, впиваясь взглядом в каждую черту лица канатоходца. Учитывая, что капитан тогда видел его лицо лишь мельком, неудивительно, что не узнал сразу — да и, признаться, не до того как-то было. Низ живота отозвался приятным теплом то ли от воспоминаний, то ли в ответ на блестящий взгляд сидящего напротив сеньора.