– «Балто»?
– Да какой там «Балто». «Балто» когда вышел, я уже в школу ходил, – он отмахнулся вилкой, а потом посмотрел на нее задумчиво, облизнул и продолжил шпынять капусту по тарелке. – Ну вот. Был мультфильм какой-то про волка. Не помню суть, но он был кем-то вроде духа. Может, и мультфильм даже не про волка, я не помню подробностей. Только волка помню. Такого большого, воющего на луну и защищающего от всех бед. Найти бы его сейчас… – посмотрел на меня и усмехнулся. – Вся моя жизнь в волках, а. Может, волк – мое тотемное животное? – и сразу отмахнулся. – А ты что помнишь?
Я помялся, пытаясь вспомнить хоть что-то. Из детства я помнил мало. Наверное, как и любой другой человек. Мое детство все-таки по большей части прошло в детском доме «Росинка» с, как принято говорить, спартанскими условиями. А там особо историй не будет: подъем всегда в 7:00, отбой всегда в 22:00. Завтрак, обед, ужин. Как в армии, только к войне никто не готовит. Хотя…
– Ну, я помню, как попал в детдом, – я пожал плечами. Не думал, что эта история может быть интересной. – Мама умерла до того, как я успел ее запомнить. Знаю только, что глаза от нее достались и нос. Ну и, в общем-то, все. А папа вроде бы на комбинате каком-то работал. Каждый вечер старался что-нибудь вкусное мне принести. Ну, фигурку с торта какую-нибудь, может быть, пирожное, что-то в этом духе. Фигурки такие сахарные еще были, помню. Аж до скрежета зубов, как будто песок жуешь. Ну, я-то не жаловался, лучшего не знал, – я поднял на него взгляд. Сергей внимательно на меня смотрел, держа вилку во рту. На тарелке капусты уже не было. Кивнул мне, мол, продолжай. – Родственников других не было. Или я их просто не видел, не знаю. Вроде бы бабушка была, но я ее не помню. Просто помню, что в деревню как-то ездил. Зашел еще случайно на пасеку, а меня там в бровь ужалили, – пощупал одну, как будто жало пчелы могло остаться в ней аж до сих пор. – Ну и вот. В садик я сам ходил, он совсем рядом с домом был. Такое серое здание с граффити. Вернулся однажды домой, все как всегда. С котом еще, помню, успел поиграть. У нас во дворе кот жил какой-то, Лева, по-моему, его все звали, белый такой, наверное, все-таки домашний. Не помню. Ну вот, захожу домой… А, папа мне ключи с собой давал и цеплял к поясу в чехле. Чехол еще такой откопал где-то, тканевый, в виде рыбы, – я снова посмотрел на него. Он уже положил вилку на стол, сидел, склонив голову вбок. Как воробей. – Ну, открыл дверь, помню, еще удивился, что ключ не понадобился. Папа пораньше с работы пришел. А я сразу на кухню. В карманах, помню, хлеб постоянно таскал, черный и обязательно горбушку. Господи, мы ж за нее такие драки устраивали… – Сергей попросил, чтобы я не отвлекался. – Да, извини. И вот. На кухне выложил хлеб и пошел сразу в зал. У нас однушка была, так что в зале и едим, и спим, и все такое. Захожу в зал, а там папа под потолком висит. Синющий весь, пахнет плохо. А я ничего не понимаю – сразу в слезы. И к соседям побежал, – дернул плечом. – В общем, то ли моего папашу сократили, то ли еще что-то. Не выдержал, наглотался таблеток, а потом повесился для верности. Записку только оставил, чтобы обо мне позаботились. А у нас ни ближайших, ни дальних родственников нет. А те, кто есть, видимо, не захотели нянчиться. Я, как видишь, особо никому и не нужен был никогда.
И снова на него поднял взгляд. Он продолжал молчать, глядя на меня, только щеку ладонью подпер и между пальцами прядь зажал. Я хотел было удариться в жалость к самому себе, похныкать, какой я бедный-несчастный (совсем не в моем характере, но иногда накатывает), но посмотрел на него – как рукой сняло. Подумал еще, какая разница, что было тогда? Сейчас я сижу за одним столом с лучшим человеком, которого я только знал.
– Такие дела.
Сергей моргнул и опустил ладонь обратно на стол.
– Извини, я задумался. Концовку можешь повторить? Что там папа сделал?
Я только вздохнул. Но повторил. После этого Сергей еще немного помолчал и кивнул, выдохнул, на спинку стула откинулся.
– Я просто пытался своих родителей вспомнить. А у меня как будто блок каждый раз. Как будто стену кто-то построил между моими воспоминаниями о детстве до и после детского дома. Помню только, что боялся отца до жути. А почему – не помню. Мать в лицо точно не помню. Вообще ничего, – он как-то грустно усмехнулся.
– Подожди. Ты, вроде бы, в интервью говорил, что у тебя отец погиб во время службы на флоте, а мать умерла от рака легких? – я точно помнил, как читал это. Это был один из первых журналов, которые я купил с ним. Там еще его фотография была на обложке: он стоит вполоборота, волосы уложены вбок, бровь вскинута почти презрительно и глаза насмешливые. И подпись сбоку: «Я никогда не искал помощи».
Сергей отмахнулся, закидывая ногу на ногу.
– Я тебя умоляю. Стал бы я журналюгам все карты раскрывать. Ага, так и сказал бы им, что я свое детство не помню.
И мне стало как-то неприятно. Неприятно оттого, что он врал. Это было не вранье во благо. Это была самая обыкновенная ложь ради лжи. И тогда я впервые задумался: как часто Сергей лгал уже мне? И насчет чего. Но я так и не решился его спросить. Я просто хотел верить, что я был тем, кому он всегда говорил правду. Хоть один человек.
Он посмотрел на меня и, кажется, понял, о чем я думал. Даже улыбаться перестал. Подвинулся поближе, стул передвинул.
– Эй. Я в то время очень пекся о своем имидже, понимаешь? – положил мне руку на плечо. И я даже как-то удивился. Удивился тому, что он оправдывался передо мной. Как будто был мне обязан. И смотрел так слегка заискивающе, как ребенок, улыбался. Вижу ведь, что в глазах хитринка. Ребенок, который провинился и просит прощения у старшего, а сам тащит у него из кармана конфеты. Оттаял.
Господи, Сергей так на меня влияет, это невозможно просто.
– У меня самое яркое воспоминание, когда меня в детдом отдавали. Вроде бы, я в участке сидел, – он начал говорить снова. Просто сидя уже ближе. – Может, украл что-то, не знаю. Только в крови весь был. По всем законам кино, одним словом. Я не помню ни условия, ни время, ничего. Просто помню, что ночевал какое-то время там, а потом меня отвезли в «Солнце», откуда я сбегал… – он задумчиво отвел взгляд. – Раз семь точно. Ненавидел это место, ты бы знал как. Только потом, когда вырос, начал думать о том, что такая задница всюду. Тысячи детей без родителей, Олеж, живут в таких дерьмовых условиях. И редко в каких с ними еще хорошо обращаются. Оттого, Олеж, все и думают, что детдомовские дети дикие, буквально будущие убийцы и наркоманы с плохой генетикой. А детдомовские других условий и не знают. Я в шестнадцать лет город знал только из-за того, что сбегал. А другие что? Другие что, Олег? Я знал парня, который со мной рос, он застрелился несколько лет назад, потому что не справлялся с жизнью в большом городе. И таких огромное количество. Не все поднимаются, как я. И не все такие сильные, как ты. Потому я так активно участвовал в благотворительности. Хотел, чтобы таким, как я… как мы, жилось немного легче. Но, судя по всему, не все мои деньги доходили до адресатов, – он усмехнулся. – Неожиданно, не правда ли?
Я кивнул. Все сидел и думал о том, что он сказал. Вспоминал тех, с кем жил в «Росинке» и понимал, что он прав. Я видел девочку, с которой рос, вроде бы, Наташа звали. По телевизору в новостях, когда показывали, как милиция нашла подпольный бордель. Я знал, конечно, я знал, что среди них наверняка были те, кто, как и я, зажили нормальной жизнью, но все-таки.
Я хотел приобнять Сергея, а он только пальцем покачал. Сказал, что у него голова разболелась, и ушел в ванную.
Я слышал, как его рвало.
Ему стало хуже. Ему стало намного хуже. Внезапно. Еще вчера мы с ним спокойно разговаривали за столом, а уже сегодня он вырывает себе волосы и сбивает лоб о стену до крови.
Когда я приехал (мне нужно было уехать в город, чтобы убедиться, что меня никто не ищет; ищут – как же иначе, вынюхивают следы как раньше, а я просто успеваю сбежать; а еще я сжег свою куртку, потому что я был уверен, что на ней жучок, потому страшно замерз), так вот, когда я приехал, нашел его в углу подвальной комнаты. У него был разбит лоб и подбородок, вся шея в красных полосах (я схватил его за руку – ногти стрижены под корень), в другом углу лежал клок выдранных рыжих волос. И он не плачет. Только смотрит в одну точку и улыбается широко, не моргая. Он не отреагировал на меня даже тогда, когда я взял его за руки. Я не хотел его бить, но чувствовал, что это единственная возможность привести его в чувства. И долго мялся. Смотрел на него, а у него глаза как будто стеклянные. Губы все искусанные, кожа побледневшая (и веснушки как капли грязи на снегу). Пробовал позвать его. Пальцами щелкал перед глазами. А он как застыл. Даже зрачки не реагировали на свет. Я проверил пульс – живой. И понял, что действительно иначе никак. Ну, и влепил ему по лицу. А он не отреагировал (только отпечаток ладони сразу же проявился – мне стало не по себе). Влепил снова, уже сильнее, отчего он чуть не упал (я успел придержать его за плечо – не хватало мне еще, чтобы он голову расшиб). И после этого только очнулся. Посмотрел на меня перепугано, как будто я его только что разбудил, а потом ощупал щеки, видимо, почувствовав, что я его ударил.
И мне стало так стыдно. Как будто я щенка какого-то пнул. Поймите, я не собирался его избивать. Я бы никогда не причинил Сергею боль, я слишком уважаю его и слишком берегу. Просто в тот момент у меня не было выбора. Я перед ним извинился. Несколько раз. Я обнял, чтоб наверняка. Чувствую – трясется весь. То ли от страха, то ли от холода (хоть в его комнате и было очень даже тепло: отопление я провел к нему еще в начале октября, не хотел, чтобы он простыл – не дай бог пришлось бы врача вызывать). А потом он заговорил. Голос хриплый такой, словно и не его вовсе:
– Ты ведь убил их всех, верно?
Я в тот момент даже голову к нему повернуть побоялся. Знаете, такой голос бывает в ужастиках. Низкий, хриплый, как будто не человеческий (только слышу его интонации – такие не подделаешь).
– Ты убил их, волчонок, верно? Хороший мальчик. Хороший, умный мальчик. Размельчил их тела и уничтожил. Хороший волчонок сделает мне приятное? – и как резко сожмет мне волосы, голову назад откинул, у меня аж дыхание сперло. Только смотрел на него и видел, сколько ненависти в его глазах; зрачки узкие-узкие, почти и не видно их. – Сделает. Найди мне тушку, а? И разорви, как делал всегда. Петербург так загрязнился с тех пор, как я здесь отдыхаю. Кто же их всех убирает, скажи мне, волчонок? – и погладил еще, а я даже выдохнуть не смог. Все смотрел ему в глаза и чувствовал, что мне все сильнее становится не по себе. Это был не Сергей. Я словно говорил с совершенно другим человеком. У него было перекошенное лицо, изуродованное, со злым взглядом, как у животного. И в какой-то момент мне стало страшно. – Ты ведь продолжаешь чистку, да, мой милый Цербер? Конечно, продолжаешь. Ты умный мальчик. Завтра. Завтра принеси мне сюда тушку и докажи, что я не зря выбрал тебя…
Я не шевелился. А он все говорил не своим голосом и напирал на меня. Становился все выше. Толкал меня на пол. Он был ожившим ночным кошмаром, а я даже не мог ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не сплю. Он говорил дальше о каких-то жертвах, об империи и о том, что этому городу нужен праведный огонь. Он был похож на тех религиозных фанатиков по телевидению (но я был уверен – Сергей атеист и заявлял об этом сразу в нескольких интервью). Каждый раз, когда он открывал рот, я видел, что у него густая слюна (как при бешенстве), соединяющая верхние и нижние зубы. Он наклонялся ко мне все ближе, а я все выгибался назад, назад, пока не почувствовал, как мышцы ног натянулись, а спина коснулась пола. У него горели глаза, и он все повторял: «Ты сделаешь это для меня? Сделаешь? Сделаешь?».
Когда я уже лежал на полу, он навис надо мной. Рыжая грозовая туча с дьявольскими глазами. Пальцы у него тряслись. И он ими ощупывал мое лицо. Зрачки-точки только слегка дрожали.
– Ты ведь понимаешь, насколько ты прекрасное в своем уродстве создание, волчонок? – и голос затрещал. – Отверженное несчастное существо, нашедшее себе место в кармане у Бога. Я могу разрезать твой череп, и он будет идеально симметричным. А потом смогу достать твой мозг, чтобы понять, что привело тебя ко мне. Впрочем, ведь совершенно неважно, как ты нашел ко мне дорогу. Важно то, что теперь ты не будешь потерян. Отвратительное чудовище, – он сжал мой подбородок, наклонился к лицу, и я почувствовал уже какой-то животный страх. Впервые за всю свою жизнь. Мне впервые за очень, очень долгое время стало страшно. Когда на службе мне сказали, что моя часть отправится в самое сердце конфликта, я был напуган. Но тогда-то мне нечего было терять, и я пошел. А в тот момент я смотрел в перекошенное лицо надо мной и думал о том, что я могу потерять Сергея. Единственное, что было важным во всем этом дерьме. И оттого мне было страшно. Хотелось вырваться, но он сжал пальцы еще крепче, когда почувствовал, что я зашевелился.
– Тш-ш-ш-ш, тш-тш-тш, не бойся, я же не кусаюсь. Знаешь, что делает волчонка волком? – ноги затекли. Я переставал чувствовать ступни в этой позе – в конце концов, практики с пластикой у меня не было сто лет. А тут еще и он нависал надо мной, навалившись сверху. – Первая кровь. А ты сколько раз уже ее пускал? И все никак волком не станешь, все зубы молочные. Маленькое ты неполноценное безобразное чудовище, а.
Я не выдержал и скинул его с себя, подскакивая на ноги (по тем сразу колючее тепло разлилось). Меня трясло. Это был не Сергей. Это был монстр с его лицом и телом. Даже голос не его. Я хотел сбежать. Не оборачиваясь, пошел быстрее к двери, но остановился (придурок). Послышалось, что он снова звал меня. Не он, а он. Тихо кашляя, булькая, как водой подавился. Остановился. Не двигался с места. Просто слушал его всхлипы за спиной и прислушивался к ощущениям. Тревога. Ничего больше.
Только слышал, что звал меня. Снова и снова.
И понял, что все еще слаб для того, чтобы просто взять и уйти. Это же Сергей, все-таки. Не кто-то там, с улицы. А Сергей. Которого я знал лучше всех.
Подошел к нему, помог присесть, о стену облокотил. Он все еще трясся, лицо свое пальцами щупал. А потом – мое. Бледнее обычного стал в несколько раз. И как будто меньше. Я понимал, я прекрасно понимал, что это мое воображение играло, но все-таки. В ушах все еще слышался тот низкий голос. Волчонок. Аж передернуло.
– Я снова, да? – кивнул. Он смотрел на меня, но уже совсем не так, как каких-то несколько минут назад. Ну, никакой злости, огня, имею в виду. Скорее, как очень уставший человек. Вздохнул еще тяжело и лоб свой потрогал, фыркнув. – Господи, еще и лицо разбил. Что за идиот…
– Волосы ты тоже рвать начал.
На мгновение лицо Сергея перекосилось, но он тут же успокоился, ощупывая свой висок. Волос там было меньше, но я не сказал бы, что прям критично. Наверное, я просто не хотел видеть, что с ним может быть что-то не так. Ощущал себя человеком, у которого умирал близкий, а я только отрицал каждую стадию. Господи. Неужели я правда так о нем думал?
– Голодный? – это был первый вопрос, пришедший мне на ум. Глупый, к слову. Сергея рвало после каждого приема пищи. Я начинал беспокоиться за его здоровье, но врача вызывать и не думал. Просто купил таблетки еще и ему. Думал, может, мигрень у него какая. Или просто рацион питания надо было сменить.
Он только головой помотал, виски помассировал. Рукой уперся в стол, поднялся на ноги и поправил одежду, которая на нем задралась.
– Что-то я себя скверно чувствую, Олег. Может, умираю, а?
Я промолчал. Вывел его только из подвала и сразу на кухню. Там лежала аптечка, в которой лекарства с каждым днем только пополнялись. Иногда я даже думал, что мог бы открыть аптеку. Только с бумагами возни было бы полно.
Я приготовил ему суп. Обычный, даже грибы добавлять не решился. Просто овощи и бульон. Не слишком густой. И подал вместе со стаканом воды и таблетками от живота. Взял те, которые сжевывал сам, когда еще в универе учился. Тогда у меня похмелье случалось уже после двух рюмок. Причем мощное такое, как будто я всю жизнь дошкольником был. Сейчас-то, конечно, меня хрен что возьмет (но проверять я бы не стал). Так вот. Взял то, что пил еще тогда. Это было проверено временем, а значит – помогало железно.
Сам я тоже суп поел. Решил его поддержать, хоть и был голодным, как собака. Подумал, что позже поем. Он глянул на меня только, пробормотав что-то, но все съел.
Таблетки, вроде бы, подействовали. По крайней мере, Сергей не побежал блевать в туалет сразу же после приема пищи. И через час тоже не побежал. Считал это чем-то вроде маленькой (незначительной) победы.
Главный плюс – он заснул сразу. Даже не кричал во сне. Просто упал в подушки и засопел. Почти как раньше, еще подумал. Почти как раньше.
Я половину ночи лежал рядом с ним и пялился в потолок. Все думал о том, когда все могло пойти не так. Сергей не подавал никаких признаков сумасшествия до сих пор, никаких намеков на то, что он мог быть чем-то болен. Иногда у него скакало настроение, но я был уверен, что это часть его характера (наверняка так и было). Я ведь старался всегда быть рядом с ним, он не мог двинуться от одиночества. Мы с ним всегда говорили на разные темы. Я всегда кормил его, всегда покупал свежие продукты. Я ведь не жалел на него накоплений и не причинял ему боль. В какой, мать твою, момент все пошло не так?