Если бы кто ей сказал хотя бы месяц назад, что она пойдет на столь крайние меры - она бы посчитала этого человека сумасшедшим и вряд ли бы запомнила его слова. Хотя многие ожидали от нее еще и не такой выходки, в то время как сама Сашка вряд ли готова была сделать нечто рушащее ее внутренние рамки. Бесспорно, образ наследницы крупного холдинга был не кристально-чистым: что среди партнеров ее отца, что даже в стенах лицея и после — института — ее воспринимали как взбалмошную девчонку без царя в голове, на которую не сумел повлиять даже штат гувернанток. Наверное, стоило отправить ее учиться за границу — быть может, поумнела бы и присмирела бы. Но на тот момент слухи были слишком приукрашены и репутацию ее преподносили в куда более мрачном свете, нежели она и впрямь того заслуживала.
Одним-единственным вечером она с легкостью все оправдала.
Оставалось надеяться, что вездесущие ублюдки с камерами не запечатлеют ее падение и не донесут папочке.
Впрочем, даже падение в ее исполнении было шикарным.
— Ах, никакого будущего?! Ах, необразованный и бесперспективный?! Ах, сопьется?! — с каждым новым словом в стену летела очередная цветастая тряпка, а трясущиеся от неконтролируемой злости руки перебирали вешалки, но все, что попадалось под них, не подходило совершенно. На очередной возмущенно-вопросительной фразе из шкафа полетел целый ворох абсолютно новых вещей, а замахнувшаяся этой тяжелой кучей Сашка, не удержав равновесие, рухнула спиной внутрь бездонного пристанища результатов ее шопоголизма. Отбитая о крепкое дерево задница напомнила о себе и, похоже, стала последней каплей уже давно переполненной чаши, после которой из глаз хлынули злые слезы. Дернув на себя какой-то кусок шелка, свисавший ровно перед носом, чтобы воспользоваться им в качестве платка, взвыла — проклятая тряпка потянула за собой вешалки, зацепившиеся друг за друга. Проклиная любимого папу и свое личное невезение, Воронцова как-то по-детски всхлипнула и просто разревелась, уткнувшись лицом в тот самый шелк.
Ей было двадцать лет, и она глупо рыдала из-за очередного родительского запрета.
Жизнь всегда кто-то расписывал за нее: указывали, как себя вести, что говорить, как улыбаться, как плакать, и разве что не говорили, как нужно дышать. За нее выбирали друзей, но она бы никогда не подумала, что за нее выберут и тех, в кого ей влюбляться. Михаил Степанович до сих пор ни разу не выставлял себя деспотом: сколь бы жестко он ни вел себя по отношению к поведению дочери и ее стремлениям, выстраивая за нее цели, что она обязана была достигать, он не стремился перекрыть ей кислород полностью. По крайней мере, так думалось Сашке, когда она уговаривала своего молодого человека придти на семейный ужин: эти отношения длились уже целых полтора месяца и претендовали на всю оставшуюся жизнь — не то что бы это можно было назвать великой любовью, но замуж хотелось до чесотки под лопатками. Гриша был настроен вполне решительно: ровно настолько, что пару дней назад прямо сообщил ей, что готов забрать Сашку вместе с ее десятью чемоданами в свою хрущевку, доставшуюся от прадедушки. Ну и что, что однушка? Зато в пределах Кольца - центр, можно сказать! Тараканов выведем, обои переклеим, даже окна на пластиковые заменить вполне можно. Ну, зарплаты этак с четырнадцатой. Воронцова, конечно, где-то краем подсознания сомневалась, что способна протянуть в таких условиях дольше одной ночи, но уж очень интересно было примерить статус замужней дамы, особенно когда часть подруг уже успела расписаться и даже начать выбирать детскую коляску. Рожать Сашка по их примеру пока не намеревалась, но штамп-то не настолько страшен, правда? Да и вообще, можно было пожить пока и с папой — места много, новоиспеченному мужу найдут комнату.
В общем, вопрос в одностороннем порядке был решен, и оставалось его как-то донести до Воронцова-старшего. Проблемы на горизонте не мелькали, и насвистывающая Сашка, впрыгивающая в какое-то категорически строгое платье, купленное ей отцом, уже видела на своем безымянном пальце тусклый простой ободок из серебра — с Картье придется повременить, но это же успеется?
Знакомство хозяина дома с претендентом на руку его дочери проходило вполне мирно: беседа, пусть и слегка походящая на какой-то допрос со стороны Михаила Степановича, неторопливо текла, едва ли прерываемая сменой блюд, и Сашка, демонстрирующая свой обычный аппетит, раскрывающая створки мидии, с любопытством поглядывала на сидящих за столом мужчин. Казалось, что папе понравился ее молодой человек, и это крайне успокаивало Воронцову: жестом подозвав к себе одного из слуг, она шепотом попросила принести вина. По легкому напряжению, читавшемуся на лице потенциального супруга, было ясно, что разговор входит в решающую фазу, и хотелось этот момент обозначить особо.
Касаясь пальцами холодной хрустальной ножки, Сашка едва заметно прикусила щеку — как делала всегда в волнении: Гриша, уже взявший бокал с налитым в него Тиньянелло, поднялся на ноги, в упор смотря на будущего тестя. Его слова, какие-то скомканные, местами прерывающиеся, доносились до нее словно через плотную стеклянную стену, разбившуюся холодным «нет», последовавшим сразу же, стоило лишь его фразам завершиться. Воронцов-старший не взял ни секунды для раздумий, оборвав молодого человека на главном предложении, а Сашка невольно пронзила зубами тонкую кожу, ощущая солоноватый привкус во рту. Ей послышалось? Похоже, и Гриша думал так же, поскольку попытался что-то возразить хозяину дома, но в ответ получил лишь несколько холодных слов о своей бесперспективности, несостоятельности и тем самым не соответствии его дочери.
Звонкий голос, переполненный обидой, принадлежал, кажется, не ей — Сашка даже не поняла, что именно выкрикнула в лицо отцу, залпом опрокинув в себя все содержимое бокала и с силой швырнув хрустальное изделие об паркет. Две секунды, ровно две секунды она смотрела в родное и сейчас столь ненавистное лицо, после чего, поджав губы, резко развернулась и вылетела из столовой, со всей дури захлопнув за собой дверь. Край платья попал в эту щель, тормозя ее движение, но взбешенная и обиженная Воронцова даже внимания на него не обратила: дернувшись так, что тонкая ткань треснула, разрываясь, она продолжила свой путь. Двадцать три ступеньки, четыре метра коридора, еще один звучный хлопок дверью и щелчок замка. А после — сдавленные проклятия и шорох вылетающих из шкафа вещей.
Она ненавидела компанию отца, ненавидела свои обязательства, ненавидела свою жизнь, в которой не существовало той свободы, что так хотелось.
Ей было двадцать лет, и она впервые была готова сделать то, на что не решилась бы еще утром.
Когда такие бессмысленные рыдания утихли, а мозг начал опять связывать слова в относительно цельные фразы, пальцы нашарили на полу возле шкафа телефон и почти без ошибок набрали нужный номер.
— Что ты говорила про сегодняшнюю тусовку? — голос уже звучал почти ровно, разве что злость в нем было трудно не уловить.
— Ты же была крайне занята и вообще, — хмыкнула Ритка на другом конце провода, про себя расплываясь в довольной улыбке. Сашка это чувствовала, но ей было абсолютно не до внутреннего торжества рыжей — что угодно, лишь бы отплатить родителю за его тиранию.
— Заткнись и просто скажи место.
Она знала, что подруга поймет. Она всегда все понимала, даже когда Воронцова отборным матом выражала свои мысли, отталкивая всех и каждого. Ритка была тем самым человеком, с которым не требовалась маска, и именно за это Сашка ее любила. За то, что она стала недостающей половиной ее чертовой души, кажется, искореженной окончательно. За то, что принимала любой, чего не делал никто из этого долбаного окружения, помешанного на правильности и репутации.
У болотно-зеленого платья были оторваны рукава и шифоновый верхний слой: осталась лишь атласная основа на узких бретелях, лишенная всяческого украшения. На шею легло массивное золотое колье, рядом с карминно-красным клатчем упали черные босоножки, рука вывела линию стрелки. Особым гостям полагалось опаздывать, даже если их появление было для всех сюрпризом. Когда каблуки цокнули в направлении выхода из комнаты и щелчок выключателя погрузил ее во тьму, на уже лишенном всяческих следов слез лице промелькнула то ли презрительная, то ли предвкушающая улыбка.
Вечеринка и впрямь уже была в самом разгаре — это легко читалось на не блещущих адекватностью лицах собравшихся: часть из них Воронцовой была совершенно не знакома, другая часть вроде бы когда-то мелькала перед глазами, но назвать по именам она смогла бы в лучшем случае с десяток человек. Впрочем, удивляться этому не стоило: всех приглашала Ритка, и пусть даже ориентировалась она на свой круг общения, а не на тех, с кем был близок виновник торжества, как это всегда делала, сама Сашка с этими людьми почти никогда не сталкивалась. По мнению ее папочки они не представляли интереса для общения и поддержания каких-либо отношений, и ей не стоило ввязываться в такую компанию. Так что кроме пятерки одногруппников, в которую входила и рыжая, она не знала здесь никого. Даже того, ради кого вообще затевалась вся котовасия с морем алкоголя и девочками в блестящих лифчиках. Стриптизерши, серьезно? Неслышно (среди этого шума можно было и не беспокоиться за такие мелочи) фыркнув, Воронцова пробилась сквозь толпу, выискивая глазами подругу: она вполне комфортно себя чувствовала даже среди непонятных лиц, но хотелось хотя б одну адекватную персону, которая даст ей ориентир к дальнейшим действиям.
К счастью, Ритка обнаружилась быстро: стоило сделать несколько шагов по направлению к бару, чтобы заказать себе виски, как со спины ее обняли со всей силой, как-то не соответствующей хрупкой рыжей, и звонко чмокнули в шею. Алкоголю пришлось немного подождать.
— Ты вовремя, — сообщила зачинщица сегодняшнего беспорядка.
— Через пять минут все начнут отрубаться от передоза?
Вопрос был задан столь серьезным тоном, что Ритка даже задумчиво оглянулась на беснующуюся толпу, кажется, вообще забывшую, зачем все собрались: в словах подруги крылась нехилая доля правды — парочка мужиков уже мирно сопела на диванчике, обнимая пустую бутылку из-под текилы.
— Надеюсь, их выносливости хватит еще хотя бы часика на два — вечер в разгаре, — цокнув языком, рыжая схватила подругу за запястье. — Мы собираемся замутить «правду или действие».
Чертыхнувшись, Сашка последовала за увлекающей ее куда-то по направлению к зоне с диванчиками Риткой. Пару раз запнувшись на этом извилистом пути, нехило напоминающем ее собственную жизнь, в которой точно так же невменяемые личности с маниакальным усердием, но, словно бы случайно, ставили подножки и стремились опрокинуть на нее что-то липкое и разящее за километр, она в финале ощутимо врезалась носом в затылок подруги и еще раз вспомнила особо часто используемые ругательства. Кивнув всем, кому ее в ускоренном режиме представила Ритка, Воронцова заняла предложенное место между абсолютно неизвестными ей парнями с ничем не примечательными лицами. Вряд ли они входили в число бывших-потенциальных ухажеров рыжей — видимо, присутствовали со стороны именинника.
Прежде, чем очередь дошла до нее, дать чистосердечное признание успело шесть человек, и еще одиннадцать предпочли выполнить изощренные задания от взявшей в свои цепкие руки бразды правления игрой Ритки: рамок она не знала, и потому компромат на четверть собравшихся уже явно покоился в памяти телефонов тех, кто сохранял остатки сознания и наблюдал за представлением. В другом состоянии Воронцова, возможно, сама бы запечатлела и купающего в шампанском хозяйскую кошку парня, чье лицо и руки методично покрывались глубокими царапинами разъяренного животного, и делающую минет мужу своей сестры девицу, которая, к слову, примелькалась Сашке по светской тусовке. Но ей было не до того — она отстраненно смотрела на все, что происходило перед ней, по капле опустошая бокал вермута, и пыталась понять, чувствует ли что-то кроме смеси отвращения и извращенного наслаждения от того, что отец бы не одобрил даже одного ее присутствия здесь.
— Алекс, — преисполненный коварства голос Ритки заставил ее лениво обернуться к подруге. Не дожидаясь следующих слов, Воронцова сообщила:
— Правда.
— Меня, конечно, гложет любопытство о причинах твоего внезапного визита, но это я и так выведаю. Позже, — хмыкнула рыжая. — Я же правильно понимаю, что подарок ты не приготовила?
Поморщившись, Сашка скользнула рукой к лежащему рядом клатчу:
— Сколько? — несколько бумажных купюр она совершенно точно сегодня кидала сюда, понимая, что придется расплачиваться за такси — не за руль же в таком состоянии садиться. Машину не жалко, а вот самой хотелось пожить.
— Не-не, — укоризненно погрозила ей пальцем Ритка, — слишком формально. Мы условились, что подарки должны быть от души.
Саркастично дернувшийся уголок губ выразил мнение относительно этого заявления, ничуть не соответствующего формату и обществу: вряд ли кто-то здесь реально заботился о том, чтобы угодить виновнику торжества. На миг даже стало интересно, кто что ему вручил, и кто выиграл соревнования по количеству нулей в чеке.
— В общем, тебе выпадает «действие». Станцуй.
— Калинку-малинку? — хмыкнула Воронцова, с сожалением покосившись на пустой бокал.
— Если ты способна соблазнить моего брата и ей, я не против. Но лучше стриптиз.
— Я не раздеваюсь на публике, — бесстрастным тоном напомнила она неизвестно чему улыбающейся подруге, взгляд которой сейчас выражал крайнее удовлетворение. Кто-то со стороны выкрикнул насмешливое: «стесняешься?», на что Сашка только поморщилась — чего-чего, а этого за ней на наблюдалось вообще.
— Хуже, — ответила за нее рыжая, — боится, что папочка узнает, — и, вернув свое внимание подруге вновь, протянула: — признайся уже, что никогда не рискнешь выйти из-под его контроля.
Стиснув зубы, Сашка шумно выдохнула и поднялась на ноги: взгляд серых глаз, кажется, потемневших от злости из-за того, что ей указали на собственную слабость, был готов пробить в зачинщице творящегося безобразия сквозную дыру. Проскользнув через столпившихся возле диванчика игроков, она задержалась у крайнего столика, подхватывая с него не до конца наполненный бокал.
Ей было двадцать лет, и, кажется, пора было что-то менять в ее жизни.
— Лейрд? — качнув бокал в пальцах, она бросила короткий взгляд на виновника торжества, которому и принадлежал напиток. Тот заинтересованно приподнял бровь.
— Разбираешься в вине?
Сашка передернула плечами и одним большим глотком отправила остатки алкоголя внутрь: чуть поморщившись — этот сорт любви у нее не вызывал, она еще на пару секунд задержала взгляд на сидящем перед ней молодом человеке, прежде чем все так же молча развернуться и направиться в сторону того, что при особой фантазии можно было назвать сценой, а по факту являлось скорее небольшим возвышением, где до сегодняшнего вечера стоял рояль, обожаемый матерью Ритки. Кто его двигал, куда и как, осталось невыясненным, равно как и то, каким образом планировалось возвращать инструмент обратно: Марта Львовна явно восторга не испытает, не обнаружив его на законном месте.
Когда фоновая музыка сменилась хриплым голосом солистки нового трека, худощавая рука с блеснувшими на среднем и безымянном пальцах кольцами взметнулась вверх.
***
Кир любил свою сестру. Любил так, как должен любить настоящий брат: видя ее недостатки, но не позволяя никому о них заикнуться, способный отругать и даже — в глубоком детстве — отлупить ее, но пресекая чужие попытки хоть словом, хоть делом причинить ей боль. Они были настолько разными, вплоть до внешних черт, что мало кто верил в их родство, и потому ссоры между ними случались достаточно часто. Но так сильно она его выводила из себя крайне редко, почти никогда. Собственное двадцатидвухлетие он не планировал отмечать вообще: нет, конечно, торжественный ужин с родителями бы состоялся, но вряд ли в этот же день — скорее ближе к выходным. Однако это скорее напоминало бы мирный час в кругу семьи, нежели… это. То самое, что так любила устраивать Рита: грандиозную вечеринку в его честь, где вряд ли больше пяти человек помнило, как его зовут, не то что причину высланного им приглашения-смски. Главное, народ уловил возможность оттянуться и напиться (и не только) за чужой счет, и потому успешно (по их мнению) создавал видимость праздника. Вы не идете в клуб? Клуб идет к вам! Кир бы не явился в родительский дом, зная, что здесь его ждет, если бы не хитрость сестры, навешавшей ему килограмм итальянских спагетти о каких-то там срочных просьбах отца и дяди. Увы, семейным требованиям сказать «нет» было нельзя.