- Я всегда к вашим услугам, Ваше Величество! А вы всё в трудах да заботах. Кстати, как дела у нашего флота в Америке? – Александер приблизился к Людовику, и встав на одно колено, поцеловал протянутую руку монарха.
- Ах, не спрашивайте! Клянусь богом, четвертую господина маршала, если он не прекратит лениться. – вздыхая, произнёс король, но потом перевёл взгляд на вмиг оробевшего Андрэ, нервно теребившего в руках шляпу, и глаза его вспыхнули любопытным огоньком. - А кто это прелестное дитя? – уже весёлым тоном произнёс король, подавая руку, тут же ощущая тёплое прикосновение мягких губ.
- О, Ваше Величество, это мой протеже, Андрэ Жирардо. Прекрасный танцор, которого вы вскоре увидите в новой постановке метра Лани.
- Но боже мой, это, скорее… цветок, чем человек. – приподняв за подбородок лицо залившегося густым румянцем Андрэ, король восхищённо рассматривал его. – Следовало бы подобрать тебе имя, которое бы подходило тебе, скажем, Белый Лебедь? - всё не преставал умиляться Людовик, - Каждый танцор при нашем дворе имеет имя, под которым его будут знать остальные. Как тебе, дитя моё?
- Как пожелает Ваше Величество. – смиренно произнёс юноша, поднимая глаза, но встретившись взглядом с королём, тут же опустил их.
- Нет. Приелись уже все эти лебеди и косули! Гиацинт? Жасмин? Ну, подскажите же мне, господин маркиз! Чего стоите молча?
- Тюльпан?
- Неплохая идея. Ну что ж, тогда позвольте мне на некоторое время забрать у вас вашего прелестного протеже, Александер. Мы прогуляемся с ним по парку, а вы пока…
- Зайду к госпоже маркизе. – закончил де ля Пинкори, мысленно вздыхая, и отдав изящный поклон, поспешил удалиться. Всё прошло как нельзя лучше – уж вкусы-то короля он знал очень хорошо. Монарх всегда щедро платил за подобные вещи, и этот раз исключением не станет – юный Андрэ был весьма способным мальчиком. Настолько, что Александру был даже немного жаль с ним расставаться, однако, и себя он знал хорошо – общество этого мальчика, рано или поздно, ему наскучит. Хотелось чего-то более яркого и особенного, а белокурые ангелочки уже поднадоели.
***
- Александер! Как вы можете оставлять меня здесь?! Король же непременно меня…
- Это же король, я не могу ему перечить. Успокойся, малыш, это всего на несколько дней.
- Но ведь я… вы… вы… - слёзы уже ручьями лились по щекам Андрэ, терпеливо утираемые маркизом. – Вы ведь можете сказать, что …
- Что люблю тебя и ты принадлежишь мне? Шутишь ли ты, друг мой любезный?
- Но…
- Наша связь незаконна. Миньоны* могут быть, в наше время, только у особ королевской крови. И если ты хочешь ещё хоть раз увидеть меня, живым, - маркиз особенно чётко произнёс последнее слово, - должен исполнить любой каприз Его Величества и мадам де Помпадур. Больше тобою распоряжаться не вправе никто. Если бы я знал, что ты настолько понравишься королю, я бы ни за что не привёл тебя сегодня. Но если бы ты начал танцевать, то он непременно выделил тебя из других танцоров, и тогда у нас обоих, ангел мой, были бы большие неприятности из-за того, что я не представил тебя ему вовремя. А теперь я должен идти.
В ответ Андрэ лишь коротко кивнул, не представляя, что теперь с ним будет. Глядя вслед удаляющемуся Александру, он провожал не его, а свои мечты и надежды, которыми успел обзавестись за прошедшую неделю. Людовик не был уродом, даже наоборот – видный и хорошо сложённый мужчина, да и маркиза была истинной красавицей, но разве мог кто-либо сравниться с де ля Пинкори, который был воплощением красоты, утончённости и острого ума? Вздохнув тяжко, юноша достал кружевной платок, чтобы стереть рвущиеся наружу слёзы досады, но оглядевшись вокруг, подумал о том, что он во дворце, к нему благоволят высшие особы, одет он в шелка да бархаты, и место в королевском театре ему обеспечено. О чём ещё может мечтать бедный мальчик из Лилля, который ещё месяц тому назад был никем и ничем?
***
Двор был занят политикой, балами и новыми фаворитами, парижане посмеивались над главнокомандующим де Пьемонтом, проигравшим битву англичанам, крестьяне в Лионе готовили очередное восстание, а Сент-Мари, медленно погружалась в зиму, будто засыпая, дыша спокойствием и безмятежностью. И только двое всё не знали покоя, мучаясь внутри себя, и мучая друг друга.
С тех, как вскрылась ошеломительная «правда», оказавшаяся всего лишь маленькой хитростью, и произошёл неприятный разговор с Томой, Беранже не услышал от арфиста ни слова. Юноша молчал, как ни пытался Гийом разговорить его, и как ни просил прощения. Дни тянулись медленно и однообразно, и на самом деле Беранже давно ушёл бы, если бы ни грянувшие холода. Ветер казался ледяным, что было совершенно непохожим на южный климат, трава пожухла, а листья уже полностью облетели с деревьев, оставив их сиротливо стоять раздетыми. Всё стало серым. Красота испарилась. Виконт де Тресси со своим семейством покинул Сент-Мари через день после происшествия, хотя Анри успел взять ещё пару уроков у совершенно безучастного ко всему Гийома, непрестанно спрашивая о здоровье – Нарцисс был бледен и окружающие видели, что каждое слово даётся ему с большим трудом. Юноши по-прежнему радовали слух графа и его семьи своей музыкой и пением, однако все, включая самого графа де Роган, видели то, что между музыкантами будто чёрная кошка пробежала. И если по Гийому было видно, как он отчаянно пытается угодить слепому арфисту, то последний идти на сближение не спешил. Том отказывался от какой-либо помощи, и старался поменьше времени проводить в их общей комнате на чердаке, то сидя с арфой на кухне у Луизы, то на соломе в сарае. Тем не менее, несмотря на внешнюю холодность и безразличие, струны его инструмента напевали всё более грустные мотивы, и порой казалось, что вслед за мелодией расплачется и её создатель. Это же замечал и сам Гийом. Именно это давало ему надежду на то, что есть ещё возможность растопить сердце арфиста, заледеневшее вслед за травой, что по утрам покрывалась инеем.
На самом же деле Тома не мог найти в себе ни капли злости или обиды на легкомысленность и поверхностное отношение Гийома к нему. А именно таким он и считал отношение Нарцисса, и в какой-то степени, несомненно, был прав. Только он не мог найти подходящих слов, чтобы это объяснить. Он искренне не видел причин для того, чтобы Билл оставался рядом, но это было неоспоримым фактом – Беранже до сих пор был с ним, и не прошло и дня, когда бы ни пытался заговорить или прикоснуться. То, что Билл до сих пор находился в Сент-Мари, вселяло сумрачную надежду, ведь ему, Тому, в отличие от Гийома, было некуда идти.
Но ничто не может продолжаться вечно. Ни одна обида, ни одно противостояние. И тем более, когда между двоими существует такое естественное чувство, которое отрицать бесполезно, и которое способно сделать уязвимым даже человека со стальной волей. Не в состоянии простить, порой, маленькой обиды кому бы то ни было, бескомпромиссно следуя своим принципам, мы делаем невозможное, прощая и оправдывая самих мерзкие преступления своих возлюбленных, ибо они, несомненно, дороже нам самих себя.
Alizbar - The Island http://youtu.be/WXZezeqU4Ds
Проснувшись одним ранним утром, Гийом не обнаружил Тома рядом, и нехотя оторвавшись от тёплой постели, накинул на плечи шерстяную накидку, чтобы спуститься вниз и умыться. Солнце вставало позже, и утренние сумерки ещё не отступили, из-за чего Беранже не сразу сообразил, в чём дело. Но выйдя во двор, он был поражён увиденному – с неба на землю медленно падали крупные белые хлопья. Улыбнувшись тёмным облакам, Билл прошёл к колодцу, и поспешно умывшись, хотел было идти искать Тома, но тот внезапно вышел из увитой диким виноградом арки палисадника. Багряные листья ещё не облетели, и белоснежные пушинки очень красиво смотрелись на их тёмном фоне. Но ещё прекраснее выглядел Том, медленно ступающий по покрытой снегом траве. Он казался видением, со своим бледным лицом и рассыпавшимися по плечам медовыми волосами, в которых таяли снежинки. Арфист почувствовал присутствие Гийома, как только подошёл чуть ближе, и настроение его сразу же изменило свои краски, что сразу же отразилось на спокойном, до этого, лице - вспыхнул яркий румянец, и он судорожно вздохнул, крепко сжимая посох в руке. Увидев это, Гийом, молниеносно оказался рядом, и крепко обняв, выдохнул на ухо:
- Я люблю тебя.
Тома был очень напряжён, стоя ровно, как натянутая струна, нерешительно оплетая руками тяжело вздыхающего на его плече Беранже в ответ. Он слышал стук сердца Нарцисса, ощущал его тепло и лёгкую дрожь. Слышал, как любимый бархатный голос тихо повторял одну единственную просьбу: «Прости, прости, прости», и ничего не хотел больше, чем обнять крепко в ответ, забыв обо всём, что происходило прежде. Ощущать возлюбленного так близко было слишком долгожданно, и хотя возможностей было предостаточно, сегодняшнее утро стало особенным, и сдерживать душевные порывы уже не было сил. Взявшееся неизвестно откуда чувство, заставлявшее день и ночь думать только об одном человеке, созревшее слишком неожиданно и быстро, теперь диктовало свои условия, заставляя целиком и полностью забыть все обиды и недопонимания, а воображение более не хотело сдерживаться, рисуя слишком откровенные образы, и опьяняя сознание и силу воли. До сих пор Тома чувствовал в себе силы, и полагал, что не совершит ошибки, но тая в объятиях Гийома, не мог больше закрывать уши от крика сердца, которое рвалось наружу, с каждым выдохом.
POV Bill:
- Снег? – подставляя руку медленно опускающимся хлопьям, спрашивает Тома, улыбаясь. Воспользовавшись моментом, слизываю с его ладони снежинку, замечая, как вздрогнул он и тихо ахнул.
- Скорее лёд.
- О чём ты?
- О тебе. Ведь ты всё такой же холодный и неприступный.
- Нас могут видеть, Гийом.
- Тогда пойдём наверх.
Не дожидаясь ответа, сжимаю прохладную руку и веду объект своей страсти вверх по лестнице, пока он послушно за мной следует. Лишь скрип лестницы, его дыхание и моё сердце нарушают утреннюю тишину. Принадлежать, принадлежать ему без остатка.
Ступенькам будто нет конца, а терпение больше не властвует над нами, и наконец, мы врываемся в комнату, где он нетерпеливо прижимает меня к стене, и целует порывисто, немного грубо. И вся его нерешительность тает вместе со снегом в его роскошных волосах, которые уже через минуту станут влажными, и мои пальцы начнут в них путаться. Его ладони, всё ещё прохладные, скользят по моему телу, приподняв ткань сорочки, заставляя вдыхать глубже и дрожать. Но не от холода, а от его близости и дикого желания. Он совсем другой, он ведущий теперь, подавляющий, который видит насквозь, ни разу не открыв глаз. Поцелуи разбросанные, отрывистые, быстрые. Будто жаждущий нашёл ручей, и пытается напиться, боясь, что вот-вот воды не станет. Одной рукой дотянувшись до двери, наспех задвигаю засов, чувствуя, как словно тягучим мёдом обволакивают меня ласки того, кому отдал душу.
Теперь мы одни. Никого больше. Это наш мир, наша жизнь, наше начало и конец.
- Что ты со мной делаешь, Билл? Ведь всё бесполезно. - произносишь сквозь поцелуи, заставляя меня зажмуриться, чтобы не видеть мутных глаз, в которых стоят слёзы.
- Не думай ни о чём, - выдыхаю в губы, любуясь одновременно их очертанием – сладким, чувственным, - Ты мой, Том, и я люблю тебя.
- Нет, это ты – мой. И я ведь не отдам, я скорее убью тебя, чем отдам кому-то, слышишь? Только мой! – оторвавшись от моей шеи, шепчешь не своим голосом, заставляя мурашки бежать по коже от тона, в которым говоришь. Глаза твои чернеют, становясь ясными и блестящими, и из твоей крепкой хватки, чувствую, не вырваться. И не стану. Слишком поздно. Прижимая к стене, впиваешься в мои губы с удвоенной силой, после чего разворачиваешь нас, толкая наугад к постели. Мне страшно. Я никогда тебя таким не видел. Где тот мальчик, который был похож на прозрачный сон? Где арфист, такой же тонкий и хрупкий, как струны арфы?
-Ведь ты хотел… Билл, а я предупреждал. Я не смогу тебя отпустить, понимаешь? – накрывая собой, раздираешь на мне одежду одним рывком. – Я лишь запах твой чувствовать могу, только голос слышать да кожу ощущать, но мне достаточно, поверь, чтобы сойти с ума.
- А вкус? – зная, как это заведёт тебя, спрашиваю, обхватывая ногами твою талию, и кусая влажную шею. Чувствую, как покидает меня рассудок, когда вдыхаю твой запах, и даже если сейчас ты захочешь меня убить, я позволю это сделать. Слишком хочу. Том, если бы ты только знал, что творится внутри меня…
- Билл… - и это обращение похоже на рык, с которым ты отпускаешь мои запястья, что до этого удерживал одной рукой, и ведёшь пальцами по моим рукам, проводя невидимые линии вниз, задерживая их на моих сосках, оттягивая и тут же, склонившись, накрывая губами. Горячий язык ласкает, заставляя выгибаться, потому что этого мало. Нежности не нужно, нужна сила и глубина. Дождавшись моего стона, улыбаешься, и прикусив измученные ареолы, спускаешься поцелуями к низу живота, где сосредоточилось всё желание. Обвивая руками мои ноги, позволяешь почувствовать глубину и жар своего рта, медленно доводя меня до конвульсий языком. – Верно, Билл, твой вкус… - и с этими словами, приподнимаешь мои бёдра, разводя их шире, и тихий вскрик вырывается из меня против воли, когда вдруг чувствую, как язык проскальзывает вглубь меня, пока тонкие пальцы продолжают ласкать изнывающий ствол.
- Не могу, не могу больше терпеть, Том… - свой голос кажется чужим, когда, теряя всякий стыд, начинаю умолять. В тебе есть то, что заставляет забыть обо всём и подчиниться. Делать так, как хочешь ты. А ты хочешь слышать мой голос, чтобы знать наверняка, как сильно я желаю принять тебя. Быть твоим безумием, твоей вещью, твоей собственностью.
Сию же минуту язык сменяется пальцами, смазанными маслом, которое я сам тебе подал. Делаешь всё быстро, но с бесконечной нежностью, не переставая покрывать мои бёдра и колени мокрыми поцелуями, и то, как ты прекрасен сейчас, заставляет забыть о боли, вспыхивающей вперемешку с давящим удовольствием внизу живота.
- Если бы ты знал, как прекрасен сейчас, любовь моя… - тяну за волосы к себе, приближая желанные уста. Рассматриваю, любуясь тем, как раскраснелись, облизываю их. И стоны твои ловлю, и выдохи вдыхаю.
- Тогда бы я знал, как прекрасен ты. - твой ответ сквозь поцелуй пронизан горечью. – Позволишь?
- И зачем вопрос? – нетерпеливо выгибаюсь, прижимаясь к тебе, и вырывая из твоей груди резкий выдох, когда соприкоснулись мы самыми возбуждёнными местами.
- Потому что больше спрашивать не буду. Только сейчас, когда ты ещё в силах что-то изменить.
От тембра твоего голоса воздуха становится мало, а твои руки ласкают так грубо, что тело горит, словно в огне. Безумие. Сумасшествие. Страсть. Громкие стоны. Боль. Огонь. Это мы. Наше вечное и неделимое. Это ты, мой Том, поцелуями выпивающий жизнь. И то ли в глазах моих темнеет от боли, что пронизывает, когда ты рывком входишь в меня, то ли вправду, но глаза, и волосы твои становятся чернее безлунной ночи… Сгореть в твоей любви. Так было всегда.
***
Улыбаюсь, ещё не открыв глаза, но уже ощущая тепло его рук. Том обнимает меня со спины, прижимая крепко к себе. Уснул.
Нежность переполняет меня, я знал, что этот слепой мальчик изменит меня, перевернув всё весь мой мир, но я до сих пор не могу привыкнуть к тому чувству, которое стало частью меня, и которое заставляет исполнять любую его прихоть. Теперь уже полностью. Он брал меня так, будто отдавал мне себя, одновременно даря трепетную нежность, и неистово мучая. Руки его ласкали меня резко, сжимали, поглаживали, давая ощутить дрожь нетерпения, которым он был охвачен. Тело до сих пор ноет от недавних утех, но болезненность не может перекрыть того восторга, что вызывает во мне Том. Развернувшись в его объятиях, упоённо вдыхаю его аромат, зарывшись лицом в разметавшиеся по подушке волосы. Том свёл меня с ума. Наш порыв превратился в ураган, разрушивший последнюю преграду. Он целовал меня слишком сладко, не давая вырваться и ответить тем же. Моя страсть до сих не удовлетворена, потому что он не позволял себя касаться, жадно забирая меня всего, вырывая за границы сознания, продлевая сладкую истому своими ласками.