http://youtu.be/vt1Ib76-4mA - “Eternity” (Memoires of a geisha. укороченный вариант.)
Танцовщик двигался на небольшом освещённом пятачке, но казалось, что в его распоряжении целая сцена, настолько свободными и лёгкими были его па. Проявляя невиданную грацию, и изящно извиваясь в такт негромко звучащей музыке, он мгновенно приковал к себе десятки взглядов, которые жадно следили за каждым его движением. Его волосы чёрным шёлком струились по плечам, а белоснежная кожа выгодно выделялась на этом фоне, подчёркнутая тёмно-синим атласом его одежд. Плавно ступая по зеркальному полу, он затмевал грацию лебедя, плывущего по глади озера. Глаза его были закрыты, и это ещё больше озадачивало зрителей, которые неотрывно следили за каждым наклоном головы, жестом руки и позицией проворных стоп. И когда он, наконец, распахнул свои глаза, показалось, что весь зал вздохнул единым голосом. Чёрные, искрящиеся, чуть раскосые, они завораживали, и казалось, что их взгляд насквозь пронизал бы того, на кого был бы обращён, но этот красавец не задерживал его ни на ком, скользя поверх, и скрывая за длинными ресницами полуприкрытых глаз. За его танцем следовала сотня взглядов, но самым ошеломлённым был тот, что принадлежал грустным зелёным глазам белокурого юноши, замершего всего в нескольких шагах от занавеса. Андрэ Жирардо не смотрел, а пил каждое движение того, кто так давно пленил его разум, но чьего мастерства он до сих пор не видел. Чёрный Лебедь.
Музыка затихла, занавес опустился, зал взорвался рукоплесканиями и восторженными «браво!», но Андрэ не мог пошелохнуться, а слёзы градом катились по его щекам. Поспешно поклонившись королю, принцессе и маркизе, он выскочил из зала никем не замеченный, и убежал в оранжерею, где было холодно, а первые астры и георгины одинокими пятнами светились в полутьме полнолунной ночи.
- Что же вы, мсье, один-одинёшенек тут стоите, даже не накинув ничего? Никак любовное томление вновь гложет ваше неприступное сердечко?
Обернувшись, Андрэ увидел Тьери, приближавшегося к нему с накидкой в руках, которая тут же легла на его плечи, приятно согревая. Этот парнишка был едва ли ни единственным, с кем он мог хоть иногда поделиться тем, что так его мучило всё это время. С того самого момента, как молодые люди познакомились в доме де ля Пинкори, их связывала по-настоящему искренняя дружба, и весёлые, иногда даже ехидные подшучивания Тьери, Жирардо находил беззлобными, не принимая близко к сердцу.
- О, вы плачете? – обойдя юношу, Тьери застыл перед ним, уже не на шутку обеспокоившись от вида непрекращающихся потоков слёз. – Бог с вами, друг мой, отчего же вы так расстроены?!
- Тьери, я здесь уж скоро год. Твой господин забрал меня к себе прошлым ноябрём, и после этого я только и делаю, что нахожусь в услужении у мадам и короля! Но видит Бог, разве за этим шёл я сюда? Разве ради вот этого, - Андрэ на миг запнулся, брезгливо подёргав ажурные кружева на дорогой одежде, - ради этого оставил я престарелого отца и брата?! Чтобы сделаться дворцовой куртизанкой? Не лучше ли было оставаться в Лилле, где я мог бы продолжать заниматься танцами, а потом открыть небольшую школу, где мог бы сам преподавать, пусть одним неуклюжим дочерям купцов и бакалейщиков?!
Причитания и тихие слёзы переросли в настоящие рыдания, которые белокурый юноша уже не мог сдерживать, и окончательно лишившись выдержки, упал в братские объятия Тьери, который сам едва не плакал от жалости, осторожно поглаживая подрагивающие плечи несбывшегося танцора.
- Ты всё ещё увлечён им? – после долгой паузы спросил слуга маркиза, подождав, пока Андрэ немного придёт в себя.
- Ты о ком?
- Неужели и вправду не понимаешь? – заботливо вытирая слёзы Жирардо кружевным платком, усмехнулся Тьери.
- Да…
На самом деле Андрэ прекрасно понял, о ком спрашивает его друг, но ему было страшно неловко говорить о таких сокровенных вещах. А именно таковыми он и считал всё, связанное с Чёрным Лебедем. В те самые дни, когда двор ещё перешёптывался о скандале, связанном с этой личностью, чьё имя было окутано туманом тайны, Андрэ несколько раз столкнулся с ним в коридорах дворца, после чего чарующий образ не покидал его сознания ни на миг. Это было прошлой зимой, а уже весной, когда в версальских оранжереях буяли благоухающие пионы и кусты жасмина, случай подарил Жирардо ещё одну встречу с этим таинственным молодым человеком, и которой несчастный юноша никак не мог забыть.
Это произошло одним ранним утром, когда Андрэ, мучаясь бессонницей, покинул свою опочивальню, и направился в сады, к беседке, в которой любил сидеть подолгу, любуясь восходящим солнцем. Предрассветные сумерки рассеивались, и деревья готовились встретить первые солнечные лучи, когда он, дойдя до места своего успокоения, заметил там одинокий силуэт, с изумлением обнаружив в беседке объект своих смелых грёз. На его лице тут же предательски вспыхнул румянец, что явно позабавило черноволосого красавца, который сразу же спрятал что-то в рукаве своего роскошного, шёлкового одеяния, того же цвета, что и утренняя заря, на котором были вышиты золотые птицы. Усмехнувшись, молодой человек поднялся со скамьи, и подойдя к застывшему в смущении от неожиданной встречи Андрэ, взглянул прямо ему в глаза.
- Вы что-то забыли здесь, сударь? – шутливый тон очень шёл его высокому голосу, в который Жирардо влюбился с первых услышанных слов.
- Нет, я… я… не знал, что вы приходите сюда, я лишь хотел… - запинаясь, белокурый лилльчанин попытался выйти из положения, но никак не мог подобрать слов.
- Выследить меня. – утвердительно подытожил кареглазый красавец, нарочно смущая обескураженного юношу, который был ему безумно интересен сейчас. – Что ж, ваша светлость, вам это удалось, и я весь в вашем распоряжении…
Последние слова этот вор, укравший сердце Андрэ, проговорил вкрадчиво и вполголоса, заставляя мурашки бежать по коже, ни то от самого звука голоса, ни то от чрезмерной близости, ни то от аромата изысканных духов, который шлейфом тянулся за ним.
- До встречи, мой друг. Надеюсь, в следующий раз вам повезёт не меньше.
Сказав это, Чёрный Лебедь покинул беседку плавной походкой, будто и вправду плыл по воде, а не шёл по мощёной дорожке.
Но сколько бы Андрэ ни приходил в беседку, черноволосый красавец больше там не появлялся. И только недавно, около месяца назад, вновь придя туда, и не имея уже никаких надежд, он обнаружил на скамейке листок бумаги, на котором очень странным почерком было написано всего два слова: «Жди. Скоро».
И он ждал. Ждал терпеливо, чтобы сегодня вечером потерять связь с действительностью, впервые увидев танец Лебедя, ждал так, что погрузившись в свои воспоминания, даже не заметил ухода Тьери, ждал с такой надеждой, что едва ни лишился рассудка, когда почувствовал на своей талии тонкие пальцы, а на ухо долгожданные уста шепнули: «Дождался».
Но где-то там, в глубине сознания, горел отчаянный огонёк, согревавший ревность и зависть, ведь этим вечером Андрэ было мучительно больно ещё и оттого, что танец по-прежнему оставался для него непозволительной роскошью.
***
Наутро, проснувшись в объятиях друг друга, Гийом и Тома ещё долго не покидали постели, продолжая дарить друг другу ласку и самые нежные признания. Обоим эти минуты казались, порой, даже более сокровенными, нежели те, когда они, сокрытые от посторонних глаз, сливались воедино.
Беранже настолько привык к тому, что прохладные, изящные пальцы порхают по его лицу, лаская его по утрам, что продолжал мирно почивать, позволяя Тому касаться его беспрепятственно, что порой приносило ожидаемые плоды. Однако этим утром всё было иначе, и первым проснулся Билл. Обнаружив, что Тома ещё не вернулся из царства снов, он тихонько поднялся и поспешил во двор, где набрал воды в колодце и привёл себя в порядок. В дни путешествия Нарцисс особо страдал из-за того, что не всегда были условия для омовения. Для Тома это тоже было трудностью, ибо теперь рядом был Гийом, для которого он также хотел быть всегда опрятным и привлекательным. Зная это, Билл поспешно омылся, и заплатив гостиничной прислуге, велел нагреть воды и принести к ним в комнату.
Достав щепотку сушёной душицы, которую Том всегда собирал, если она встречалась ему на пути, Нарцисс бросил её в парящуюся воду, наполняя комнату пряным благоуханием этой полевой травы. Арфист всё ещё крепко спал, и чтобы разбудить его, Гийом забрался на их ложе, целуя в щёку, и шепча на ухо, что пора просыпаться. Но спящий мальчик только поморщился, натягивая покрывало до макушки, и тогда Билл, приспустив его снова, принялся любоваться красивым торсом любимого упрямца. Легонько водя пальцами по горячей коже, он стал целовать его грудь и живот, спускаясь всё ниже и ниже, в результате чего Том, наконец, проснулся, и на его зацелованных ночью губах появился сонная улыбка.
- Просыпайся, соня, - прошептал Гийом на ухо арфисту, попутно прикусывая мочку.
- Душицей пахнет… - охрипшим после сна голосом произнёс Тома, чем ещё больше завёл своего черноволосого любовника, руки которого давно блуждали там, где было прикрыто покрывалом.
После принятия ванны, Гийом, с особым трепетом относившийся к волосам своего арфиста, три четверти часа провозился с ними: сначала промывая, а затем долго расчёсывая своим серебряным гребешком, любуясь и наслаждаясь ими на ощупь, и в конце заплёл в тугую косу. А Тома, в свою очередь, остался очень доволен эти ритуалом омовения, который каждый раз устраивал для него Билл, совмещая мытьё и ласки. Посидев вместе ещё немного, они позавтракали молоком и хлебом, которые принёс снизу Билл, после чего один сел за арфу, а другой, с трудом скрывая страх и беспокойство, покинул временное прибежище, сообщив, что отправляется к мэтру Лани.
***
Едва лишь ты, о музыка моя,
Займешься музыкой, встревожив строй
Ладов и струн искусною игрой,
Ревнивой завистью терзаюсь я.
Обидно мне, что ласки нежных рук
Ты отдаешь танцующим ладам,
Срывая краткий, мимолетный звук, -
А не моим томящимся устам.
Я весь хотел бы клавишами стать,
Чтоб только пальцы легкие твои
Прошлись по мне, заставив трепетать,
Когда ты струн коснешься в забытьи.
Но если счастье выпало струне,
Отдай ты руки ей, а губы - мне!
(сонет 128)
POV Bill:
Для меня до сих пор является загадкой, что происходит внутри его сердца, и почему он так притягивает меня, даря покой, но оставаясь при этом одной из самых великих тайн? Вчерашний разговор был окончен мною смело, так, что ни полусловом более он мне не намекал на то, что у беседы будет продолжение. Но оно будет, если не сегодня, то завтра, или через много лет. И всё зависит от того, что сделаю я теперь, и смогу ли выйти из того затруднительного положения, в которое сам себя поставил.
Скитаясь по Парижу, я набрёл на таверну, в которой требовался повар. Удобнее всего было бы работать на кухне в «Маленьком паже», но рано или поздно Том узнает об этом, или придётся всё ему рассказать. Однако я не горю желанием этого делать после вчерашней беседы. Я знаю, что он любит, и предполагаю – нет – доверяю, что он примет меня таким, какой я есть! Но внутри что-то подсказывает, что не стоит менять первоначальной истории, и пусть уж лучше остаётся всё, как было. Раз есть тень сомнения, значит, глубоко во мне есть и само сомнение, а если есть оно в душе, то так просто его не изгнать.
Том. Милый, нежный, чувственный. И несчастный. Слепой, как внешне, так и внутренне. И прискорбно то, что таковым делаю его я. Ослеплённый любовью, он и мысли допустить не может, насколько безобразен я во всей своей вынужденной лжи. И пусть я буду последним мерзавцем, но данное себе обещание помогать ему, любить и лелеять, я выполню. А значит, созидать достойный его образ. Хотя и в этом не уверен я теперь – а нужно ли ему всё это? И нужен ли ему тот поводырь, когда в самом нём столько силы, что доведёт с закрытыми глазами до адских врат, и даже у них он отобьёт у чертей душу того, кто не побоится следовать за ним. Следовать за ним. Нет, он – не ведомый, он - ведущий. А потому лишь телесный изъян делает его беспомощным и хрупким, не будь его… о боже мой, не будь его, так он бы видел меня, и восхищался мной! Любил бы больше, я уверен в этом. Вчера я горечь подавил в себе, когда в глазах его, что постоянно смотрят в пустоту, я видел лишь себя. Вернее, то, что от меня осталось. А как прекрасны были бы они, если бы пересекались наши взгляды, от которых душу холодило бы, и в дрожь бросало?! Увидеть ревность, страсть и восхищение… увидеть боль, вину, печаль… надежду, счастье, ласку, верность. Он будет видеть, обещаю Небу!
***
Конечно же, в ту маленькую таверну, где обедают одни военные, меня сразу взяли, учитывая моё умение управляться с рыбой и рыбными блюдами. Я с первого дня на хорошем счету у повара, которого оказалось не так уж и сложно разжалобить рассказом о слепом брате, чтобы он не задерживал оплату.
В первый же день, стоило мне только переступить порог нашей комнаты, как Том сразу спросил, откуда запах рыбы. И на ходу мне пришлось придумывать историю о том, как я помог поварихе с кухни, нести бочонок с рыбой, наблюдая недоверчивое выражение его лица, а уже на следующее утро Том ошарашил меня свои заявлением, что он не намерен сидеть дома, пока я, губя здоровье, пытаюсь заработать нам на жизнь. Когда он сказал, как не сомкнул глаз всю ночь, ибо неправда была слишком очевидна, я едва не лишился рассудка, испугавшись, что догадался об истинной сути вещей. Его глаза снова стали ясными, как бывает очень редко, но именно в такие минуты мне кажется, что ничего не скрыть от его взгляда. Усадив меня напротив, он прямо смотрел в мои глаза, цепляясь этим взглядом за мою душу, и выпивая остатки самообладания, отчего я готов был уже всё рассказать ему, но сдержался, к счастью, и мои опасения оказались настолько же смешны и необоснованны, как и сами их причины. К моему великому облегчению, Тома подумал, будто я совмещаю учёбу с работой, а это означало, что он не будет сидеть сложа руки, и отправится на первую же площадь, как делал до этого. Переубедить его мне было нелегко. Я просил, умолял, приказывал отказаться даже от мысли об этом, и добился своего лишь когда сказал, что в таком случае я покину школу мэтра Лани и мы вместе вернёмся в Сент-Мари. «Я не позволю тебе отказаться от мечты. Я никогда себе этого не прощу» - сказал он мне, заставляя моё сердце сгорать от стыда и боли. Зачем он такой? Зачем готов на всё, веря в меня и в мои призрачные грёзы? Я и сам уже не верю в их исполнение. «Ты рождён летать, а не печься о таком убогом создании, как я!» - его голос до сих пор звучит в ушах, испепеляя душу. Боже Милосердный, за что он послан мне тобою? За какие благочестивые деяния я награждён святым, готовым всем пожертвовать ради того, чего не существует?
***
Проходит месяц, проходит второй, проходит третий. Зима наступила, а мы по-прежнему ни с чем. Тома чуть ли не каждый день спрашивает, когда же меня переведут, или будут известны результаты обучения? И тут солгать я не могу, ведь если бы меня взяли в балет, то нам не пришлось бы больше жить в «Маленьком паже», среди шума и постоянно сменяющихся постояльцев. Тогда бы от моих рук больше не исходило дурного рыбного запаха, от которого я уже схожу с ума…
Архитектурное чудо, шедевр, духовное сердце Парижа. Я никогда не видел ничего величественнее, чем это готическое сооружение, и не слышал ничего торжественнее звуков органа, который, кажется, разливается по стенам, наполняя и слух, и душу своим благородным музыкой. Этот небесный инструмент способен очистить сердце, отрывая его от приземлённых звучанием, приоткрывая завесу ценностей духовных, маня уйти из мира, где кроме страданий и смерти нет ничего, где даже нехотя человек причиняет боль самым любимым, и где каждое действие влечёт за собой последствия, вне зависимости от первоначальной цели.
О, Пресвятая Дева, каждый день я прихожу сюда, в собор Нотр-Дам, каждый день взываю к тебе, но тщетно. Ты не слышишь грешников, которые бросают своих матерей и обманывают возлюбленных. Не достоин я и обители Терпсихоры. Полагаю, мне не останется ничего другого, как сказать Тому, что я не прошёл. Ведь это просто – меня могли выгнать… Тогда ты простишь меня? Покажешь мне дальнейший путь?