— Гийом, ты здесь?
Тихий голос вывел провансальца из воспоминаний, которые нахлынули на него при виде обнажённого Тома. Неотрывно глядя на него, и прокручивая в голове события прошлых лет, он даже не заметил, что тот уже закончил омовение и теперь пытался нащупать в траве свою одежду.
— Оденься пока в мою, она уже почти высохла, а твои вещи нужно выстирать, — присев рядом, Билл коснулся мокрого плеча Тома, ощущая, как у самого начинают пылать щёки. Длинные волосы арфиста, по которым на загорелое тело стекала вода, прилипли к плечам, а смытая сажа позволила рассмотреть его лицо во всей красе. Тёмные брови красиво контрастировали со светлыми волосами, сразу стали видны высокие скулы и кокетливая родинка на правой щеке, и ещё целая россыпь на шее и плечах.
Словно почувствовав на себе пристальный взгляд, Том поспешно натянул льняную сорочку своего спасителя, ещё раз поблагодарив за доброту, собрал свою одежду, и медленно спустился назад к воде.
Теперь Беранже не мог думать ни о чём другом – прошлое снова превратилось в прозрачные тени, а настоящее будоражило ум, заставляя задуматься о том, что неплохо бы остаться в Сент-Мари ещё на два-три дня. У Билла не было никакого плана, и он решил просто подождать. Ярмарка будет длиться ещё несколько дней, это значит, что вполне можно заработать ещё пару десятков экю, а заодно попытаться завоевать расположение русоволосого сокровища. В том, что это – сокровище, Беранже не сомневался.
***
Дом графа де Роган встретил молодых людей с распростёртыми объятиями. Тома – потому что услышав о пожаре, все испугались за жизнь несчастного мальчика, к которому уже успели привязаться, а Билла – потому что обе дочери графа слышали вчера, как он пел, и были в числе тех, кто хотел пригласить его к себе. Накормив обоих, граф отправил слугу в Тулузу к местному мастеру музыкальных инструментов, чтобы заказать новую арфу. Счастью Тома не было предела, и Билл, наконец-то, смог увидеть его сияющую улыбку, прекраснее которой, никогда не видел. Их визит в дом де Роган закончился тем, что сёстры уговорили Беранже спеть им под аккомпанемент лютни, на которой играл Том, всё больше зачаровывая и без того теряющегося в чувствах Билла.
***
Все последующие дни, пока шла ярмарка, время молодых людей было поделено между выступлениями перед публикой, и в доме де Роган. Они по-прежнему жили вместе, но хозяину постоялого двора, по настоянию Тома, платили пополам. Биллу не терпелось услышать, как он играет на арфе, однако слуга графа всё никак не возвращался из Тулузы, а потому, всё это время, Дювернуа не расставался с лютней. Также, юноша обзавёлся шёлковой повязкой, которой прикрывал глаза, снимая её, к великой досаде своего соседа, только на ночь. Провансалец специально стал просыпаться за час до пробуждения Тома, чтобы хоть немного полюбоваться им. Билл очень ревностно относился к тому вниманию и любви, которой пользовался Том среди местных жителей. Почти каждый считал своим долгом что-нибудь предложить ему, позвать обедать к себе, а узнав о пожаре, предлагали материальную помощь. Биллу также не нравилось, когда местные краснощёкие девицы уж больно близко садились рядом с его другом, а уж когда того начинали расцеловывать сёстры де Роган, самообладание и вовсе грозилось его покинуть.
О себе Том рассказал всё, что помнил, а это было немного: мать и отец были портными и держали свой модный салон в Лионе. Семья Дювернуа жила счастливо и небедно. И когда Тому исполнилось десять, они нашли деньги на то, чтобы нанять учителя своему сыну, который мечтал научиться игре на арфе, и может быть, однажды участвовать в королевском дивертисменте. Но все мечты и надежды счастливой семьи за несколько часов превратились в ничто – в их салоне произошёл пожар, и один из подмастерьев успел спасти только Тома… Уже на следующее утро стало известно, что это был поджог, и городские власти даже пообещали заняться сиротой и определить его в какой-нибудь приют, но об этом забыли так же быстро, как и вспомнили. Мальчику было двенадцать, когда он остался один, предоставленный самому себе. На деньги, что из сочувствия дал ему спасший его портной, он купил кельтскую арфу, и чтобы не умереть с голоду, стал играть на рыночных площадях, у церквей, или просто на улицах – везде, откуда его не прогоняли. Хотя такое тоже часто случалось, и он, привыкший к любви и заботе, всё пытался привыкнуть к той участи, что по какой-то кошмарной случайности, выпала на его долю. Родных по близости у него не было, только по рассказам родителей Том знал, что родители матери – англичане, и живут в Дувре, а отец был сиротой с детства, и некогда жил у своей тёти в Кале. Вскоре, в поисках лучшей жизни, мальчик отправился куда глаза глядят, потому что жить на подаяния в городе, полноценной частью которого он был раньше, становилось невыносимым. И если некоторые постоянные заказчики его отца всегда старались дать ему хоть что-то, то их дети постоянно издевались, говоря, что такое ничтожество, как он, может жить только по милости их родителей. Так, Том покинул Лион. Из-за недоедания и частых переохлаждений он стал часто болеть, а ещё через год кочевой жизни глаза начало печь, они стали слезиться, а зрение — притупляться. Вначале Том не мог разобрать ничего с наступлением сумерек, через какое-то время мог видеть не дальше собственных рук и струн, но и то, размыто и, в конце концов, все очертания слились в едва различимые пятна света. На вопрос Билла о том, что он видит сейчас, юноша промолчал, давая понять, что не хочет об этом говорить. Он по-прежнему говорил мало, в основном слушая рассказы Беранже, впрочем, не самые правдивые, но зато интересные.
***
Погода всё ещё стояла жаркая, и в тёплом воздухе витал пьянящий аромат яблок и сена. Где-то далеко слышались весёлые выкрики, пение, удары бубна и прочие звуки, которые можно обычно слышать от веселящейся толпы. Лёжа под раскидистой яблоней, с которой ещё не успели сорвать красные плоды, Билл теребил тонкими пальцами сиреневый цветок колокольчика, и ждал возвращения Тома от графа, к которому того позвали утром. По какой причине – Билл не знал, а с ним не пошёл потому, что на ярмарку приехали бродячие актёры, которые ставили музыкальные пьесы и, узнав, что Билл умеет танцевать, позвали его участвовать. Разумеется, взгляды всех присутствующих были прикованы к гибкому, черноволосому танцору, который до этого услаждал их слух лишь своим пением. Недаром, его называли Нарциссом – холодный и неприступный, грациозный и тонкий. Танцуя, он представлял, что находится не посреди поля, окружённый невежественными крестьянами, а в Версальском дворце, и танцует перед самим королём. Билл настолько увлёкся танцем и своими мечтами, что спохватился лишь, когда музыканты перестали играть, после чего быстро скрылся в их повозке, дабы избежать назойливых просьб и прикосновений восторженных девиц. И теперь, глядя в голубое небо, по которому медленно плыли белоснежные облака, Нарцисс, забыв на какое-то время о своём прелестном друге, отдавался грёзам о Лувре, Версале и королевском балете. Размышлял о том, какие там придворные, и так ли красив некий маркиз де ля Пиконри, как о нём говорят?
— Гийом, ей!
Приоткрыв глаза, танцор увидел Жака, сына местного кузнеца, который со всей прыти бежал к нему, перепрыгивая через кочки.
— Чего тебе?
— Томá вернулся, пойдем, пойдём!
— К чему такая спешка? – Билл приподнялся, глядя на сияющего мальчишку.
— Его Светлость подарили ему новую арфу!
*включаем Alizbar — Танец фей / Dance of the fairies* http://youtu.be/LuD5TNbiML4
POV Bill:
Я теряю себя, разрываюсь, умираю, исчезаю, сгораю. Меня уносят невидимые, но такие ощутимые волны, мягко обволакивая своим теплом и сладостью. Сердце жаждет вырваться из груди, и улететь далеко вверх, туда, где растворяются звуки арфы, ЕГО арфы. Будто ангельские крылья, лёгкие, белоснежные, расправляются за спиной. Мир вокруг начинает казаться ничтожным, желания мелочными, а цели призрачными. Ненастоящее поле вокруг, невзрачные цветы, уродливые люди, тяжёлый воздух, и грязный я… Грязный потому, что таким являюсь, по сравнению с ним, но даже этому ангелу, этому безгрешному созданию не смог исповедоваться, желая казаться лучше, ибо стремительно меркну со своим сомнительным прошлым рядом с бедами, что постигли его. Том. Всё такой же чистый, светящийся, прекрасный.
О, дитя Небес, что же ты творишь? Невозможно оторвать взора от твоих изящных рук, точёных пальцев, что так нежно перебирают золотые струны. Как не смотреть и не пленяться тобою, как перестать осознавать горькую правду о том, что в этот миг образ твой безвозвратно забирает моё сердце, а музыка, твоими руками рождённая – душу?
Подобно Орфею с лирой, Том восседает на камне, лаская струны арфы, будто она – любовница, что чувствует его. И в самом деле, ведь она откликается на прикосновения своего хозяина сладкими, чарующими звуками. Его волосы сияют золотом на солнце, мягкими волнами спадая на плечи, изящные руки плавно танцуют на инструменте, и каждый новое движение рождает новый, дивный звук, завораживающий не меньше, чем тот, кто его извлекает. Его щёки покрывает лёгкий румянец, а губы приоткрыты, он напевает мелодию, повторяя её струнами, что в свою очередь отдаются эхом в моём сердце. Сердце, которое подобно тёмному, сырому лесу, глухой бесконечности, которая была ничем до сих пор. До тех пор, пока Том не пришёл в мою жизнь, вытеснив из неё всё – желания, цели, мысли. На голове его — венок из полевых цветов, что так чудесно выглядит на фоне пшеничных волос. Поднимается лёгкий ветерок, начиная развевать их, открывая взору длинную шею и изящный прогиб спины. И только одного мне не хватает – его глаз. Он не снимает повязки, и сейчас она мешает мне больше всего. Сам того не замечая, я подхожу всё ближе, и сажусь почти в его ногах, не пытаясь больше оторваться от сияния неземной красоты. Звуки льются из арфы, сладостно вздыхающей в руках Тома, заставляя меня осознавать, что я преисполнен зависти к сему удачливому инструменту.
Ах, Том, если бы ты так ласкал меня так, как любишь сейчас эту арфу! Если бы ты знал и мог видеть, как я взираю на тебя, теряя разум, как высыхает моё сердце, теряя последнюю надежду познать твою любовь, быть может, ты бы излечился, чтобы видеть меня? А возможно, и полюбил бы в ответ…
Руки его замирают, но музыка по-прежнему звучит в моих ушах, льётся нескончаемым потоком любви, которая изымает мою способность трезво мыслить, и под восторженные возгласы людей, я беру его за руку, помогая подняться. Увожу из круга зрителей, забирая себе.
Он – не для вас, он только для меня.
Его тихое: «Билл?» пускает дрожь по телу. Оставляя арфу у камня, Том послушно идёт за мной в сторону ивовых зарослей на берегу. Тихий шелест листьев и отдаляющиеся звуки праздника — всё позади, есть только я и он.
— Сними повязку, умоляю!
— Зачем? – так тихо произносит Том, что я едва могу расслышать, и щёки его покрываются ярким румянцем, пока он смущённо покусывает губы, которых так хочется коснуться.
Не прося больше, бережно стягиваю лоскут голубого шёлка, сам не знаю зачем, ведь помню, как больно смотреть в его глаза. Глаза, что слывут зеркалом души, глаза, которые призваны передавать тончайшие перемены в сердце, но имея за собой такое сокровище, неспособные показать его мне. И словно сердце кто-то вырывает, мне дурно, но взгляда я не отвожу. Душа моя безмолвно тает, но я всё пристально гляжу, и Том, читая мои мысли, прикрывает эти помутневшие драгоценные камни веерами своих ресниц. А дальше тишина, ни слова. Ни от меня, ни от него. И только два сердца громко бьются в унисон, и два дыхания, что вот-вот и прекратятся. Тону в его красоте и, нежно, будто он — цветок, поглаживаю по щекам. Застывший момент прерывается его тихим голосом с едва уловимой дрожью.
— Позволь мне увидеть тебя.
Что он говорит? Что?
— Руками, – смущённо добавляет Том, краснея ещё пуще, — ведь я даже не знаю, какой… как ты выглядишь.
Эти слова будто кнутом хлестнули. Даю согласие, зная, что с этого момента ничего уже не изменить. Воздух сгущается, становится вязким и влажным, и каждый вдох даётся с силой, и кажется, что где-то громыхает гром. Но это так незначительно, по сравнению с теми ощущениями, что обрушиваются на меня.
Подобно крыльям бабочек, порхают его пальцы сперва вокруг моих волос, а затем и лица, касаясь так легко, что сердце замирает, боясь нарушить этот миг своим биением. Тёплые кончики пальцев невесомо проходят по моему лбу, бровям, переходя на скулы, а потом…
— Родинка? – срывающимся голосом спрашивает Том, сначала заставив меня затаить дух, когда «рассматривал» мои губы, а потом спустился на подбородок, делая это своими руками так мягко, как не смог бы ни один поцелуй, — ты прекрасен, Билл, Гийом… ты небесной красоты человек…
Киваю, не в силах вымолвить ни слова, за что, за что мне это? Не видит, но чувствует больше. А его руки продолжают сводить меня с ума – вот и исполнилось желание. Но как невинно и прекрасно. Так, как может только он. Но что это? Я вижу, как сбивается его дыхание, когда он переходит на мою шею, плавно поглаживая, и спускаясь на плечи. Его лицо меняется каждое мгновение, но утопая в собственных чувствах, я перестаю понимать, что он потерян не меньше. Его лицо всё ближе к моему, так, что я ощущаю его выдохи на своих губах, в то время, как сам стараюсь не дышать, и всё любуюсь им – длинными ресницами, густыми бровями, родинками. Том снова и снова вздыхает, его тёплые ладони спускаются к моей груди, я даже чувствую, как дрожат его руки. Он делает резкий вдох и одёргивает их, вырывая меня из оцепенения.
— Что? – пытаясь унять волнение, спрашиваю, но арфист лишь опускает голову в ответ, — Том?
— Прости меня…
— За что?
— Я не должен был, я… я… — он едва не плачет, и пытается встать, ресницы закрытых глаз трепещут, но я хватаю его за руки, и тяну на себя. И только последний всхлип и, на грани слышимого: «Билл», а вслед за ним мученический стон разрывают своим отчаянием слух, прежде чем всё погружается в глухую теплоту, а наши уста сливаются, поскольку более сил терпеть не осталось. Ни у меня, ни у него.
И робкий мальчик испаряется, оставив только свою нежную внешность, и в нём вспыхивает пламя, которое мгновенно поглощает меня. Его руки обвивают моё тело, движения подчиняют, и я вмиг оказываюсь под ним, спиной чувствуя влажную, тёплую траву, а грудью ощущая глухие удары его сердца. Прикрываю глаза, упиваясь его поцелуями, которыми он осыпает моё лицо. Прижимая Тома крепче к себе, впитываю каждый его вздох, пока его руки продолжают познание меня. И не было такого в моей жизни, когда бы человек так стремился слиться духом, проникая в меня собой, своей сущностью, не посягнув на моё тело.
— Почему ты плачешь? – голос арфиста бархатом проходится по слуху, и только теперь я понимаю, что из глаз моих текут горячие слёзы. Том обеспокоенно пытается… увидеть, понять, принимаясь стирать мокрые дорожки, но это лишь усиливает боль. Мою боль. Он не видит, не видит! Способен только чувствовать, а я, словно вор, краду его образ. Если бы я знал, насколько это страшно, и мог изменить течение времени и ход событий, то никогда бы не пришёл в это место, обойдя эту деревню десятой дорогой, и никогда не узнал бы его, а вместе с ним и эту боль. Однако, я уже ступил на этот путь, а посему бесстыдно добавляю:
— Губами, Том… губами…
И повинуясь моему голосу, он нерешительно собирает солёные капли своими восхитительными устами, балуя мои веки и ресницы, заставляя их забыть о боли хотя бы на сейчас, и снова окунуться в океан его любви.
— Я боялся, ведь не можешь ты…
— Чего я не могу? – приподнимая льняную сорочку, касаюсь пальцами горячей кожи. Он пылает.
— Я… я уродлив? – спрашивает тихо, и прячет лицо в изгибе моей шеи.
— Том…
— Ты ведь скоро уйдёшь?
Вопрос возвращает меня к жизни и, чувствуя моё замешательство, Том поднимается, садясь рядом, и встав вслед за ним, я замечаю, как сжимаются его пальцы, сминая траву. Внутри меня смятение, словно лопнула натянутая тетива, и я немедля обнимаю этого волшебника, скрываясь в его спутавшихся волосах, от которых пахнет лесом и душицей. Том робко обнимает меня в ответ, и снова возвращается безумие, и я рывком укладываю его на траву, прося дать мне ещё немного мёда. Впиваюсь в его пылающие уста, не давая больше ни слова сказать, а только сладко постанывать сквозь поцелуй, а сам продолжаю познавать рай, у которого есть имя. И больше всего на свете я жажду вернуть его глаза. Я не смогу уйти, я заберу его с собой и найму лучших лекарей, сколько бы это ни стоило, но мой мальчик будет видеть. Он будет видеть меня! А ложь… Надеюсь, её он так и не увидит.